* * *
Ладьи, скрежеща днищами по гальке, почти одновременно были выставлены на берег прибоем, причем, что забавно, ладью Сигурда вынесло на берег, разумеется, кормой вперед: приказ ярла – закон для экипажа: домой так домой…
Причаливание ладьи Сигурда прошло удачно, хоть и внештатно. Трое, помогая рулевому, успели поднять руль, чтобы не сломать его о берег напирающей с моря массой ладьи. В последний момент им удалось-таки выехать на гальку ахтерштевнем, скребя по камням рудерпостом.
– Что там происходит? – спросил Барда Торхадд, по-прежнему продолжая сидеть, прислоняясь спиной к сараю и глядя вперед, в темнеющее над Атлантикой небо. – Я слышу женские крики. Вижу над океаном отблески огромных костров в небе, на низких поводьях тумана…
– Это не костры! Это какой-то волшебный свет. И факелы… Встань, Торхадд Мельдун, выйди на ют, посмотри! На это стоит посмотреть!
– Лень мне вставать. Будь, Бард, моими глазами. Расскажи.
– Твое предсказание сбылось, Торхадд! Нас встречают валькирии.
– Много?
– Десятки… Нет! Больше сотни!
– Они кричат ругательства?
– Да. Две валькирии подрались из-за нас.
– Мужчин много там?
– Я вижу только одного. Он спешит к дерущимся валькириям, машет, приказывает прекратить драку…
– Это я слышу. Я просил тебя быть моими глазами, Бард, а не ушами.
– Я просто взволнован…
– Не удивительно.
– Они приготовили нам пир – я вижу легкие столы с тончайшими ножками, сделанные не из дерева, а из металла… думаю, серебра… да нет, серебро бы согнулось… И еще из чего-то белого, блестящего, как лед. Тут хватит места на всех – и на них, и на нас… И на ярлов, и на кэрлов, и даже на трэлов!
– Действительно отдельный стол с объедками?
– Нет-нет! Везде невиданные, красивейшие блюда! Невиданные ягоды, огромные, листья свежей зелени, разноцветные кружки2 нарезанных овощей… Не знаю, что это за плоды, но это потрясающе выглядит… Встань, посмотри сам.
– Я ничего не увижу, Бард.
– Почему?
– Мои глаза уже давно смотрят внутрь меня.
– Внутрь тебя?
– В душу.
– Ну, понятно… – Бард запнулся, не зная, что и сказать.
– Там что-то готовят на огне? – спросил Торхадд, принюхиваясь.
– Да! Отдельно жарится мясо. Пятнадцать, нет, двадцать валькирий что-то готовят на удивительных голубых огоньках! А сколько сосудов с напитками стоит на столах, самых разных цветов. Прозрачные и блестящие, искрящиеся кувшины и крынки. И много чар, кувшинов, посуды изо льда – прозрачнейшего, чистейшего льда! Невиданные угощения!.. Не перескажешь! Я и во сне такого не видел, Тархадд!
– Чем они вооружены, валькирии?
– Ничем! У них нет с собой оружия.
– Оружие сложено отдельно?
– Да нет, не видно. Луки, стрелы, щиты, мечи – ничего такого…
– Большие у валькирий крылья?
– У них нет крыльев.
– Как же они летают?
– Они не летают. Две валькирии сейчас кусаются и выдирают волосы друг другу… Одна валькирия у другой сорвала с головы кожу вместе с волосами, с рыжими волосами, но вместо крови у той, у которой сорвали, на голове сразу выросла новая кожа с еще более красивыми черными волосами! Вот чудо! Теперь они царапаются!
– И визжат на разные голоса?
– Нет. Они царапаются молча. Визжат другие валькирии.
– Я слышу. "Мослом в сопелку ей!", "В торца! Нук, по сопатке!"
– Что такое "сопатка", Торхадд?
– Колдовство, заклинания… У нас, в Сизых Фьордах, нет этого слова.
– "В торца по хрюкалу!"
– Это, похоже, совет…
– "Ментовская сиповка!"
– Скрытые знания доступны валькириям, это уж так!
– "Шмач разорви ей!"
– Указывает, как поступить в сложном случае, верно?
– "Буркалы вырви ей, выбей моргалы!"
– Клич боя? На молитву не похоже…
– "Сейчас свои гланды проглотит, зассыха!"
– Да, мастерицы валькирии: так наговорами и сыплют!
– А где же прячутся их мужчины?
– Им негде прятаться, здесь все открыто.
– А за холмом?
– Едва ли, Торхадд. Ведь мы успеем перебить всех женщин, пока мужчины из-за холма добегут сюда!
Женский вой разочарования пронесся над побережьем и стих.
– Какой скорбный звук… Одна из них погибла, Бард?
– Нет. Просто их разняли. А остальные застонали от огорчения. Ведь схватка завершилась, не выявив победившую!
* * *
Уже подбегая к дерущимся, Аверьянов увидел, как между схватившимися не на шутку Зиной и Галей вклинился небольшой пес, молодой шарпей. Следом за ним к девочкам подскочила интеллигентного вида женщина лет шестидесяти с небольшим и в одно касание раскидала сцепившихся в разные стороны.
Раздавшийся стон разочарованных болельщиц был столь громок, что докатился, наверное, до моря Баффина на севере и до мыса Канаверал на юге.
Благодарно кивнув миротворщице с собакой, Николай поднял руку, обращаясь ко всем:
– Тише! Тишина! Ша! Чтоб этого больше не было! Предупреждаю: при возникновении хотя бы еще одного конфликта контракт будет расторгнут с обеими дерущимися, ругающимися сторонами: разбираться, кто прав, а кто виноват, будете без меня уже, на Тверской. И второе – что касается ругани. Тут везде поставлены лингвистические маяки. В пределах трех километров вокруг вот этого холма – Оленьего Холма – все понимают друг друга независимо от того, кто на каком языке говорит, понятно?
– Понятно.
– А дальше как? Если четыре километра?
– А дальше надо языки учить! Или брать переводчика.
– И я добавлю от себя… – выступила пожилая дама, взяв шарпея на руки. – Учтите, девочки, я здесь присутствую. И распоясаться никому не дам. Если хоть одна из вас… то я такую сразу, без раздумья. Чуть что – к себе на родину быстрее собственного визга улетишь. Чтоб женщину СССР вы не позорили! И фермеров не обижать мне, все слыхали? Это ростки нового, плоды возрождения России!
– А это все же фермеры? – спросил кто-то из толпы.
– Ага, – кивнул Аверьянов. – Специально собирали. В глухих районах дальнего зарубежья.
Он уже не помнил, что, кому и зачем он врал. За последние часы его биологического времени ему пришлось выплеснуть из себя такое количество лжи во спасение, откровенной брехни и уклончивой полуправды с существенными недоговорками, что голова шла кругом.
– Вы потом поймете, что здесь происходит, – авторитетно сообщила публике пожилая дама. – А пока от вас требуется только одно: не раздражать и не беспокоить. Ведите себя естественно в предложенной ситуации. Верно? – Она повернулась к Аверьянову.
– Верно… – растерянно подтвердил Аверьянов, понятия, надо сказать, не имевший о том, что значит "вести себя естественно в предложенной ситуации". Более того, он плохо представлял себе и обратное: как следует вести себя в предложенной ситуации, чтобы получилось в результате неестественно.
– Вот и товарищ руководитель это подтвердил! – Дама указала на Николая. – Нельзя забывать, что вы всегда и везде, в любой обстановке, представляете нашу страну – СССР и наш советский образ жизни!
– Кто вы? – с удивлением спросил Николай пожилую даму.
– Ивона Стефановна, – представилась дама и, вытащив правую руку из-под брюха шарпея, протянула ее Николаю – не по-женски, подставляя тыльную сторону ладони для поцелуя, а по-мужски, как шофер-дальнобойщик. – Прибамбацкая.
– Аверьянов. Николай Николаевич.
– Ну что, мы начинаем? – деловито осведомилась Ивона Стефановна.
– Простите, я все же не понял, кто вы и как вы сюда попали?
– Моя фамилия Прибамбацкая… А попала я сюда, можно сказать, случайно. Гуляла с собакой… Вот с этим, Рожок зовут. А тут, на Пушкинской, демонстрация. Ну, я и залезла в автобус со всеми.
– В какой автобус?
– Да в этот вот. – Ивона Стефановна кивнула на хронотоп.
– А я вас не заметил…
– Я была в макияже… – хмыкнула Прибамбацкая.
– И собаку я не видел.
– Рожка я несла в сумке. Он не любит ходить ногами.
На краю сознания Аверьянова возникло тревожное ощущение, что дело встало, он слишком заговорился с этой старой селедкой. Кто она, он уже понял, разглядев у нее на лацкане старого, но чистенького пиджачка маленький красный бантик, подколотый значком с портретом Сталина: она без всякой телепортации и хронопереноса жила еще в СССР. Разговор с этой мумией Нефертити следовало срочно обрывать: еще чуть-чуть, и инициатива будет упущена и событийная цепь, начав жить сама по себе, своей собственной жизнью, может пойти вразнос.
– Мы участвуем во всех мероприятиях – вот, вместе с Рожком, – продолжала щебетать пенсионерка, погладив шарпея. – Тем и живем. У вас, кстати, сколько заплатят за эту массовку?
– Сколько наработаешь, – ответила одна из стоящих рядом девиц, продемонстрировав тазом характерное возвратно-поступательное движение.
– Она-то языком все больше, – насмешливо хмыкнула другая девица. – Вишь, с бантом!
– Так тоже можно, языком, – согласилась первая. – Но без микрофона. Потому что под фанеру минет не делают, бабушка…
Аверьянов инстинктивно отпрянул, уходя с ожидаемой директрисы удара, готовый вместе с тем перехватить удар.
Однако удару не суждено было произойти: женский вопль, раздавшийся невдалеке от ладьи Бьярни, огласил Олений Холм и его окрестности; Прибамбацкая отвлеклась на него и пропустила мимо ушей последнюю реплику.
Истошный вопль издала одна из самых юных девиц – Ольга, схваченная сзади в охапку викингом. Толпа на побережье и зрители на бортах причаливших кораблей слегка подались вперед.
Рослый викинг, на полторы головы выше Ольги, обхватил ее сзади, крепко прижал к себе и замер, наклонив голову и погрузив лицо в ее волосы. Это был, видимо, один из кэрлов Бьярни. Спрыгнув в воду с юта, с невидимого со стороны встречающих борта, там, где глубина была по грудь, кэрл прошел вдоль всей ладьи и, появившись довольно внезапно, сгреб Ольгу, стоящую к морю спиной, лицом к Аверьянову и Прибамбацкой.
– Что орешь? Он же ничего с тобой не делает… – сообщили Ольге подружки.
– Он жутко мокрый, холодный, как лягушка, с него течет даже, все платье мне сзади вымочил… – ответила Ольга, продолжая находиться все в тех же совершенно статичных объятиях.
– И что? Что дальше-то?
Со стороны они выглядели странным памятником из двух фигур, из которых одна, меньшая, была говорящей.
– Да ты скажи ему, чтоб отпустил!
– Чего он тебя держит-то?
– Он меня нюхает, девочки…
– Чего-о-о-о?
– Нюхает! Он мои волосы нюхает…
– Нюхает? – Весь девичник на берегу вдруг пришел в какое-то необъяснимое волнение.
– Он ее нюхает!
– Смотри, а она как вкопанная!
– Стоит, не шелохнется!
– А он ее нюхает!
– А как? Как он тебя нюхает?!
– Ой, девочки, он меня так нюхает, так нюхает… ну, просто ужас!
– Что ужас-то?!
– Ужас как хорошо!
– Чего хорошего?
– Не знаю. Просто меня никогда раньше так не нюхали…
– А чем надушилась-то?
– Ничем, клянусь! Лак для волос.
– Какой?!
– Отечественный. "Прелесть"!
– И он его нюхает?
– Ага. Нюхает! Ну, и меня заодно…
Ольга внезапно расхохоталась, на грани с криком-стоном, истерично.
– Что?! Что?! Что еще? – понеслось со всех сторон.
– Он носом мне в шею, под ухо полез… Ай, щекотно – ужас как!!!
"Пора, – решил Аверьянов. – Пора официально банкет открыть!"
Оглянувшись и найдя старших, назначенных им руководить процедурой встречи, – Варю, Машу и Люду, – Аверьянов кивнул: начинайте.
Повернувшись к ладьям, Коля сделал призывный жест, но, вспомнив, что они находятся в самом центре зоны уверенного приема лингвистических маяков, скомандовал:
– Слезайте, мужики… Картина Репина "Приплыли"!
Глядя, как нерешительно, скованно, нерасторопно викинги спрыгивали на берег и, сделав несколько шагов, останавливались как вкопанные, Аверьянов подумал, что для них ситуация так же непривычна, как и для него.
Стрелять, уклоняться, скатываться кувырком, а не слезать, не идти-шагать, а ползти по-пластунски, передвигаться перебежками на корточках от укрытия до укрытия…
Уклоняться от ран и сеять смерть.
Создавать угрозы и маневрировать под прикрытием…
Они все просто разучились жить.
Все простые события, радости земные, непосредственные действия окружающих, направленные им во благо, все, что для обычных людей есть добро, воспринималось ими как приманка в какой-то очередной, новой, неизвестной им, а потому особенно опасной ловушке.
Две толпы – прибывшая и встречающая, женщины и мужчины стояли напротив друг друга, разделенные трех-четырехметровой полосой гальки.
Стремясь избежать очередной паузы, Николай толкнул под локоть Варю: начинай, – указав ей взглядом на Кальва, единственного ярла, вышедшего вместе со своим экипажем и вставшим теперь впереди своей дружины, спокойно глядя на пестрые ряды встречающих их нарядных девочек.
Кивнув в ответ, Варя вышла вперед и подошла к ярлу с подносом, на котором стояла внушительных размеров хрустальная, запотевшая от ледяной водки чарка – граммов на двести, и рядом, на тарелочке с голубой каемочкой, – упругий изумрудный малосольный огурец. Рядом с Варей выступали ассистентки – одна с хлебом-солью на рушнике, вторая – с черпаком холодного кваса – запивать, если потребуется.
Услышав тихий и короткий шорох гальки, Аверьянов кинул взгляд налево и увидел Бьярни, спрыгнувшего с бака своей ладьи.
На Оленьем Холме включили музыку – высококачественная техника, предназначенная для дискотек на открытом воздухе, выдала вступительные аккорды известнейшей цыганской "Величальной".
Профессионального оркестра Аверьянов "нарисовать" не успел, приходилось выкручиваться режимом караоке. Варя обладала от природы голосом чистым, громким и глубоким.
Над побережьем ночной Атлантики медленно поплыли прочувствованные, идущие, казалось, из самых глубин души, слова:
Спокойно, без напрягов,
Достойно, не спеша,
Встречаем мы варягов
На пляже США!
Тут же, с другого конца встречающей толпы, от ладьи Бьярни, понеслись голоса Маши с ассистентками:
Пусть припев тради-ционный
Грянет громче, чем прибой:
Корпус экс-педи-ционный
К нам причалил, да-ра-гой!
Долгая пауза, секунды на две, повисла над побережьем, а затем женский хор в двести, примерно, голосов дружно грянул, зажигая даже прибрежные мокрые валуны:
Выпьем за варягов
Черпачок хмельного,
А пока не выпьем,
Не нальем другого!
Выпьем за варяга,
Парня разбитного,
Смелого, умелого,
Доброго такого!
Удержаться не было сил, и Кальв, разумеется, залпом хватил двухсотграммовый стопарь.
Ледяная "смирновка" совершенно не напоминала по вкусу и крепости ни старый мед, ни тем более мифическое молоко козы Гейдрун, о котором хоть все и говорили, но которым никто, за исключением прописанных в Валгалле погибших героев, не баловался.
"Смирновка" обожгла пищевод, заполнила теплом желудок, а затем выступила на лбу ярла крупным холодным потом и ледяными, отграненными слезами на глазах.
– О-о-о-о!
Кальв уперся в Варю странным, трудно описуемым взглядом – как бритый ежик на пельмени, – пытаясь как будто что-то понять, уцепить умом главное.
– Закуси! Огурцом закуси!
– Ам? – спросил Кальв, не будучи в силах произнести ни единого слова.
– Хрум-хрум, батюшка! – подтвердила Варвара. – Варя меня зовут. Можно – Варюха…
Было понятно без слов, что Кальв никогда не видал огурцов и понятия не имел, что это такое, но смелость викинга оказалась сильнее его невежества.
Сожрав огурец в два укуса, Кальв встряхнул головой, а затем склонил перед Варей голову:
– Здравствуй, валькирия… Варюха! – и, обведя все тем же странным взглядом всех окружающих, добавил, указывая на опустошенную чарку: – Сумерки богов!
– Конечно, на пустой желудок – сразу двести ахнул! – сочувственно вздохнула одна из девиц.
– Нумудак, – кивнул, соглашаясь, Кальв.
* * *
Сигурд старался отвлечь свои мысли подальше от того, чем ему приходилось заниматься в полном одиночестве. Вяленое мясо с каждым днем портилось все сильнее; запах тухлятины становился порой настолько резким, что впору было выйти и стравить за борт, но ярл Сигурд знал, что тухлое мясо не может убить, наоборот, оно лучше впитывается в тело – не случайно же медведи никогда не едят свежатины, а всегда прячут еще теплую убоинку куда-нибудь в укромное место, к которому приходят лакомиться неделей – десятью днями позже.
Медведь – животное умное, и Сигурд, давясь вяленой тухлятиной, представлял себя именно этим зверем, чтобы подавить глупое отвращение своего организма к полезной для жизни еде.
Впрочем, самовнушение требовалось ему лишь на первом этапе ужина, а затем появлялись какие-то странные фантазии, в которых он иногда, например, летал в небе свободной, легко парящей в свежем ветре птицей…
Конкретнее – летал стервятником. И всюду выискивал падаль.
В тех же фантазиях, возникавших от передозировки токсинов в крови, приходилось ему и нырять в морские глубины. Плывя, скользя в придонных течениях, среди загадочных, беспросветных, но хрустально чистых вод ледяных глубин, Сигурд становился камбалой и, рыская по дну, высматривал среди холмов нежнейшего ила тушку моржа, например, недоеденную акулой и состоящую порой из настолько разложившихся тканей, что при локальном возмущении придонной стратифицированной среды не сгнившие до конца мясные волокна начинали струиться и волноваться среди костей трупа, как странные водоросли.
Чаще же до таких кошмаров дело не доходило.
Ярл Сигурд и в бреду оставался на бренной земле в качестве ошакалившегося от голода полярного волка и, лежа среди тухломороженых тушек недоеденной семьи леммингов и пучков сизых лишайников, тихо скулил, ожидая прихода инеистых великанов.
На сей раз Сигурд чувствовал, что ужин достал его крепче обычного. Он знал, что находится на борту ладьи, в открытом океане, среди волн и звезд.
Но волны не шипели едва различимым шепотом вразнобой, а хором грохотали регулярным прибоем. Команд рулевого гребцам как будто и не было. Не было и дружных аханий гребцов, скрипа весел, стона с трудом поворачиваемого руля, едва различимого свистящего шипения ветра в такелаже – не было! Ничего этого не было.
Зато отчетливо слышались громкие женские голоса, пьяные мужские крики и очень странная, громкая, но весьма благозвучная музыка.
Чутким, еще уцелевшим участком разума Сигурд осознал, что дело крепко пахнет либо инеистыми великанами – на сей раз на полном серьезе, – либо тяжелыми глюками пестрого типа, перемежающимися бурной рвотой, неудержимой, до зеленой пены из носа.
Он знал, что никто не придет сюда к нему, в сарай, подчиняясь его же строжайшему запрету беспокоить во время сна и приема пищи. В данном случае эта гарантия одиночества скорее пугала Сигурда, чем радовала.
Особенно он испугался, когда ему померещилось, что где-то совсем рядом голосом Кальва был задан странный вопрос:
– Варюха? Р-р-раз под помидорчик, а?