Грач птица весенняя - Сергей Мстиславский 8 стр.


Сверток он нес не случайно. Сверток в подпольной практике играл далеко не безразличную роль: при слежке агенты особенно цепляются глазами за свертки, которые несет человек. И правильно: потому что очень часто то, что человек несет, служит в определеннейшей мере ключом к нему. Ведь очень не безразлично, что у человека в руках: детская лошадка, толстая пачка бумаги, которая может быть прокламациями, или, например, колбаса.

В баумановском свертке была именно чайная колбаса, ее очертания были совершенно ясно видны сквозь обертку. Вид колбасы успокаивал колючие взгляды агентов, мимо которых шел Грач, Он поравнялся с домом. Шел, как требует конспирация, по противоположной стороне улицы, чтобы лучше видеть, что делается около дома и на месте ли сигнал безопасности. Сигнал был на месте: в окне второго этажа на подоконнике стояла верба в бутылке - знак, что можно входить. Собрание, стало быть, еще не арестовано, и больше того- товарищи не ждут налета: при малейшей опасности бутылка была бы снята с окна.

Перейти на ту сторону, проскользнуть в подъезд… Это было самое трудное, так как агенты-те, что рассыпаны по мерзлым, не очищенным от снега тротуарам, и те, что сидят извозчиками на облучках, - конечно, обратят особое внимание на человека, переходящего улицу, и как раз в направлении к оцепленному дому. И все же…

Бауман шагнул с тротуара. Но в этот самый момент из дверей дома выскочил опрометью городовой в черной шинели; придерживая шашку, побежал вдоль стены к припертым железным воротам, стукнул ножнами в железо; створка приотворилась как раз против места, с которого сошел Бауман. И Бауман увидел за воротами кучку черных шинелей, синюю фуражку жандарма, серое офицерское пальто. Он перевел глаза на окно: бутылки уже не было.

- Проходите, господин, не задерживайтесь! Нечего тут смотреть.

Бауман не заметил, как подошел этот басистый бородатый дворник. В первый миг он ждал - протянется рука, возьмет за плечо… Но дворник был сам, видимо, увлечен не испытанным раньше, небывалым на улице этой событием: он смотрел на подъезд, на ворота, на окна, в которых - так с улицы казалось - замелькали тени. Казалось, конечно. Ведь с улицы в дом, в глубь комнаты, во второй этаж не заглянешь.

Да и видеть незачем. Ясно. Взяли. Хорошо еще, что поторопились: всего полчаса опоздания - наверно, не все собрались. Если б позднее - всех. А теперь сигнала нет, больше никто не войдет. Кроме особо небрежных по части конспирации. Мысли эти неслись на ходу. Бауман шагал уже далеко. Он не оборачивался. Оборачиваться на улице, переполненной шпиками и где оцеплена квартира и идет массовый арест, - нельзя. Он шел, покачивая сверток. В свертке, для всех вполне очевидно, была чайная колбаса.

Сегодня же надо выбраться из Киева. И выбраться собственным тщанием. Ни на одну явку сейчас-до проверки - нельзя положиться. С вечерним же поездом выехать.

Конференция не удалась. Крохмаль - не организатор; он не собрал и трети того, что можно было собрать. На первом заседании об этом сердитый был разговор. А вышло - к лучшему. Провал тяжелый, конечно, но мог быть еще тяжелей.

Круговым обходом, по глухим улицам, Бауман выбрался на Крещатик и пошел тихим уже, фланирующим шагом к Купеческому саду, к своей гостинице. Торопиться некуда - поезд уходит вечером.

В номере уложил вещи, написал несколько слов на листке, позвонил. Коридорный, войдя, оглянул чемодан:

- Изволите ехать?

- Да. Вот телеграмма. Отправьте. Сдачу возьмите себе. И предупредите в конторе, чтобы поторопились со счетом. Я еду одесским.

Коридорный посмотрел на часы:

- Одесский в восемь. Рано изволили собраться.

- Мне еще по делу надо заехать.

Коридорный побежал, на ходу читая телеграмму:

"Одесса Торговый дом Ашкенази

Закупку тридцати тысяч пудов пшеницы подтверждаю выезжаю для приемки погрузки международным сегодня Курилов".

На Бибиковском бульваре Грач отпустил извозчика. Вернулся на Крещатик, зашел в парикмахерскую.

Парикмахер услужливо наклонился:

- Волосы подровнять?.. А бороду тоже прикажете?

Грач задумчиво потрогал бородку, глядя в зеркало:

- Можно… Надоела она мне, собственно, борода.

- Надоела? Так снимем-с! - обрадованно воскликнул парикмахер. - В один момент. Действительно ж, старит она, борода!

Бауман думал, скривив губы. Парикмахер в ожидании поводил гребенкой по окладистой баумановской бородке. Подстричь - одна цена, а снять вовсе - вдвое.

- Если разрешите рекомендовать, мосье, сбрить- очень увлекательно будет.

- Так думаете-снять?.. Ну ладно. Действуйте, так и быть.

Бороды нет. Бауман вздохнул, оглядывая в зеркало бритые свои щеки:

- Странно даже как-то… Сиротливые какие-то стали усы без бороды. Некрасиво.

И опять радостно воскликнул парикмахер, откидывая назад свой корпус:

- Совершенно справедливо изволили заметить! Разрешите уж и усики снять?

Одесский отходил в восемь. Но Грач не выехал на Одессу, как пометил, выдавая ему паспорт в конторе, дежурный служащий. Он взял билет на харьковский поезд, отходивший на десять минут раньше одесского.

Глава XVII
ПУТЕМ-ДОРОГОЙ

Киев - Харьков - Курск - Воронеж - Грязи - Елец-Тула… Дальним объездом, крутым зигзагом наметил себе обратную на Москву дорогу Грач, чтобы окончательно сбить погоню. Харьков, Курск-с пересадками - миновали благополучно. Поезд подходил уже к Воронежу.

Не раз и не два за время пути тянулась по вагонам дозором - будто для контрольной проверки билетов- вереница людей в жандармских и железнодорожных шинелях, и по его, Баумана, лицу пристально и нагло шарили охранные, сыщицкие глазки. Но, пошарив, они прятались опять под облезлые нахлобученные шапки. И в самом деле, как было опознать быстрого и стройного, русобородого, пышнобрового, ясноглазого Грача в этом бритом военном чиновнике, сутулящем узкие свои плечи на мягком, серого сукна, диване в вагоне второго класса? Потому что купца Курилова уже нет, есть Освальд Мейзе, военный чиновник. Навис над безбровыми (брови сострижены еще на первом перегоне, в уборной) защуренными глазками лакированный черный козырек, пучится с красного околыша круглая кокарда - "царский плевок", как зовут ее в просторечье своем солдаты. Над головою, на плетеной багажной сетке, лежит на самом виду шпага, поблескивая свисшей с золоченого эфеса широкой серебряной тесьмой темляка. Чиновник военного-самого благонадежного, если, конечно, не считать департамента полиции - ведомства. По возрасту судя, по строгим поджатым губам - титулярный советник не ниже.

Чиновник читает "Будильник" - журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать "Будильник". Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя - ни карандашом, ни пером. И в журнале о них - ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать "Будильник".

И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки - "Ваш билет!" - они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев "Будильник", фуражку и шпагу.

Благонадежный.

Мимо.

Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью - девочкой лет двенадцати и объемистый, рыхлый и благообразный поп.

Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.

Помещица. Имение - в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же - винокуренный завод. Муж - уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже дворянское собрание.

В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была - comment dit-on? - идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца… А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее… Еще недавно - едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?

Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:

- В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь…

Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.

Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало - поезд набирал ход.

- Voila. Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск… Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения - оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование… И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь… кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще - семья, а для этого совсем не нужна гимназия…

- Вы, однако, отдали дочь в гимназию? - не сдержал усмешки Бауман. - Вы непоследовательны.

- В гимназию?! - негодующе воскликнула баронесса. - В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.

- Труба? - переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться. - Мадам Труба? Это… фамилия такая?

- Вы не слышали? - Баронесса сухо и подозрительно оглянула Баумана. - Очень странно для петербуржца!.. Впрочем… Вы… холостой? Ну, тогда это еще понятно. У вас нет детей, и вам не приходится проводить бессонные ночи, раздумывая, как их воспитывать. Но все же запомните на будущее: если вы захотите, чтобы ваша дочь стала настоящей, идеальной женщиной, - отдайте ребенка к мадам Труба. Это частный пансион, где все, все преподается строго согласно требованиям жизни… Там не вдалбливают девушкам какой-то геометрии, точно они собираются стать землемерами, или алгебры, которая называется очень учено, но - будем откровенны - никому и ни на что не нужна. Там учат только тому, что действительно нужно в жизни, и учат практически, вы понимаете… Например, там не просто объясняют, как надо садиться в карету. Нет: там в одном из классов стоит настоящая карета, и воспитанницы на практике учатся грациозно и скромно входить и выходить - в платье со шлейфом, в платье без шлейфа, в ротонде, в шубке. Или-искусство стола. Как кушать устриц, артишоки, кокиль, рыбу разных сортов, лангусту… Применение всех семнадцати сортов вилок, которые можно найти в тех или иных комбинациях в сервировке парадного обеда. Самое искусство сервировки. Затем - рукоделье, рисование по атласу. Музыка - фортепьяно, само собой, и кроме того - портативная…

- Гитара? - осведомился Бауман.

Дама в негодовании взмахнула руками:

- Вы смеетесь, конечно! Девушка, играющая на гитаре-это же цыганка, испанка, вообще… (Клео, не слушай!) потерянная женщина. Нет конечно. Мандолина, да… концертино…

- Цитра, - шепотом подсказала дочь и пошевелила пальчиками.

- Да, цитра, - кивнула мать. - Что еще? Науки, конечно, преподаются тоже, но так, как это надо для causerie. Языки: французский, английский… Французский особенно. Все преподавание тая ведется на французском языке. Даже закон божий… Клео! Прочти наизусть что-нибудь возвышенное: из Корнеля или Расина…

Клео читала "возвышенное" в нос, нараспев, сложив благонравно ручки, ладошка в ладошку, встряхивая на цезурах косицами с бантами, и поп, в уголке у окна, крякал весьма одобрительно, хотя не понимал ни слова.

Он казался Бауману совершенно в пару этой разряженной, туго в корсет затянутой баронессе, хотя и отличен был от нее как будто решительно всем: и видом и складом. У дамы все было подтянуто, у попа - все распущено: и дорожная шелковая шуршащая ряса густого вишневого колера, и щеки, и окладистая, до полгруди, борода. Она была вертлява - он редко, будто лишь по самой крайней необходимости, двигал свое ожиревшее тело. Она трещала безумолку - он за весь многочасовой путь почти что не раскрыл рта. Ее голос был визглив и прерывист, его - гудел низкими, тягучими, приятными на слух переливами. Она была - явно и ясно - "голубой крови", аристократка, баронесса, светская женщина; он - столь же явно и ясно - вел родословное древо свое от дьячка к дьякону, от попа к попу. Словом, в них не было ни одной общей черты- и все же каким-то необъяснимым, но точным сходством они были родными друг другу, как брат и сестра.

Бауман одинаково кратко отвечал поэтому, когда они обращались к нему; отвечал кратко, сдержанно и приветливо, потому что в подпольном обиходе простейшее и основное требование конспирации: не противопоставлять себя в обращении людям, с которыми сводит случай. Пусть думают, что ты такой же, как они. А лучше всего отмалчиваться и на вопросы отвечать коротко.

Глава XVIII
КАПКАН

- Станция Воронеж!

Бауман поспешил надеть краснооколышную свою фуражку и шубу, отсел к двери, прикрыв ее за ушедшими - без прощанья! - баронессами. Перед каждой большой станцией он приводил себя так "в боевую готовность" - на случай, если бы, по обстоятельствам, оказалось необходимым спешно покинуть вагон.

Но и эта остановка благополучно подходила к концу. И только после второго звонка щелкнула - выстрелом - под неистовым нажимом чьей-то руки дверца и в купе не вошел - ворвался огромный, грузный мужчина в лохматой медвежьей шубе. Перевел дух, с хрипом и свистом разевая широко, по-карасьи, рот, швырнул на багажную сетку небольшой чемодан и бочком пододвинулся к окну. Он старался ступать уверенно и твердо, но именно по этой нарочитой уверенности и твердости опытный баумановский глаз определил без колебаний: этот человек от кого-то прячется; этот человек боится кого-то из тех, кто сейчас на вокзале.

Бауман поднялся и из-за плеча незнакомца посмотрел на платформу.

Жандармы. Прямо против вагона, лишь на несколько шагов отступя, чтоб не загораживать дороги входившим и выходившим пассажирам.

Ротмистр. Три унтер-офицера, осанистых и большеусых, как полагается жандармским сверхсрочным унтер-офицерам. Перед ними переминался с ноги на ногу тощий мужчина в потертом осеннем пальтишке и котелке. Шпик. Ошибиться было нельзя: образцовый, типичный, хоть картину с него писать.

Шпик говорил что-то с азартом, кивая головой на вагон, и Грачу на секунду почудилось, что он видел уже поганую эту физиономию не то на вокзале в Курске, не то при проверке билетов.

Три медных удара. Заливистой трелью просвистал где-то далеко впереди обер-кондукторский свисток. Взревел ответно паровоз. Вагон дернуло. Дрогнула и потянулась назад платформа. Грач видел: волчком завертелся, как бесноватый, весь сразу взъерошившийся, как пес перед волком, шпик; жандармы заколыхали краснопогонные плечи; ротмистр махнул рукой в белой перчатке и крикнул паровозу вдогон… По губам, по мерзлым клубам дыхания, тремя дымками вылетевшим из-под ротмистрских усов, Бауман прочел:

- Задержать!

Качая шашкой, ринулся беглым шагом один из трех унтеров. Но поезд сильней и сильней набирал ход, торопливей и звонче гремели под колесами рельсовые стыки. Проплыла водокачка, качнулись назад-в бешеном уже беге - деревья. Человек в медвежьей шубе радостно прогудел - почти паровозным гудом - всей широченной своей, как у воронежского битюга, грудью. Он сбросил шубу, огладил брюшко, подрыгал короткой толстой ногой, блаженно прижмурился, разминаясь перед зеркалом, вправленным в дверку купе, и даже запел в высшей мере игриво, из оперетки:

Если через дорогу,

Ах, через дорогу

Вдруг пробегает кот

Это означает,

Ах, обозначает,

Что кто-нибудь помрет!

- Не беспокоит?

Бауман не успел ответить: внезапно отражение веселого, разрумяненного этого лица дрогнуло… И взамен его в просвет открывшегося входа вдвинулся худощавый и горбоносый, с крутыми, вверх вскрученными усами профиль. Синяя, красным окантованная фуражка, серое пальто, серебряные погоны, шпоры. Ротмистр, Жандармский. Тот самый-воронежский. С платформы.

И сзади, из-под локтя, - вороватый и желтый глаз: шпик.

Жандарм скользнул взглядом по купе, но не вошел. Не закрывая дверки, он отступил назад, в коридор, опустил откидное сиденье, сел, достал, неторопливо отбросив полу шинели, серебряный, с вензелем портсигар, повернулся всем корпусом к окну и закурил, являя всей фигурой своей совершенное безразличие.

Положение становилось серьезным: по пустому делу охранники в поезд на ходу прыгать не станут, тем более - в ротмистрском чине.

Бауман, прикрывшись газетным листом, внимательно следил за незнакомцем, при появлении жандарма опять опустившимся грузно на серый диван, рядом с попом. Незнакомец старался удержать на толстых своих губах улыбку, браво закинул ногу на ногу и даже продолжал напевать вполголоса:

…Вдруг пробегает кот…

Но легкомысленный и веселый мотив звучал заупокойно, и предательски дрожал мелкой и зябкой дрожью лакированный носок взнесенного вверх беззаботным покачиваньем ботинка. Трусит. Явно, очевидно, бесспорно. И по щеке - судорога. Стало быть, знает, что погоня за ним. Кто такой? И почему за ним такая погоня? На подпольщика, на "политического" он ни капельки не похож: по виду-помещик средней руки, любитель поохотиться и выпить, может быть, пожалуй, коммерсант не из крупных. Но никак не революционер - уже потому, что сидит сейчас ни жив ни мертв. Вон и руки дрожат. Даже смотреть противно…

Черт его угораздил именно в это купе! Как бы еще рикошетом и его, Баумана, не зацепило жандармское внимание…

И опять показалось, что тощую шпиковскую рожу в котелке, сейчас опять шмыгнувшую по коридору, он где-то видел.

Назад Дальше