Прислонившись к старой березе, Раничев стоял недалеко от храма, щелкал орехи, бросая ошметки в черный ноздреватый снег. Два голубя уселись прямо под ногами, разгоняя слетевшихся воробьев, ворковали, топорщили крылья, косили круглыми глазенками, выпрашивая орехи. Иван швырнул им горсть, не отрывая взгляда от выходящих из церкви людей. Пытался угадать боярыню. Может – эта? В богатой шубе из куньего меха, крытой узорчатым атласом, в плотном черном убрусе, нарумяненная. Румяна и белила, правда, не могли скрыть ни мешков под глазами, ни морщин. Неужто – она? Старовата больно. Нет, слава Богу, в окружении слуг и домашних девок прошла мимо, к возку. А вот эта ничего! Молодая, веселая, глаза с поволокою – так по сторонам и стреляют. Однако одета бедновато – нагольный полушубок, наглухо застегнутый до низу шушун. Все, конечно, добротное, не без изысков, но все же не боярское. Наверное, какая-нибудь купчиха… Ага, вот и муж подошел, взял под руку. Не старый еще мужик, в суконном кафтане, подпоясанном ярко-голубым шелковым поясом, борода пегая, лопатой. Купчишка средней руки, судя по виду. А вот…
– Э-эй, дядько, – потянув за рукав, тихонько позвали сзади. Иван обернулся: молодая – даже и чересчур молодая – девчонка, курносая, пухлощекая, смешливая – но сейчас старательно напустившая на себя серьезность. Одета в нарядный торлоп из бобрового меха с нарядными бархатными вставками… то есть – когда-то нарядными, а ныне местами уже и залоснившимися, потерявшими былую красоту. Видно, с барского плеча торлопец. Служанка.
– Чего тебе, дева? – улыбнулся Раничев.
Девчонка стрельнула глазами по сторонам и шепнула:
– Идем.
– А куда идем-то? – чуть задержался Иван.
– Увидишь, господине.
Пожав плечами, Раничев прибавил шагу – девка-то шла довольно быстро, почти что бежала. Обойдя вокруг церкви, они прошли мимо кладбища и, свернув на одну из нешироких улиц, оказались в довольно тихом местечке, меж высоким частоколом и выходящей прямо на улицу бревенчатой стеной кузницы. За стеной слышался стук молота, шипение и железное лязганье.
– Эвон, – обернувшись, кивнула девчонка. Да Иван уже и без нее увидал неприметно стоявший за деревьями возок, крытый зеленым сафьяном. Усмехнувшись, подошел ближе, поклонился, стараясь рассмотреть сидящую в глубине возка женщину в богатой собольей шубе.
– Садись, – увидев Раничева, тихо сказала она.
Кивнув, Иван уселся в возок. Честно говоря, в полутьме и не рассмотреть было боярыню, хотя, конечно, и незачем особо было ее рассматривать. Важно, что она из Литвы. По крайней мере, очень на то похоже. А значит, может быть очень и очень полезна, ведь именно в Литве – скорее всего, в Литве – ошивался сейчас бывший хан Тохтамыш с верными своими людьми, в числе которых наверняка был и Абу Ахмет – человек со шрамом.
– Чем могу быть полезен столь знатной боярыне? – устроившись поудобнее, учтиво поинтересовался Иван.
– Ты, говорят, скоморох? – быстро спросила женщина.
Раничев усмехнулся:
– Говорят.
Боярыня внимательно посмотрела на него, чуть скривив губы в улыбке:
– Что ж ты не захватил гусли?
– Вот уж не думал, что в этакую пору придется петь, – покачал головой Иван. Время и в самом деле было – по здешним меркам – позднее.
– А ведь, наверное, придется. – Незнакомка поправила на голове унизанный жемчугом убрус. – Споешь, ежели я попрошу?
– Такой важной госпоже не смею и отказать. Только вот гусли…
– Гусли найдутся, – заверила боярыня. Чуть приподнявшись, крикнула: – Поехали к дому, Федор… Анфиску не забудь прихватить.
– Прихватил уже, госпожа, – пробасил Федор и стегнул лошадей.
Куда ехали – Раничев не мог бы сказать, уже стемнело, да и не так хорошо знал он Москву, вернее, почти совсем не знал. Ехали долго – а может быть, это просто так показалось Ивану – слышно только было, как лаяли за заборами псы. Несколько раз сворачивали, потом выехали на широкую улицу – похоже, что на тверскую дорогу, – возок заметно прибавил скорость, потом вновь завернул, поднялся на небольшую горку и остановился перед широкими воротами.
– Приехали, – пояснила боярыня, да Раничев и без нее уже догадался. Выбрался из возка, галантно протянул боярыне руку – та усмехнулась, воспользовалась предложенной помощью. Ясно – литвинка. Русская – тем более московитка – так никогда бы не поступила, не то воспитание. К воротам не подошла и Ивану не велела, бросила быстрый взгляд на служанку, Анфиску. Та кивнула понятливо, потянула Раничева за рукав.
– Куда? – не понял тот.
– Иди, иди, с тобой не будет ничего плохого, – тихонько засмеялась боярыня и снова полезла в возок. Махнула рукой кучеру, и тот, подбежав к воротам, забарабанил в них кулаками:
– Отворяйте, боярыня-госпожа с дальней церкви вернулась!
Раничев с Анфиской долго шли вдоль высокого частокола, пока не юркнули в неприметную калитку. Прошли за амбарами, мимо конюшни, поднялись по узкой лесенке на галерею, тянувшуюся вдоль чернеющей громады хором, увенчанной островерхой крышей терема. Суетившиеся внизу слуги деловито распрягали возок, освещая двор факелами.
– Не стой, – обернувшись, шепнула служанка, и Иван, вслед за ней, вошел в темные сени. Как там ориентировалась Анфиска – было загадкой, наверное, на ощупь либо, скорее, привыкла. Раничев осторожно шагал за нею в полной темноте, в любую секунду готовый споткнуться об какой-нибудь хлам типа громыхающих жестяных корыт, старых телевизоров, лыж и подвешенного на стене велосипеда. Конечно же, подобных вещей здесь не было и не могло быть, но все же, все же… Иван так и представил с усмешкою: вот, сейчас откроется дверь, а за нею обычная обстановка среднестатистической городской квартиры – ковер на полу, диван, телевизор, торшер, музыкальный центр. Дверь открылась тихо, даже не скрипнув, и Раничев оказался в освещенной несколькими свечами горнице. Был и ковер на полу, и диван – вернее, широкая, убранная темно-голубым бархатом лавка – вот только телевизора не было и торшера, а вместо музыкального центра, по-видимому, предполагалось использовать приглашенного гостя.
– Ступай к себе, Анфиска. – Повернувшись от украшенной желто-синими изразцами печи, боярыня махнула рукой.
Низко поклонившись, служанка покинула горницу. Взглянув на боярыню, Иван обмер. Перед ним стояла Влада!
Давняя пассия, по специальности – врач-терапевт и главврач по должности, имевшая ярко-красный "фольксваген-гольф" и весьма сексуальную внешность…
– Что с тобой, скоморох? – Боярыня подошла ближе.
Раничев постепенно приходил в себя. Ну конечно же, это не Влада. Но, черт возьми, как похожа! Такие же большие светло-карие глаза, лицо с приятной смуглявинкой, породистый, тонкий, с едва заметной горбинкой нос, "хищный", как его называл Иван, чувственные губы, волосы… Вот насчет волос сказать было нельзя – голову боярыни покрывало жемчужное очелье с расшитым серебряной нитью платком из тонкой салатного цвета ткани. Фигуру женщины скрывал длинный наглухо застегнутый сарафан темно-синего цвета и накинутая поверх него широкая душегрея, подпоясанная чуть ли не под мышками, как и велела московская мода.
– Садись же. – Присаживаясь на лавку, боярыня милостиво кивнула на невысокую скамеечку, стоявшую перед самой дверью. На скамье лежали небольшие покрытые лаком гусли, похожие на крыло лебедя.
Усевшись, Иван попробовал пальцами струны, сразу же отозвавшиеся перезвоном.
– Хороший инструмент. Что петь будем, боярыня?
– А что хочешь, – усмехнулась та. – Не очень грустное, но и без излишнего веселья.
– Хм… – Раничев пожал плечами. – Задача…
Немного подумав, он тронул струны, затянул благостно:
Крылами богоразумия вперивши твой ум,
Возлетела еси превыше видимыя твари,
Взыскавши Бога и Творца всяческих
И Того обретши…
– Ой, не то, не то, – смешно наморщив лоб, замахала руками боярыня. – Повеселей что-нибудь, ну вот хоть те песни, что вчера были.
Иван пожал плечами:
– Ну ладно.
Благослови, мати,
Ой, мати, Лада, мати!
Горе заклинати,
Весну закликати!
– Вот-вот, – заулыбалась боярыня. – Уж такую песнь хорошо слушать, приятственно!
Пропев несколько веселых языческих песен, Раничев сменил тематику:
Не огонь горит, не смола кипит,
А горит-кипит ретиво сердце
По красной девице…
Потом пошли и "Там, где клен шумит", и "Иволга", и "У беды глаза зеленые". В общем, все по полной программе. Иван даже попытался было спеть "Отель Калифорния", да застеснялся почему-то своего английского произношения. Кто ее знает, эту боярыню-литвинку, может, языками владеет? Еще подымет на смех.
Концерт затянулся за полночь. Несколько раз Раничев брал тайм-аут – забыв про Великий пост, подкреплялся стоялым медком – чудеснейшим, дорогим, двадцатиградусным! – и тушенными в красном вине перепелами. А когда невзначай взглянул в свинцовый переплет окна, чуть не присвистнул – над Великим посадом, над белокаменными стенами кремля и Занеглименьем, надо всей Москвою вставало красное солнце.
– Уж потешил ты меня, скоморох, – зевнув, боярыня мелко перекрестила рот. – Уж потешил.
Встав с лавки, она подошла к стоявшей на широком подоконнике шкатулке, лаковой, расписанной диковинными зверьми и цветами. Раскрыв, вытащила оттуда пригоршню серебряных монет:
– Возьми.
– Благодарствую, – осторожно положив на скамью гусли, низко поклонился Иван, мучительно припоминая, будет ли в данной ситуации хорошим тоном поцеловать даме ручку. Скорее всего, нет. Они ведь в Москве все ж таки, не в какой-нибудь там Бургундии. Еще раз поклонившись, подставил руки. Ага! Опять те же монеты – наконечник копья с крестом – литовские! – Деньги-то не наши, – улыбнулся Раничев.
– Да, – кивнула боярыня. – Мы с мужем, боярином Хрисанфием Большаком, недавно приехали из Литвы, из Брянска… Впрочем, не слишком ли ты любопытен, скоморох?
Боярыня внезапно ожгла Ивана таким диким взглядом, что тот поежился. И умеют же знатные женщины вот эдак смотреть, сразу видать – порода. Раничев снова поклонился.
– Ну ступай, скоморох, – улыбнулась хозяйка. – Моя челядинка проводит тебя… Эй, Анфиска… Анфиска!
Влетела в бесшумно распахнувшуюся дверь служанка, поклонилась почти до самого пола:
– Звала, матушка?
Хм… Матушка? Иван усмехнулся. Вовсе и не старая ведь еще боярыня-то. Лет под тридцать всего-то, а уж поди ж ты – "матушка"! Хотя, по здешним меркам, тридцать лет – это ведь далеко уже не молодость, зрелость. Молодая вон Анфиска, которой вряд ли больше пятнадцати.
– Всегда рад услужить столь щедрой госпоже, – обернулся на пороге Раничев.
Боярыня холодно улыбнулась:
– Буду звать тебя иногда. Придешь?
– Со всем нашим удовольствием, – вполне искренне отозвался Иван.
Его позвали уже через день. Потом еще, и еще, все чаще и чаще. Так щедро, как в первый раз, боярыня уже не платила, однако и не обижала, серебришко в калите Раничева звенело всегда. Все проходило по установившемуся сценарию – днем Анфиска находила Ивана на рынке, кивала незаметно, Раничев тоже кивал и после вечерни шел к знакомой калитке, где его уже ждали. Пел песни, просто пел, безо всяких скабрезных вольностей. Боярыня не отличалась разговорчивостью, безжалостно пресекая все попытки Ивана завести разговор "за жизнь". Вообще в ее поведении, странном для знатной московитской дамы, присутствовала некая тайна. Ивану удалось выяснить лишь то, что муж ее, боярин Хрисанфий, находился сейчас в Литве с какой-то непонятной миссией, посланный "волею боголюбивого князя Василия и святейшего отца Киприана". Об этом как-то обмолвилась Анфиска, вообще-то тоже державшая язычок за зубами. На все расспросы Раничева лишь отмалчивалась, испуганно моргая – видно, была строго-настрого предупреждена. Иван даже пошутил как-то: все, мол, молчишь, словно бы боишься слово сказать лишнее.
– И боюсь, господине! – неожиданно призналась служанка. – Боярыня строга зело. Ты уж меня не выспрашивай ни о чем боле, Христом-Богом прошу!
Раничев в ответ лишь пожал плечами. Что еще тут за тайны мадридского двора? А ведь при удачном раскладе именно через боярыню и можно было узнать о Литве, о Тохтамыше, об Абу Ахмете. Иван чувствовал, что напал на нужный след, вот только как было действовать дальше? Вызнать все с наскока не получалось. Даже имя боярыни он услышал случайно – Руфина. Руфина Зеноновна. И что ей понадобилось от бедного скомороха? Только песни?
Пока выходило так. Боярыня жила нелюдимо, может, из гордости не хотела ни с кем знаться, а может, блюла на людях честь. В таком случае – сильно рисковала с Раничевым. Ведь проговорись возвратившемуся боярину кто из слуг… Позора не оберешься. Как же, замужняя женщина, и вдруг такое! Скомороха! Одна!! Слушает!!! Одного этого уже достаточно… С чего бы такой риск? И кто об этом знает? Выходило, кроме Анфиски и кучера Федора, – никто. Наверное, эти слуги сильно преданы своей хозяйке, даже смешливую с виду Анфиску никак не удавалось разговорить, а уж Федор так вообще производил впечатление крайне угрюмого и нелюдимого человека, да и не видел его Иван в последнее время – все Анфиска встречала. Вела через калитку по галереям, молча открывала дверь в горницу… ну а дальше – по старой схеме. Непонятно это все было до чрезвычайности, и очень не нравились Ивану подобные непонятки. Чувствовал – использовать его боярыня хочет, вроде как готовит к чему-то, присматривается. Но – к чему? Для чего? И кто вообще она такая? Есть ли у нее дети, подруги, просто знакомые? Может и есть, а может… Черт его знает! И чем все это закончится?
* * *
Как-то уже ближе к концу марта Иван ушел с рынка пораньше – порвались струны. Тайно – пост все-таки – развлекать публику остались Авдотий Клешня и Селуян с Иванкой на подхвате, да и те уже намыливались домой. Тогда-то и подошла к Иванке – старших, видно, стеснялась – посланная боярыней Руфиной Анфиска. Справившись про Ивана, пошла себе… чуть задержавшись, оглянулась на отрока, улыбнулась. А вечером, у калитки, смущенно спросила Ивана:
– Что это за малый у вас, светленький такой? Неужто тоже скоморох?
– А как же! – Раничев улыбнулся, увидев, как конфузливо зарделась девчонка. Видно, понравился ей Иванко. Иванко… Ага…
– Тут дева одна про тебя все выспрашивает, – проснувшись на следующее утро, с места в карьер начал Иван, толкая под локоть заспанного парнишку. – Видно, познакомиться хочет, да стесняется.
– Что за дева? – протирая глаза кулаками, недовольно буркнул Иванко. – Вот еще глупости.
– Да та, курносая, что у тебя про меня на торжище спрашивала, помнишь?
– На торжище? – Иванко наморщил нос. – Помню… Никакая она не курносая… Ты, дядько Иван, говоришь, познакомиться хочет? – Понизив голос, отрок оглянулся на храпящего на печи деда. – Так и язм бы не прочь… Только вот работы много, сам видишь. – Он со вздохом кивнул на деревянные заготовки, разбросанные по лавкам и полу.
– Да ничего, успеешь еще с работой, – заговорщически подмигнул Раничев. – Ты говорил, Ипатыч тебя на Посад посылает, за струнами?
– Ну да, к Едигарию-кузнецу… Там, рядом с Торгом.
– Угу… – Раничев прищурился. Знал, что Анифиска поутру почти каждый день ходит с корзинами на торжище. Тут же и предложил Иванке:
– Сегодня вместе пойдем, мне же на Посад надобно. Тканей хочу посмотреть на кафтан аль на полукафтанец.
– И то дело, дядько! – взглянув на Ивана, одобрительно усмехнулся отрок. – А то ходишь, прости Господи, весь в прорехах, будто шпынь какой.
Раничев хохотнул:
– Вот и я о том же.
Через неделю Иван уже узнал о боярыне кое-что. Естественно, с помощью Иванки, вернее – Анфиски. Та, правда, и перед отроком рот не особо раскрывала, но все же удалось выяснить, что она довольно знатного рода, близкого к князьям Трубчевским, муж ее, православный литовский боярин Хрисанфий Большак, давно уже подумывал отъехать к Москве, как и многие другие православные люди, недовольный все большим превозношением католичества после Кревской унии. До чего дошло – гербы разрешалось иметь только католической шляхте! Правда, в Московии гербов, похоже, вообще никто пока не имел… Но тем не менее отъехал-таки боярин от Витовта. Встречен был с честью – получил от великого московского князя Василия Дмитриевича изрядно землицы вдоль Клязьмы, в Москве на Великом посаде хоромы выстроил – чего б не жить? Служил честно, во всех делах был новому государю подмогой, и в ратных, и, пуще того, в посольских. Лично сопровождал митрополита Киприана в Киев, да с тех пор там и задержался по государственной надобности, правда вот, скоро должен был вернуться. Нрава боярин Хрисанфий был строгого, человек пожилой – на четверть века старше жены – нравственность блюл свято, мало что позволял супруге, а та, надо сказать, не очень-то печалилась во время его частых отлучек. Правда, и не блудила – боялась. Да если кого и боялась – так только грозного мужа. Сама была нраву жесткого – частенько Анфиску за косу таскала, все учила уму-разуму, а девчонка боялась ее еще пуще, чем та мужа. Умна была боярыня Руфина, образованна не по-московитски, по литвинскому обычаю, как-то раз, взгрустнув, даже пожаловалась Анфиске со вздохом, дескать, эвон, в Литве-то многие латыньской веры жены живут, страха не зная, и на обедах вместе с гостями за столом восседают в платьях узорчатых, и в гости к подругам ходят и в церкву-костел – тоже, бывает, одни, без супруга, ездиют. А тут, на Москве-то, одна скукота-скучища.
Услыхав такое, Раничев усмехнулся. Теперь ясно, зачем зовет его Руфина – тоскует, видно, по прежней литовской жизни, скучно ей тут, скучно. Вот и развлекается как может, пока муж в отъезде. Хорошо бы поближе сойтись с боярыней… нет, не в смысле секса, а для того чтоб вызнать о Литве побольше. Глядишь, и об Абу Ахмете что-нибудь да узнается. А насчет секса… Насчет секса… Иван вдруг почувствовал в груди сладостное томление, как только представил боярыню Руфину – слишком уж та была похожа на Владу. Интересно, где та сейчас? Наверное, у себя в поликлинике, где ей еще быть-то? Нашла уж, поди, другого любовника, женщина красивая, умная – не пропадет. Вот и Руфина…
– А когда боярин вернуться должен, – Раничев перебил Иванку, – Анфиска не говорила?
– Говорила, – мотнул головой тот. – К Пасхе, а может, еще и поране.
– К Пасхе, говоришь… – задумчиво повторил Иван. – Однако маловато времени осталось.
О его визитах к боярыне так никто, окромя Иванки, и не знал – ни Авдотий с Селуяном, ни дед Ипатыч. Знали только, что шастает Иван по ночам куда-то, серебришко приносит. Селуян шутил даже:
– Поди, кистенем промышляешь на тверской дорожке?
Раничев лишь загадочно улыбался в ответ. Скоморохи дознались только, что к какой-то бабе ходит, к забубенной вдовице, купчихе богатой, вот та и одаривает серебришком.
– Дородна видать, купчиха-то? – смеясь, спрашивал Авдотий.
Иван отмахивался:
– Дородна.
На том весь разговор и заканчивался обычно. Ну купчиха так купчиха, мало ли на Москве вдовиц? А Раничев и рад был тому, за коллег-скоморохов радуясь, – меньше знаешь, лучше спишь.