- Разрази меня бог! Глянь за ворота: видно.
Но и глядеть не пришлось: только прислушались, сразу же слышен стал мягкий стук неторопливых копыт по рыхлому снегу боковой, непроезжей дороги, перезвон бунчука, стук медных тарелок, залихватская, заливистая казачья песня.
- Эх, глотки луженые! Опричнина!
Сотня поравнялась с воротами. Два офицера, трубач, песенники. Еще офицер с фланга сотни, кивающей чубами из-под уральских - мохнатых, огромных - папах. Косят казаки глаза на рабочих. Качаются за спиною винтовки, позванивают шашки о стремена, играют в пальцах ременные нагайки.
Гарцуя, горяча коней, казаки - шеренга за шеренгой - заворачивали за угол. Не иначе как к тем воротам, что на заднем дворе.
Козуба, щурясь, словно под ветром, смотрел им вслед.
- Так, так… - проговорил он медленно. - Где губернатор, там и казачки; где казачки, там и плеточки. Хорошо еще, ребятки, мы по-зимнему-в тулупчиках да шубейках. Ежели по случаю и смажут, не столь обиду почуешь.
Опять прозвонил под старательной, торопливой холопской рукой фабричный колокол. Фабрикант снял меховую шапку и перекрестился. По молитвенному этому знаку, не обнажив головы, помотал крестным знамением себя по животу губернатор, закрестились позади него мундирные, и в толпе, запрудившей двор, опять поснимали шапки, закивали поясными, истовыми поклонами бабьи головные платки.
"Гренадер" положил крест, выворачивая фигурно руку, и подмигнул Василию:
- Я креститься: что не спится? Погляжу - ан не ужинавши лежу. А ты что не молишься? Еще кабы один спас, а то весь иконостас… Забыл, что ли, как крест кладут?
Василий ответил прибауткой на прибаутку:
- И того не помню, как поп крестил, а как родился - совсем позабыл.
На шутку - шуткой. Но глаза у Василия были острые и беспокойные, он не сводил их со старика Прошина, хозяина.
- Православные! - Голос купца был тих, говорил он будто у себя в столовой, за самоваром, ничуть не напрягаясь, но слова доходили до самых дальних закраин двора: такая налегла на толпу жуткая, темная, мерзлая тишина. - С недоброю я нынче к вам вестью. Не знаю уж, как и сказать. И слова такого на языке нашем, богоданном, святоотческом, нет, - немецким словом говорить приходится, как не было еще у нас такой на людей напасти. Настал на Руси, попущением божиим, кризис. - Он поднял угрожающе палец. - В торговле - застой. Товары на складах лежат, никто не берет. Банки денег не дают фабриканту под текстиль, и слова им против, по совести чистой, не скажешь, действительно, расчету им нет. От мануфактуры здешней мне нынче не то что убыток, а прямо сказать: разорение. Как ни думал, с кем совет ни держал - один ход мне только и выходит правильный закрыть фабрику.
Волна прошла по рядам. Колыхнулась толпа и опять застыла. Купец вздохнул, опустил голову, развел руками:
- Расчет так велит, а по христианству своему, как о вас подумаю, скорблю, православные… У меня ведь по старине, не как у немца какого или - казне не в обиду будь сказано - казенный какой завод. Деды ваши от нашей фабрики кормились, отцы и матери кормились, вы сами сколько лет кормитесь. Век душа в душу жили… Как тут вас на улицу? Куда вы поденетесь с детишками малыми?..
В толпе-ни шороха. Бабы, самые крикливые, и те застыли на месте; чего хочешь ждали, но чтобы фабрику вовсе на замок… Даже Козуба, видимо, врасплох взят-не отозвался, когда зашептал ему на ухо Василий:
- Это он что ж, а, Козуба?.. Стукнуть его, ирода, а?..
Фабрикант повел по-коршуньи глазами вокруг, по толпе. И на тихость ее усмехнулся в бороду едва заметной ухмылкой.
- Бога я чту, на счастье на ваше, - сказал он неожиданно громко, протодьяконским каким-то голосом, и приосанился. - Христа ради решил претерпеть. Может, он и взыскует меня, господь бог, за добротолюбие, не попустит вконец разориться… Работу я вам по-прежнему дам. Будем солдатикам пока что впрок на рубашечки и прочее готовить… Ежели уж на убыток идти, то для-ради отечества. Но, конечное дело, расценок снизить придется…
- Вот к чему гнул, палачья душа! - облегченно пробормотал Василий. - Наружу фокус-то.
Голос фабриканта стал еще жестче и властней:
- По старому расценку нипочем мне не выдержать: сам с сумой пойду и вас по миру пущу. Хоть по пятаку в день, а скинуть придется.
Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля - не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор - это уж дело спорное.
Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
- С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает…
- Правильно! - подхватил "гренадер" и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу. - Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
- Правильно! Никаких сил нет!..
- С вычетами - и восьми целковых не наберешь…
- Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь…
- Да и те не деньгами платят - из твоей же лавки товаром…
- А цены там против прочих-вдвое…
- Еще пятак скинешь - чего останется?..
Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
- Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза - и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
- Это как же, стало быть, понять, милый? - щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него. - Выходит, ты как будто не согласен…
- На новый расценок? - Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия. - Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело - не согласен.
- Что ж, я не неволю, - кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора. - Храни бог неволить. Несогласен - получи расчет и иди себе на все на четыре стороны… Иван Захарович…
Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на "гренадера":
- Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет… ежели что причитается.
Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.
"Гренадер", брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:
- Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются… Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.
Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:
- Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.
Но Василий тряхнул головою насмешливо:
- Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны…
Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой - и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух, - в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:
- Казаков… За казаками побег…
Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх - так легче коня на человека бросить.
Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.
- Это что ж такой пошел за разговор?.. Я - по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело - то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно - милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный - свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие… Вот и его превосходительство подтвердят… Выкидайтесь, я говорю!
- На мороз - голышом? Ребят - в снег головенками?.. Так, по-вашему?
Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.
- Едут! - крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.
- Бабы, тише! Хозяин говорит.
Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.
Ряды сжались еще тесней.
- Это что же… петля?
- Зачем петля?.. Это кто же такое слово… неподходящее? - Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) - Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.
Испуганно проскулил кто-то, не разобрать - не то старик, не то баба:
- Какие забастовщики! Христос с тобой!..
Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос - для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.
- Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.
- Действительно! - Фабрикант покачал головой. - Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство… Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа… По вашему, однако, приказу покончим.
Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.
- Твоя как фамилия?
Ткач ответил глухо:
- Бережной Михаил.
- Принимаешь расценок?
Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:
- Миша… Миш… Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие…
Еще раз оглянулся на ряды Михаил:
- Братцы! Как же это будет?..
Из толпы отозвались, не поднимая глаз:
- Сам решай, как… по совести.
- По совести… - выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья. - Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!
- Ми-хай-ла!..
Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий…
Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
- Кончай мучительство! Твоя сила - гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять - вправду или нарочно, все или никто:
- Согласны!
Тарас взметнул руку:
- Товарищи!..
В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
- Все согласны!
Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
- Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: "А ни-ни".
Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
- Вот и ладно. Сразу бы так… полюбовно. А то - ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
- Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
"Кончено?.."
Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет… Его же вся фабрика знает и уважает… Нет, не вышел, не позвал.
Она закрыла глаза.
Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
- Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
Ирина посмотрела на Козубу, и - против воли - обидная прозвучала в голосе нотка:
- Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они… как стадо…
Она подняла руки к лицу.
- Как стадо? - переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
- Прости… Я ж-от боли… Я ж так не думаю… Ты сам понимаешь… Я знаю, какие на самом деле они… Но не ждала, что сдадут.
- По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? - жестко сказал, щурясь, Козуба. - Нет, брат, дела не так делают.
- Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить, - торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон. - Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
- А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли… А там и мы подойдем.
Отпустил и обернулся к Ирине:
- К Густылеву, значит, думаешь? - Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь. - Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка - правду Прошин сказал - мягкая.
Глава IX
БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за "бездеятельность", как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день, - а поди объясни ей…
Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, "отбилась" от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь… на каждое слово у нее два.
От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно - от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: "Немного, зато отборные".
Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся - быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
В дверь постучали.
- Войдите!
Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
- Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка - шрам на носу… Ну конечно же он!
- Бауман!
Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
- Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет… Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.
- Вижу, - усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие "дела". - А канарейки почему нет?
- Ты все такой же: вечные шутки! - не то улыбнулся, не то покривился Густылев. - Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?
- Откуда? - Бауман повесил пальто, шляпу. - Из провинциального города Женевы.
- Из эмиграции? - Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же. - Ты что же, может быть… нелегально?
- Ну ясное дело, - весело кивнул Бауман. - Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал… Помыться можно?
Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:
- Как ты меня разыскал?
- Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.
- Фамилию и адрес? - Густылев поднял плечи негодующе. - Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас - в школе.