- Любой ценой, - стиснув зубы, еще раз повторил Константин. - Если оно сломается - значит, судьба.
- И Николай - судьба?
- С ним пусть зря не рискуют. Крупный отряд туда не прорвется, так что пусть едут к Эрторгулу и требуют всех людей в помощь.
- Не боишься, что будет поздно и они не успеют?
- Значит, и тут судьба, - обреченно посмотрел на воеводу Константин.
- Ну да, - вздохнул Вячеслав, молча кивнул и тут же вышел.
Медленно ступая по хрусткому упругому снегу в сторону барака, где разместились спецназовцы, он размышлял о том, что они с Костей уже больше двадцати лет вместе, столько прошли и пережили, что иному хватило бы на две, а то и на три жизни. Но, пожалуй, все это бледнело перед сегодняшним испытанием, которое уготовила Константину безжалостная судьба.
И еще одно пришло ему в голову. Он даже на секунду остановился, когда понял это. Каждый из них был готов друг для друга на многое, вплоть до того, что если бы для спасения Константина надо было отдать свою жизнь, то Вячеслав не колебался бы ни минуты.
Но встать сегодня на его место воевода не согласился бы.
Ни за что.
Ни за какие коврижки!
Уж очень оно…
Порой легче умереть самому, чем послать на смерть другого. А сегодня его друг умер бы и десять раз.
С радостью.
Потому что бывают решения, пусть и правильные, которые убивают душу, и это гораздо страшнее, да и больнее тоже.
Во сто крат.
Конечно, если бы Пестерь знал, что для государя все это уже не новость, то ему было бы понятно это загадочное хладнокровие. Удивленный и несколько раздосадованный, он приступил к изложению тех условий, которые выдвинул Бату в обмен на жизнь княжича.
Когда его рассказ закончился, Константин по-прежнему молчал, не говоря ни слова, устремившись взглядом в какую-то точку, видимую лишь ему одному. Казалось, он не видел и не слышал никого из присутствующих.
- И что теперь делать, государь? - еще раз тихонечко повторил свой вопрос Пестерь. - С каким ответом нам к нехристю ехать? Может, поторговаться получится, да он, глядишь, скостит цену? А бул-гарского хана и попросить можно. Пусть братцу сво-му уступит малость. Не больно-то обеднеет.
- Нешто хан Абдулла не человек, - поддержал его Ожиг Станятович. - Тоже, чай, отец, и сыны у него растут. Должон понимать, что надобно выручать Николая Святославича.
О Святозаре, будто сговорившись, никто и словом не обмолвился.
И тут царь, все так же сидя на походном кресле-троне с высокой резной спинкой, на подголовнике которой была искусно, один в один к настоящей, вырезана царская корона, произнес загадочную фразу, смысл которой так и остался темным для послов:
- Я не Сталин, но солдат на генералов тоже менять не стану.
"Заговаривается государь!" - перепугался Пестерь и переглянулся с насторожившимся Ожигом.
- Чего? - робко переспросил Яромир.
Константин поднял голову и внимательно обвел взглядом стоящую перед ним семерку.
- С дороги и сразу ко мне? - уточнил он. - Не обедали поди?
Вопрос был несколько неожиданным и далеко не по теме, поэтому мгновенного ответа не последовало.
- Не до обедов ныне, царь-батюшка, - первым подал голос Кроп, привыкший за долгие годы службы в спецназе обходиться самым малым, если оно вообще имелось.
- Голодный посол - злой посол, - несколько натужно улыбнулся Константин. - А злой посол - это уже не посол. Ни на улыбку ласковую, ни на слово доброе у него сил нет, а того, кто перед ним, он разглядывает только с одной стороны - вкусный или нет. Так что сейчас мы с вами потрапезничаем, денек передохнем - все равно в сторону хана едем - а уж потом, ближе к завтрашнему вечеру, и решим, какой ответ вы ему от меня повезете.
Глава 15
Вперед и только вперед
Следует выверить свою слабость до каждого шага,
Прежде чем приступить к смертельной игре.
А потом следует показать свою слабость врагу,
Свою глупость, свою усталость, или ссору в своих рядах.
Предложить ему легкую и вроде бы простую дорогу
(Но не слишком - иначе тигр учует твой запах).Ольга Погодина
На этот раз Константин знал, что послы не одобрят его послания хану, а точнее, попросту не поверят в то, что оно фальшивое. Решат, будто царь на самом деле испугался за сына с внуком. Понять поймут - родная кровь и прочее, но не одобрят.
Достаточно на самих послов посмотреть, чтоб все ясно стало. Молчат они, не перечат, но то - на словах, а в глазах иное. Можно сказать - бунт настоящий. Позволь им говорить, так они бы сказали, да такое, что только держись!
Как можно давать безоговорочное согласие на все бессовестные, если не сказать нелепые, условия, которые выставил басурманин, ну как?! Пусть эти степи лишь недавно перешли под власть Руси, но сколь трудов и гривен уже вбухано в крепости, возведенные по берегам рек! Опять же люди, которые там живут, - их-то куда?! Там оставить, чтоб Святозар состряпал из них полки, влил в свое войско и двинулся дальше, чтобы окончательно лишать своего братца наследства?!
О Рязани же и вовсе говорить не приходится. Отдать стольный город за здорово живешь?! Каково?! Пусть не весь, а половину, да и то после смерти Константина, но ведь отдать! Или ее потом напополам стеной перегораживать?! А кому, к примеру, царские хоромы - они-то одни? По подклетям делить? Эта бретяница твоя, брат, а вот эта житница моя, так, что ли?!
А взять чудо из чудес - Софию златоглавую. Вон сколь народу съезжаются, чтоб на храм полюбоваться, пение ангельское послушать, красу неописуемую в сердце оставить, душу в звонкоголосых песнях колокольных омыть.
Туда зайди и сразу ясно - коли господь и спустится когда-нибудь с небес на землю, то первым делом не в Киев древний, не в Новгород важный, и даже не в Царьград - к ним в Рязань подастся, чтоб полюбоваться, какую красу люди для него воздвигли. Не руками - душой строили. Так что ж теперь - душу пополам?! А выдержит она глумление эдакое?!
Да и с Абдуллой тоже неладно выходит. Как ни крути, а по отношению к нему ныне русский царь не союзником становится, а… Нет, ищи - не ищи, а иного словца кроме иуды и не сыщешь.
Конечно, Константин и тут вроде как с оговорками предает, предлагая Бату вначале увести свои ту-мены с булгарской земли и настаивая на том, что он самолично помирит братьев, заставив булгарского хана выдать Мультеку его долю, а уж какую - можно обсудить заранее. Ну а далее.
Он же сразу обещает, что ежели Абдулла не согласится на такой дележ, то на него незамедлительно двинутся русские полки, после чего ему все равно придется делиться. Так что предательство и есть предательство, пускай и с оговорками. Они-то как раз сути дела не меняют.
Обо всем этом Пестерь и сказал. Все послы думали так же, как он, но лишь у него смелости хватило. Поначалу и он не хотел, губы кусал, чтоб сдержаться, щипал себя с вывертом через штаны. Но чем дальше говорил Константин, тем больше ему казалось, что все происходящее - какой-то дурной сон. Во сне же, как известно, происходят любые, самые невероятные события, так отчего бы не принять в них участия и не сказать непроизносимое наяву?
Государь же в ответ на дерзкую речь посла ничуть не обиделся - сон есть сон. Напротив, даже похвалил Пестеря и принялся пояснять. Константин не употреблял столь загадочных слов, как психология, менталитет, особенности психики, и прочие - говорил кратко, но просто и доходчиво.
- Не думайте, будто я продаю Русь и ее верного союзника, - заявил он. - Такого никогда не будет. А соглашаюсь с Бату лишь потому, что он сам никогда не согласится на предложенное мною.
Вон как завернул государь. Пестерь даже головой помотал, чтоб поместить в ней то, что сейчас услышал. Нет, бесполезно. Все равно не укладывалось это в рядок с другими кирпичиками. Получается, что хан заломил огромную цену, Константин готов ее выплатить, а басурманин в отказ пойдет - это как? Но с другой стороны, сон есть сон. Там ведь все так, как в жизни, и не бывает. Хотя сам царь как живой, будто он и впрямь тут наяву стоит.
Пестерь еще раз потряс головой - нет, не укладывалось - и… принялся слушать дальше.
- А не согласится потому, что ему не понравится моя оговорка. Ведь все это я обещаю сделать лишь после того, как он уведет свои тумены за Яик. И так она ему не понравится, что он откажется и будет требовать своего, к тому же решит, что я испугался.
Тут Константин насмешливо хмыкнул, губы его изогнулись в презрительной усмешке, и присутствующие наконец-то облегченно вздохнули. Коли царь на басурманина плюет, стало быть, он не просто верует в то, что Русь одолеет, - убежден в том.
Странное дело, вроде и убедительно говорил государь, но Пестерю все равно отчего-то не верилось. Умом - да, а вот сердцем… Зато одна эта усмешка мигом расставила по своим местам.
- А если согласится? - поинтересовался Пестерь.
Не мог он не задать такой вопрос. Посольское дело - оно въедливости требует, дотошности, в нем мелочей не бывает. Посольский человек к любому, даже самому неожиданному повороту должен быть готов. А чтобы иметь такую готовность, надо все обговорить заранее. Пусть оно и не пригодится. Это ничего. Зато - готов. Иной раз перед отъездом судить да рядить, о чем речи вести, по седмице приходится, а сам разговор в иноземном государстве не дни - час недолгий занимает.
- Нет! - отрезал Константин. - Я этого нехристя насквозь вижу, да и всю их породу тоже. Он без добычи только в одном случае может вернуться - если его в битве одолеть. К тому же он знает, что этого ухода с пустыми руками ему никто не простит.
- Отчего же с пустыми, - вступил в разговор Ожиг Станятович. - Он ведь и подарки затребует. Скажет, поистратился, дескать. А пока сбираешь их - пои и корми.
- Будут, - многозначительно пообещал Константин, и хищная недобрая улыбка осветила его усталое лицо. - Да и корма пообещать надо. Пусть ждет, пока я ему подарки собирать стану. Ну а коли не понравятся - пусть не обессудит. Народ у меня бедный, казна - скудная, опять же недород прошлый год был. Откуда же богатство взять? Сроду у меня его не было. Сам вон и то боле пяти портов не имею. Опять же и трон у меня, - он похлопал по спинке кресла. - Из дерева сработан, а не из золота, как у него самого. Посему поступим так. О том, что мы знаем, куда он половину своих туменов отправил, - молчок!
- А коль сам скажет? - кашлянул в кулак Ожиг Станятович.
- Коль сам - перепугаться надо будет. Ты, боярин, уж расстарайся тогда - очи вытаращи, руку напряги, чтоб тряслась, платом с лица пот утри, губами пошлепай, будто сказать что-то хочешь, да сил нет, потому как не то что говорить - дышать нечем, - пояснил Константин.
- Так это не мне, а Пестерю надобно, - заметил Ожиг.
- Нет - тебе! - твердо поправил его государь. - Именно тебе. Пестерь не поедет вовсе. А коли спросят про него, то скажешь, что за дерзкие речи против хана царь лишил его милости.
Пестерь не хотел, но так получилось, что после этих слов Константина посол - ах, да, бывший - изобразил все то, что государь только что рекомендовал боярину. Глаза его расширились, сказать что-то хотелось, и очень многое, да вот беда - дыхание перехватило. А для полного соответствия царским советам он трясущимися руками достал плат и вытер со лба выступившую испарину. Сон-то сон, но какой-то уж он… Проснуться бы побыстрее, да никак не получалось.
- Тебе же благодарствую, боярин, - между тем обратился к нему Константин. - Славно ты с ним речи вел. И честь царскую не уронил, и выведал многое.
"А почто тогда милости лишаешь?!" - хотел завопить экс-посол, но промычал совсем иное:
- Да я завсегда для тебя, надежа-государь… - а в глазах мучительный вопрос: "За что?!"
Однако Константин сумел прочесть его и тут же ответил:
- В посольских делах, которые сродни торговым, и обмануть не грех. Но теперь нам совсем иначе с ним говорить надо. Дерзить не след - просить токмо, требовать нельзя - поклоны угодливые бить требуется, грубость как должное принимать, да еще благодарить за нее. Мол, спасибо, что по правой щеке ударил, теперь на вот тебе левую, по ней пройдись, да осторожно - длань свою не зашиби. Щетиниться как еж негоже - стелиться ласково требуется. Ведаю, что оное противно душе твоей, Ожиг Станятович, ох, как ведаю. Но ты сумеешь себя превозмочь, а в Пестере, боюсь, гордыня взбрыкнет, да в самый неподходящий для того миг. Пусть не за себя - за Русь униженную да за государя своего, но делу общему от того поруха приключится. Уж больно прямая спина у него - сломаться может. Так что придется тебе, боярин, свою сгибать.
Пестерь насупился, помял плат в руке и неожиданно даже для самого себя понял, что и тут Константин Володимерович прав. Даже не понял, а скорее почуял. Он ведь и впрямь сможет терпеть лишь до поры до времени. А как пробьет час - не выдержит душа, взовьется на дыбки, аки конь необъезженный, да копытом, копытом.
И тут же в убаюканном кроткими, покорными и льстивыми речами хане немедленно проснется и подозрительность, и недоверчивость, и прочее. Они и без того в нем не спят - умен, басурманин, ох, как умен, но тут уж и дремать перестанут. Нет, все-таки даже если это и сон, то царь и в нем не сплоховал. Наяву - мудр, а во сне - тем паче.
- Справедливо рассудил, государь, - произнес он. - Твоя правда, не вытерпеть мне таких поношений.
- А ежели нехристь спросит, почто ты сам полки в его сторону ведешь? Али мыслишь, что он о том не сведает? - спросил Ожиг Станятович.
- Еще как сведает, - подтвердил Константин опасения боярина. - Бату в глупцы записывать - все дело на корню загубить. Но объяснить это легко. Мол, мы свое слово честно держали, а вот он - не всегда. Оттого и опаска у нас. Опять-таки не ведаем - согласится он или как. Новый уговор меж нами не то что не подписан, но даже и не составлен. А коли и согласится Бату, все едино - полки эти русскому царю в Булгарии понадобятся. С ними ему гораздо легче хана Абдуллу уговаривать. Известно, что человек гораздо податливее становится, если над его головой клинок занесен. Вот так ему и ответь.
- А про княжича юного? - напомнил Ожиг Станятович.
- И про него забывать не след. Напротив, раз уж я на такие уступки ради внука готов пойти, значит, все помыслы только о нем одном. Потому старайся разговор все время на него завернуть. Заботится, дескать, государь, как он там? Живой ли? Здоровый ли? Ну и всякое прочее. Проси, чтоб Бату сразу тебе его передал. Коли откажется - умоляй слезно, ну а уж нет, так нет. Тогда предложи на Яике обмен сделать.
- Может, потребовать, чтоб он его хоть показал? - предложил боярин. - Вдруг на самом-то деле и показывать… - и тут же испуганно осекся, заметив, как побледнел с лица государь. - Я к тому, что, может, хворает он, - поправился неловко.
- Хворает, - после недолгой паузы глухо подтвердил Константин, почти сразу справившись с секундной слабостью. - О том и я и вы ведаете - раны у него. Но требовать ничего нельзя - только просить. Откажет - ни в коем разе не настаивать. Мои люди уже выехали, но в стане у Бату им гораздо тяжелее придется, так что пускай княжич подальше от него будет.
- Что на словах передать - уразумел, - кивнул Ожиг Станятович. - Хотелось бы еще об одном узнать. Поверь, государь, - прижал он руку к сердцу. - Не из любопытства праздного вопрошаю - для дела знать надобно, ибо неведомо оно - в какую сторону все повернется. Тайное поведай. Сам-то ты что мыслишь о своих? Я к тому реку - цену каку за них готов уплатить?
- Жизнь отдать - могу, - вздохнул Константин. - Но - свою. - И отчеканил: - Русь же на родичей менять я не намерен. Нет у меня такого права, да и было бы - все одно - не стал бы!
Наступила неловкая пауза. Что говорить, коль все обговорено?
Но боярин нашелся, вспомнил:
- А… Святозар?
- И его тоже повидать попросите. Мол, пусть сам свои требования вслух произнесет, да расскажет, как он наследство при живом отце делить удумал, - почти зло произнес Константин, но вновь почти сразу взял себя в руки и спокойно продолжил: - Однако и тут настаивать не след. Нет так нет. Остальным же, кто с тобой будет, как и прежде, дела свои тайные вести. Особое внимание пушкам. Освоили их поганые или нет - вот что мне интересно.
Константин и впрямь угадал все верно. Хотя нет - угадывают ведуньи в селищах, когда девке на суженого ворожат. В державных делах - иное. Тут расчет надобен, да чтоб с учетом всех тонкостей, чтоб не просто сошлось, но кирпичик к кирпичику легло, без щелей и зазоров.
На сей раз вроде так оно и вышло.
Бату, которого второе русское посольство застало по-прежнему под Суваром, действительно отказался. Причем чем мягче становилась речь Ожига Станятовича, тем жестче следовал ответ. Чем больше уступал посол, тем сильнее давил хан, доходя до совсем невозможного.
- Пускай каан в знак доброй воли вовсе свои ту-мены распустит! - не предлагал - повелевал Бату. - Тогда я поверю, что он не держит на меня зла. Кто хочет мира, не должен извлекать свою саблю из ножен. А с Абдуллой мне его помощь не нужна - я сам управлюсь. Еще день-два, и этот град падет, а за ним придет очередь и Биляра с Булгаром. Но если к тому времени твой каан не распустит своих воинов, то я пойду дальше. Скажи ему, что я милую только тех, кто готов покорно следовать у стремени моего коня. Что же до его сынов и внуков, то негоже говорить о родичах с чужим человеком. Пусть он сам придет в мою юрту, и тогда мы будем вести речь о них. Коли его помыслы чисты, то ему не нужно опасаться моего гнева. Но я начинаю уставать в ожидании дорогого гостя, а это нехорошо.
Ожиг Станятович угодливо склонился и убыл, заверив, что передаст все в точности. А вот дальше…
Бату поначалу даже не поверил, когда прибыл очередной гонец от Орду-ичена с донесением о том, что каан урусов продолжает приближаться и до Камы ему осталось всего два дневных перехода. Уж очень поведение Константина противоречило словам его же послов. Получалось, с одной стороны, тот вроде боится Бату, да так, что готов кинуть под копыта монгольских коней половину Руси, а с другой… Словом - не получалось что-то. Ты уж или так, или эдак, а то мешанина какая-то несуразная выходит, все равно, что вареную баранину прямиком в кумыс накидать.
Бату задумался. Мыслил долго. Посоветоваться хотелось, но с кем? Разве что с Субудаем, но, в конце-то концов, хан он или нет! Не к лицу ему просить у кого бы то ни было разъяснений каждого непонятного явления. Наконец он понял и облегченно засмеялся. Да ведь об этом же самом и посол говорил. Мол, нет у Константина теперь веры твоим словам, хан. Потому и не распускает он свои ту-мены, опаску имея.
И все равно выходило, что следует идти к брату, оставляя за плечами - ох, какой позор! - так и не взятый Сувар. От двух туменов Мультека осталась треть, а то и четверть, потери монголов приближались к двум тысячам, а что толку?
Жители города обливались потом и кровью, каждый вечер оплакивали погибших, но утром, утерев слезы и стиснув зубы, вновь и вновь шли на крепостные стены, меняя ночную смену защитников и не собираясь сдаваться на милость победителя, да и не веря в нее.
Разумеется, полностью снимать осаду он не намеревался. Под городом он оставит тумен брата Тангку-та, но, как ни крути, сам-то Бату уходил несолоно хлебавши. Сознавать это было горько и обидно, но другого выхода, как идти на соединение с туменом Орду, не было.