Обед прошел в молчании. Люди жевали, я - единственный Блистающий в трапезной, поскольку даже слуги были одной расы с Чэном и Косом, а Блистающие оставались за порогом - лежал, как обычно, у Чэна на коленях, прикрытый краем скатерти, лежал и обдумывал все, услышанное наверху.
Прав был Дзю - уж очень все, произошедшее в Мэйлане за сто лет моего отсутствия, смахивало на заранее продуманные самоубийства. Самоубийства Блистающих. И не просто Блистающих, а старейшин, входящих (входивших!) в тот самый Совет Высших, который изгнал некогда знатную молодежь из Мэйланя и не объяснил причины.
Старейшины, главы родов, и почти точно раз в десять лет… была, была причина нашего изгнания, не могло не быть!..
…В дверях возник слуга-человек и со значением откашлялся.
Кос с неестественно раздутыми щеками, отчего его худое лицо выглядело невообразимо странно, повернулся к дверям.
- У?! - спросил ан-Танья. - У угу-у у-у-у?!
- Осмелюсь доложить: спрашивают Высшего Чэна Анкора.
- У гууу-у? - поднял бровь Кос.
- Старуха одна, - слуга оказался на редкость понятливым. - Назвалась Матушкой Ци.
Правая рука Чэна с момента появления слуги лежала на мне, так что разговор людей я слышал прекрасно - вот только сказанное Косом понимал плохо, в отличие от того же слуги.
Кадык на Косовой шее задвигался вверх-вниз.
- Ага! - радостно и уже членораздельно сообщил ан-Танья. - На ловца и зверь бежит!
- Зверь-то, может, и бежит, - осадил его Чэн-Я. - Не суетись, Кос… бабка, небось, за пергаментом своим пришла. Ну и что ты ей скажешь? В том пергаменте всего-то и примечательного, что запись насчет родича Ляна и Скользящего Перста. С которыми должно непонятно что случиться через девять лет. Интересно все-таки, что ты скажешь старухе по этому поводу?
- А что, этого мало?! - разволновался Кос.
- Не просто мало, а, почитай, вообще ничего. Бабка тебе в глаза рассмеется, и на этом все закончится. Не пытать же нам ее! Тут тоньше надо… чтоб сама проговорилась и не заметила. А дальше - по обстоятельствам.
- Пожалуй, Высший Чэн, вы правы, - после долгого раздумья произнес ан-Танья, выразительно указывая взглядом на слугу, ожидавшего решения. - Эй, ты - поди скажи Матушка Ци, что Высший Чэн ждет ее.
Слуга кивнул и вышел.
2
Матушка Ци со времени нашей последней встречи ничуть не изменилась - что было неудивительно в ее возрасте.
- Приятной вам трапезы, молодые господа, - затараторила она с порога, - приятной трапезы, и доброго здоровья, и радости в ваш дом, и мудрости в вашу голову, а особенно - в вашу драгоценную голову, Высший Чэн, ибо слышала я, что, возможно, вскорости многострадальный Мэйлань обретет в вашем лице достойного правителя!.. ах да, поговаривают, что у вас еще и свадьба скоро - так что мудрости в вашу голову, и счастья с молодой женой, и силы в ваши чресла, и деток побольше, и…
Старуха на этот раз явилась без Чань-бо, так что я полностью перешел на восприятие Чэна и теперь волей-неволей должен был выслушивать нескончаемую болтовню говорливой Матушки Ци.
- Здравствуйте, Матушка, - вставил наконец Чэн-Я, когда старуха на мгновенье умолкла, переводя дух и готовясь к очередному словоизвержению.
- Прошу присаживаться за стол, - поспешил добавить Кос, явно пытаясь заткнуть рот Матушки Ци изрядной порцией еды.
Дважды упрашивать старуху не пришлось. Поминутно рассыпаясь в благодарностях, она тут же уселась напротив Чэна-Меня, пододвинула к себе сразу три чашки гречневой лапши, пиалу с соевым соусом по-вэйски, блюдо с полосками тушеного мяса, четыре блюдца с грибами, маринованной морковью, рисом и бобами - и действительно ненадолго умолкла.
Пока старуха лихо расправлялась с угощением, Кос сбегал наверх и принес утерянный ею свиток.
Чэн-Я даже не сомневался, что ан-Танья успел сделать со свитка копию.
- Вы ведь за этим пришли, Матушка? - спросил Кос, демонстративно выкладывая свиток на стол.
К счастью, вне пределов досягаемости цепких лапок Матушки Ци - а то Я-Чэн почему-то стал опасаться, что старуха сейчас схватит свой пергамент и вылетит в окно.
- Ой, спасибо вам, молодые господа! - немедленно засуетилась старуха, поспешно дожевывая последнюю полоску мяса. - Вот спасибо так спасибо, прямо всем спасибам спасибо, уж я и не знаю, что бы я без вас делала! Видать, обронила во время Беседы, растеряха старая, а сразу и не заметила - уже потом спохватилась, да поздно… я и в плач, я и в вой, а там думаю - господа молодые, глазастые, небось найдут непременно и вернут непременно, - а и не застанут старушку, так с собой заберут, не выкинут, нет, не выбросят зазря, и будет свиточек мой у благородных молодых господ в полной сохранности, аж до самого Мэйланя, и как только глупая Матушка Ци объявится…
Кос ловко пододвинул Матушке второе блюдо с солеными колобками: старуха машинально сунула один из них в рот - и Чэн-Я успел вклиниться в случайно образовавшуюся паузу.
- Вы уж простите нас, любопытных молодых господ, Матушка, но только мы осмелились заглянуть в ваш свиток… думали, разузнаем, где вы проживаете - а там и не удержались! Простите великодушно…
Старуха перестала жевать и настороженно покосилась в нашу сторону.
- Очень, очень интересные записи! - как ни в чем не бывало продолжал Чэн-Я. - Особенно там, где про Антару… я как-то беседовал с Друдлом, и он тогда еще пел мне "Касыду о взятии Кабира" самого аль-Мутанабби - мы потом с Друдлом долго спорили…
"О чем мы могли с Друдлом спорить?!" - воззвал ко мне Чэн.
"Понятия не имею!" - откликнулся я.
Ах, жаль, Обломок наверху остался…
- Спорили… о многом, - уклончиво закончил Чэн-Я.
При упоминании о Друдле взгляд старухи заметно смягчился.
- Да, Друдл… - задумчиво поджала губы она. - В наших кругах его звали Пересмешником. А вы были его другом? Или, осмелюсь спросить - учеником? Простите за дерзость, но иначе вам вряд ли довелось бы слышать от Друдла "Касыду о взятии Кабира" да еще потом спорить с Пересмешником… о многом.
"Сказать ей?" - спросил Чэн.
"Скажи…" - шевельнулся я.
- Вы, наверное, слышали, что я убил в Кабире человека? - напрямик спросил Чэн-Я.
- Ну… - замялась Матушка Ци. - Вроде этого… Только кто ж в такую ложь поверит - чтобы такой молодой да благородный господин…
- Это не ложь. Это правда. Я убил убийцу Друдла. И Пересмешник успел увидеть его смерть.
То, что произошло потом, потрясло Чэна-Меня. Матушка Ци встала из-за стола, подошла к нам и, откинув скатерть, опустилась на колени и поцеловала Чэну руку.
Правую.
Руку аль-Мутанабби.
И приложилась лбом к моему клинку, слегка сдвинув ножны.
После этого старуха вернулась обратно и стала вертеть в пальцах палочки для еды, как если бы ничего не случилось.
- Друдл… хитрый умница, любивший звать себя дураком в присутствии подлинных дураков, - она говорила тихо и внятно. - Помню, мы редко встречались, но часто хвастались в письмах друг перед другом новыми открытиями, а при встречах наскоро переписывали и заучивали найденные тексты - хотя каждый, конечно же, хотел иметь оригинал. Впрочем, меня всегда интересовало начало становления Кабирского эмирата, а Пересмешник больше увлекался эпохой уль-Кайса Старшего. Но…
- Меня тоже больше интересовало начало становления эмирата, - немедленно перебил ее Чэн-Я. - Взятие Кабира, походы аль-Мутанабби… э-э-э… установление границ… Не могли бы вы, Матушка Ци, хоть вкратце…
- Это хорошо, - кивнула старуха. - Обычно в прошлое смотрят старики… но когда молодежь умеет оборачиваться - это говорит о зарождающейся мудрости. Да, у Мэйланя скоро будет достойный правитель. Ну что ж, слушайте…
И мы слушали.
3
Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
Грохот медного тарана войска левого крыла…
Во имя Творца, Единого, Безначального, да пребудет его милость над нами! И пал Кабир белостенный, и воссел на завоеванный престол вождь племен с предгорий Сафед-Кух, неистовый и мятежный Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, чей чанг в редкие часы мира звенел, подобно мечу, а меч в годину битв пел громко и радостно, слагая песню смерти.
В ту ночь и был простерт окровавленный ятаган аль-Мутанабби над дымящимся городом, и получил гордый клинок прозвище иль-Рахш, что значит "Крыло бури"…
("Ты звал руку аль-Мутанабби, старый Фархад, - думал Я-Чэн, - ты звал руку, которая держала тебя в дни твоей молодости, ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир… ты помнишь теплый, как еще не успевший остыть труп человека, город Кабир? О да, ты его помнишь, старый мудрый ятаган, не любящий украшений…") Но не долго наслаждался Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, первый эмир Кабирский из рода Абу-Салимов, покоем и счастьем, недолго носил венец победы, сменив его снова на походный шлем. И разделил он войско на четыре части, указав каждой свою дорогу. Западные полки, во главе которых стоял седой вождь, лев пустынь Антара Абу-ль-Фаварис, чья кривая альфанга не первое десятилетие вздымалась над полем брани, заслужив прозвание аз-Зами, что значит "Горе сильных" - западные полки двинулись вдоль левого рукава Сузы на Хинское ханство и вольный город Оразм, мечтая дойти до Дубанских равнин.
Южные же полки, состоявшие из неукротимых в бою воинов, рожденных в угрюмых ущельях близ перевалов Рок и ан-Рок, а также отряды горцев Озека, шли под предводительством юного Худайбега Ширвана, чье копье Рудаба, что значит "Сестра тарана", пронзило первого врага, когда яростному Худайбегу не исполнилось и девяти лет. Их целью была богатая Харза, на чьи стены никогда еще не поднимался недруг, и шатры белобаранных кочевников-хургов, неуловимых и вероломных.
Северные полки вел на Кимену и Фес лучший друг и названный брат аль-Мутанабби, вечно смеющийся Утба Абу-Язан. Любил Утба смеяться за пиршественным столом, любил улыбаться в покоях красавиц, но страшен был хохот безумного Утбы в горниле сражений, и алел от крови полумесяц его двуручной секиры ар-Раффаль, "Улыбки вечности".
Во главе же восточных полков, двинувшихся по дороге Барра на древний Мэйлань, стоял сам Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, и воины пели песни эмира-поэта, кидаясь в бой хмельными от ярости и слов аль-Мутанабби.
Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
А со стен потоком черным на бойцов лилась смола…
Через восемь лет многие властители земель и городов, гордые обладатели неисчислимых стад и несметных сокровищ, склонились перед мощью Кабирского меча.
А еще спустя два года владыку Абу-т-Тайиба хотели провозгласить шахом - но он отказался. Тогда его хотели провозгласить шахин-шахом, но он снова отказался. Ибо царским званием был титул шаха, шахин-шахом же звали царя царей, но эмиром в самом первом значении этого слова на языке племен Белых гор Сафед-Кух - эмиром звали военного вождя, полководца, первого среди воинов.
И воинский титул был дороже для аль-Мутанабби диадемы царя царей.
С тех пор мир воцарился на земле от барханов Верхнего Вэя до озер и масличных рощ Кимены, и иные вольные земли добровольно присоединялись к могущественному соседу, а иные заключали с Кабиром союзные договора, налаживая торговые связи - и мирно почивал в ножнах ятаган иль-Рахш, что значит "Крыло бури", забыла вкус крови "Улыбка вечности", двуручная секира ар-Раффаль, успокоилась "Сестра Тарана", копье Рудаба, и альфанга Антары Абу-ль-Фавариса не несла больше горя сильным, за что некогда была прозвана аз-Зами…
4
- …Будь проклят день, когда оружию стали давать имена, - задумчиво пробормотал Чэн-Я.
- Что? - встрепенулась замолчавшая было старуха. - Что вы сказали?
- Да так… у вас - записи, у меня - сны. Каждому - свое. Был, понимаете ли, один такой странный сон…
"Рассказать?" - молча спросил у меня Чэн.
"Расскажи", - согласился я.
И Чэн пересказал Матушке Ци странный сон, что видели мы в доме Коблана в ту роковую ночь.
Старуха довольно долго не открывала рта, что было на нее совсем непохоже.
- Любопытно, - наконец проговорила она. - И даже весьма… Некоторые имена, названные вами, я знаю, но большинство мне совершенно неизвестно. Вы не возражаете, если попозже я запишу это?
С такой Матушкой Ци беседовать было одно удовольствие.
- Не возражаю, - улыбнулся Чэн-Я. - В обмен на ваш дальнейший рассказ.
- О чем же мне продолжить? - охотно откликнулась Матушка Ци.
- О дне. О том дне, который проклинал Антара Абу-ль-Фаварис. О дне, когда оружию стали давать имена. Любому оружию.
Старуха хитро сощурилась.
- Этот день, молодые господа, растянулся на десятилетия. Если не на века. Впрочем, мы никуда не торопимся…
5
…Годы мира не ослабили Кабирский эмират. Хотя, собственно, никто и не осмеливался испытывать прочность его границ.
Всякий приезжий купец или лазутчик (что нередко совмещалось) непременно обращал внимание в первую очередь на то, что практически все жители эмирата и дружественных земель чуть ли не помешаны на умении владеть оружием, отдавая этому большую часть свободного времени. Не только в столице или других крупных городах - повсеместно пять-шесть раз в год обязательно проводились крупные турниры, каждый месяц происходило какое-нибудь воинское празднество, и даже подростки из крестьянских семей ежедневно упражнялись во владении копьем, ножом или боевым серпом под строгим надзором седобородого патриарха.
Надо быть не правителем, а самоубийцей, чтобы рискнуть напасть на обширную и могущественную державу, все население которой - включая стариков, женщин и детей - состоит из профессиональных воинов!
Все видели купцы, все слышали лазутчики, да не все понимали и те, и другие - потому что именно тогда, в последние годы жизни аль-Мутанабби, все чаще в эмирате стали заговаривать об Этике Оружия, создавая по сути новый культ…
("Очень любопытно! - оживился я, повторяя недавнее восклицание Матушки Ци. - Ведь, согласно нашим преданиям, примерно с этого времени пришла к завершению эпоха Диких Лезвий, и наши предки впервые осознали свою суть, назвавшись Блистающими. Кстати, история самых знатных родов - если отбросить недостоверный вымысел - реально прослеживается тоже с третьего-четвертого десятилетия после взятия Кабира. Вот, значит, как… а она говорит - Этика Оружия! Ладно, слушаем дальше…") …Традиция давать оружию личные имена вошла в полную силу. Всякая семья непременно имела фамильное оружие нескольких видов, передавая его по наследству. Лучшие клинки торжественно вручались первородным детям в день их совершеннолетия - но в случае превосходства младших братьев или сестер родовое оружие получали более умелые, невзирая на старшинство.
Оружие становилось символом семьи, знаком рода, и заслужить право ношения фамильной святыни считалось делом чести…
("Ну да, это же с ИХ точки зрения! А мы говорили, что Блистающие стали заниматься воспитанием и подготовкой Придатков. Опять же церемония Посвящения…") Поскольку оружие начали в какой-то степени отождествлять с его носителем, чуть ли не приписывая мечу или трезубцу человеческие качества, то в домах появились специальные оружейные углы и даже залы - с отдельными подставками для каждого меча, стойками для копий, алебард или трезубцев; коврами, где развешивались сабли и кинжалы.
Изготовление оружия становится таинством, уход за ним - ритуалом, обращение с ним - искусством. Фамильный меч клали у колыбели и смертного одра, клинком клялись и воспевали его в песнях; оружие можно было хранить только в специально отведенных для этого местах, и помещали его туда с почетом; сломать клинок, пусть даже и чужой, считалось святотатством, лишающим человека права на уважение в обществе.
Оружие не швыряли где попало, передавали из рук в руки с почтительным поклоном; при демонстрации его касались лишь шелковым платком или рисовой бумагой…
Символ действительно становился святыней.
Поединки, связанные с решением каких-то споров и могущие завершиться смертельным исходом, начинают считаться противоречащими канону Этики Оружия. Аристократы брезгливо морщат нос - много ли чести выпустить кишки сопернику?! Тем более, что все в мире двойственно - а ну как не ты ему, а он тебе?..
Богатые люди начинают нанимать себе так называемых Честехранителей - чтоб те сражались за них в случае решения вопросов чести, когда это уже поединок, а не привычная Беседа. Но поскольку Честехранителями становились в основном крупные мастера, то у них вскоре формируется собственный канон отношений, согласно которому считается несмываемым позором убить или ранить собрата по ремеслу (точнее - по искусству!). Куда большей доблестью, куда более весомым добавлением к чести своей и чести нанимателя объявляется умение лишь наметить точный удар, срезать пуговицу с одежды или прядь волос с головы, распороть пояс и тому подобное.
("Ага, а вот это уже весьма и весьма знакомо!..") Искусство Честехранителей почти мгновенно входит в моду и вызывает зависть знати и простолюдинов, помешанных на владении оружием, и, как результат - воинские искусства становятся неотъемлемой частью воспитания любого человека.
Не воинское ремесло, а ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО.
И так проходят годы, десятилетия…
Так проходят века.