4
…Диомед неторопливо кормил костер с руки, лежащий у него на коленях Махайра нежился в ласковых отсветах и громко рассказывал о том, как он, Волчья Метла, Шипастый Молчун и эспадон Гвениль были тенью ускользающего Мэйланьского Единорога.
Оказывается, мои друзья-преследователи задержались у Шешеза Абу-Салима и покинули Кабир почти на день позже нас. По дороге они останавливались в тех же караван-сараях, знакомились со слухами и сплетнями, и двигались дальше, не нагоняя нас, но и не слишком отставая.
Ничего особенного в пути с ними не происходило (как, впрочем, и с нами, если не считать возникшего между нами общения) и опять же через день после нас вся эта погоня благополучно прибыла в Мэйлань.
Где и приглядывали за нами в меру возможностей, стараясь не появляться на виду…
- Да уж, приглядели, спасибо за заботу, - не вытерпел Обломок. - Грозный Бхимабхата Швета, что огнем в ночи пылает, съел Семи Небес ворота и "драконовкой" закушал… Благодетели!
Гердан и Гвениль недоуменно переглянулись. Ну да, конечно - ведь ни они, ни Волчья Метла, ни даже Махайра о "Джире о Чэне и так далее" ничего не знают! Это ведь чисто человеческая выдумка - Диомед наболтал кучу глупостей сказителю, старый дурак насочинял с три короба, Чэн слушал, я узнал от Чэна, Обломок и прочие - от меня…
Этого мне только сейчас не хватало! Снова начинать объяснять, что Придатки - не Придатки, Блистающие - не Блистающие, и что вот рука аль-Мутанабби, вот Чэн, а вот я… а потом вот Чэн-Я или Я-Чэн…
Небось, всю историю эмирата пересказывать придется!
Обойдутся… как-нибудь в другой раз, благо времени у нас навалом. Тем более что к словам Обломка никто особого интереса не проявил, сочтя их очередной выходкой Дзюттэ.
А если чего-то и не поняли - так кто ж признается, что он глупей шута?!
Я покосился на Волчью Метлу и с радостью отметил, что на меня она, похоже, больше не злится. У Чэна с Чин дела обстояли несколько сложнее, но тоже налаживались. На всякий случай я прислушался к разговору людей - правда, опасаясь испортить себе умиротворенное и расслабленное настроение.
Придатки - они не такие отходчивые, как мы… их Творец спросонья ковал.
- Ну вы и начудили в Мэйлане! - ухмылялся Кос, поминутно хватаясь за перевязанный бок.
Ему было больно смеяться, но не смеяться он не мог.
- Это надо же - ворота утащили, "драконовку" выпили, книгу родовую уволокли, один джир чего стоит!.. Да, кстати, ничего, что я вот так запросто, без церемоний? Андхака с Амбаришей не обидятся?
- Какие церемонии, Кос, - отзывалась Чин. - Наши церемонии в Кабирском переулке остались…
- А "драконовку", положим, и не всю вовсе выпили, - смущенно гудел кузнец, дергая себя за бороду. - Кое-что с собой прихватили… - и он глянул в сторону небольшого бурдюка, который после боя все время таскал с собой, никому не доверяя.
- Ну а здесь, здесь-то вы как оказались?!
- Как, как… - перебил собравшегося было отвечать кузнеца Диомед. - Вы ведь исчезли! Мы ночь пробегали - и во дворец…
Я успокоился за людей и стал слушать Махайру, за которым, надо признаться, порядком соскучился.
- …и во дворец! А там у спиц Мэйлань-го как раз заседание Совета Высших! Ну, мы ведь тоже почти все Высшие - пустили нас, знакомьтесь, говорят, это вот секира Юэ Сач-Камал, глава здешних Тусклых! После этого мы уже ничему не удивлялись… Проводника они нам дали. Местный, Охотничий нож Ла. Вон он лежит, с теми Блистающими, что мы из плена отбили. У Придатка его лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с холма-то… а потом… Ну, в общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем. А нам еще перед самым отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка своего старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед боем оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре - в самый раз. Проще, говорит, им тогда будет… Только не успели они - не то что выпить, даже вынуть не успели. Некогда было… Так что теперь мы все - Тусклые. Все как есть. И искать тебе, Единорог, некого. Вот они мы, рядышком! Лови - не хочу!
- А как же… - начал было я, но Махайра так и не дал мне задать вопрос до конца.
- У нас по пути деревня одна случилась, - пробормотал он и заворочался, словно неуютно ему стало. - И даже не деревня, а так… А в деревне - колодец. А в колодце…
И не договорил.
- После того колодца, - глухо закончил Шипастый Молчун, - нам все легко было.
- Значит, из людей убиты шестеро, - после долгой паузы заговорил Чэн-Я. - Пятеро батинитов и проводник, мир их праху… И ранены - все. Кто в живых остался. Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху аль-Мутанабби! Да уж, по-Беседовали…
- На бабке еще ни царапины, - шепнул подсевший ближе ан-Танья. - Тоже спасибо сундуку?
Зря это он… тем более, что слух у Матушки Ци был острей меня, равно как язык - длинней и заковыристей Волчьей Метлы.
- Ни царапины на бабке, - забубнила она, непонятно зачем кланяясь на каждом втором слове, - ни царапины на старой, а все почему, а все потому, потому-поэтому, да и зачем же шулмусикам старуху-то обижать, я же им ничего плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на вот столечко - а что лошадкам ихним ноги портила, так лошадки у них злющие, хвостами машут, копытами топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а они едут, а потом не едут, умаялись лошадки, да и я умаялась, старушечка…
"И впрямь умаялась, старушечка! - подумал Чэн-Я. - Полтабуна умаяла, бедная!.."
- Ты б лучше языком отбивалась, Матушка, - буркнул Кос, - а мы пока в сторонке полежали бы, в холодке… глядишь, целее были бы!
- А Коблан сильнее всех пострадал, - заметил Диомед. - Шишку на лбу видите? Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
Чин прыснула в рукав.
- Да это шулмус один, - застеснялся кузнец, пряча лицо в тень. - Все, подлец, норовил в бурдюк топором сунуть! Я бурдюк убрал-то, от греха подальше, так он меня обухом и зацепил! Ну и я его тоже… зацепил немного…
- Врет! - уверенно вмешался Диомед. - Об его лоб любой обух раскололся бы! Небось, сам себе герданом сгоряча и треснул, пока бурдюк спасал!
- Да не вру я… - начал было оправдываться кузнец, но его перебил Беловолосый.
- А ну, покажи мне свой гердан!
Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму, чуть не съездив Диомеда по макушке.
- Вот! - победно сообщил Беловолосый. - Одного шипа не хватает! И шишка на лбу. Все сходится! Ты, Железнолапый, теперь вместо гердана прямо лбом бей - и проще, и надежней…
…Все еще некоторое время подтрунивали над огромным кузнецом, а потом вдруг застонала Ниру - у нее открылась рана - и смех мгновенно смолк, Чин и Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов сказали, что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных - но Чэн-Я подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин и душами убитых братьев, и…
Завтра.
Завтра, завтра, завтра…
Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно теряет смысл, и ты дергаешь бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так легче забыть то, что было, легче не думать о том, что будет; легче, легче, легче…
5
…легче легкого.
Мне было хорошо. Я лежал на палисандровой подставке и лениво оглядывался вокруг. А вокруг меня был зал, зал Посвящения в загородном доме Абу-Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир.
А между нами была колыбель. Даже можно сказать так - нас разделяла колыбель. Я находился в ногах, а Фархад - в головах. Наверное… потому что колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка, а потому не знал, где у него голова, а где - ноги.
- Здравствуй, Фархад, - сказал я.
- Здравствуй, - ответил старый ятаган. - Только я - не Фархад. Я - Дикое Лезвие. Ты не боишься?
- Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
- Времени. Когда слишком долго Беседуешь со временем, оно начинает притворяться рекой. Ты плывешь по нему и думаешь о прошлом, а оно становится настоящим; ты думаешь о будущем, а оно тоже становится настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва как Дикое Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом ты плывешь большой-большой, как ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир, а после, неожиданно, время перестает притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты - никто, и можешь стать кем угодно…
Я молчал.
- Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог… нас сжимала одна и та же рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, я помню его, несмотря на то, что время убаюкивает меня… Я помню те дни, когда мы, Дикие Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это были плохие дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под ноги Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком - нет, те клинки, что упрямо не хотели забывать вкус крови, звали его Кабирским Палачом, потому что не один из них хрустнул в его объятиях… а шутом он стал позже, гораздо позже, когда уже можно было шутить.
Я молчал.
- Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно реке, время подобно сну, а твой сон сейчас закончится, и скоро, очень скоро ты окажешься клинком к клинку с Шулмой, с началом, с прошлым, пробравшимся в настоящее… не забывай, Единорог, что прошлые дни - это плохие дни, но это и хорошие дни, а время подобно не только реке и сну, оно еще подобно Блистающему…
Порыв ветра, пахнущего гарью, сбросил покрывало с колыбели, и я увидел Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу, Белые горы Сафед-Кух, пески Кулхан, перевал Фурраш, дорогу Барра… я увидел младенца, ожидающего невесть чего, я увидел спящего младенца, над которым лежали двое Блистающих, два меча - старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог…
А на ждущий мир падала тень, словно сверху над колыбелью была распростерта рука в латной перчатке.
- Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! - прозвенел Фархад иль-Рахш.
- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби! - отозвался я.
И рука над миром-младенцем сжалась в кулак.
Глава 21
1
…Я-Чэн вышел вперед и замер перед напряженно ожидавшей Шулмой.
Шулмусы-люди, десятка три с небольшим, половина из них серьезно ранена, но руки связаны у всех, и лица нарочито бесстрастны, слишком бесстрастны, чтобы это было правдой, а в темно-карих глазах - и вовсе не черных, и не таких узких, как показалось вначале - проступало сперва любопытство, после стояли гордость и стремление, что называется, сохранить лицо, а уже потом из-за плеча гордости стыдливо выглядывал страх.
Злоба? Ненависть?
Нет. Этого, как ни странно, не было.
И Дикие Лезвия Шулмы - добрая сотня ножей, сабель, копий, коротких угрюмых топоров и булав, два прямых меча, отчетливо узких и обоюдоострых ("Родня!" - усмешливо подумал я), и все они еле слышно перешептывались между собой, искоса разглядывая меня и других Блистающих.
- Кто ж этакое добро-то ковал? - послышался сзади приглушенный рык Железнолапого. - Руки б тому умельцу повыдергать… а потом вставить куда надо, да не туда, где было!..
Гердан Шипастый Молчун только гулко ударил оземь, показывая, что сделал бы он с тем незадачливым Повитухой, попадись он ему.
Лишь сейчас я со всей ясностью увидел, что разница между Чэном и рыжеусым пленником-шулмусом невелика, но разница между любым Блистающим и Диким Лезвием, порождением степных кузниц…
Это даже трудно было назвать разницей. Да, они неплохо годились для того, чтобы портить Придатков, но за Блистающими стоял многовековой опыт мастеров-Повитух эмирата, их отточенное кузнечное мастерство, и в этом гордый Масуд и мудрый Мунир были едины.
Любой Блистающий, невесть какими путями попавший в Шулму, должен был казаться тамошним Диким Лезвиям чуть ли не божеством, родным сыном Небесного Молота, питомцем Нюринги или как там они это называли! Не его Придаток, чудом выбравшийся из Кулхана - несчастное, изможденное существо, еле держащееся на ногах и умоляющее о глотке воды - а именно Блистающий, которому нипочем переход через любые, пусть даже очень плохие пески!
А ведь так оно, пожалуй, и было, Единорог… так оно и было, и заблудший Блистающий был ожившим стихом аль-Мутанабби, и восхищенные Дикие Лезвия помещали пришельца в племенной шатер, их гордость и славу, клали его на почетную кошму в обществе себе подобных, как святыню на алтарь… и выпускали в круг не когда-нибудь, а во время большого тоя! Что равнозначно турниру в Кабире! Ну а когда божественный гость неожиданно для всех демонстрировал свое неумение пролить кровь…
"Чэн, - беззвучно воззвал я, - как назовут люди кого-то, кто выдает себя за божество… ну, к примеру, за божество Грома, не умея при этом вызвать грозу?"
"Лжецом, - пришел неслышный ответ. - Самозванцем."
"А если этот кто-то во всем остальном подобен божеству, и люди не бывают столь могучими и прекрасными?!"
"Тогда - демоном-лжецом. Демоном, принявшим облик божества."
"Ты понял, что я хочу сказать?"
"Да. Я понял."
…Да. Он понял. Чэн-Я понял, что для Диких Лезвий Шулмы любой Блистающий, не умеющий убивать - как для людей человек, не умеющий дышать, но тем не менее живой - был демоном-лжецом, оборотнем, Тусклым, кошмаром, неестественной нежитью… Сломать его! Утопить его! В священный водоем его, под опеку Желтого бога Мо!..
А вот если пришлое божество пусть не с первой попытки, но все-таки доказывало свою божественность, и, надо полагать, доказывало с успехом - небось, Но-дачи снимал головы так, как опытным Диким Лезвиям и не снилось! - то возлагали его на пунцовую кошму, и ночью напролет "выли над ним по-праздничному", и в круг выносили редко, и вообще старались лишний раз не докучать посланцу небес! Молились на него, должно быть, жертвы приносили, гимны посвящали… в набегах старались из чужих шатров выкрасть живые святыни, пускай ценой жизней шулмусских! Что ценней для Дикого Лезвия - жизнь шулмуса, не ставшего еще даже Придатком, или приход в племя нового божества?!..
Ах, Шулма, Шулма… Кабир, Мэйлань, Харза, Оразм, Хаффа - почти тысячелетие назад!
- Эй, Но, - через гарду бросил я, - ты их речь понимаешь?
- Какая там речь, - брякнул Но-дачи. - Разве это речь…
- Понимаешь или нет?!
- Плохо, - помолчав, ответил он, - почти что нет.
- Асахиро, - спросил Чэн-Я, - ты их язык знаешь?
- Конечно, - удивился Асахиро. - Я ж тебе говорил, это ориджиты, они всегда неподалеку от нас, хурулов, кочевали… в смысле от того племени, куда я с Фаризой принят был. У ориджитов речь шипит, как змея в траве, а так все то же…
Вот вам и Придаток! Пока божество с другими собратьями по божественному несчастью в шатре валялось… ладно, не время сейчас шутки шутить.
А время понимать, что в каждом Диком Лезвии до поры скрыт зародыш Блистающего, что дети они - буйные, жестокие, неразумные, любопытные, но дети, чего не понял оскорбленный Но-Дачи и отлично поняли взрослые Чинкуэда, Змея Шэн, и Джамуха Восьмирукий!..
Поняли, что на детей просто надо прикрикнуть!
- Переводи, - приказал Чэн-Я Асахиро, а Я-Чэн подумал: "Будем надеяться, что Дикие Лезвия поймут и без перевода… есть такие доводы, что всем понятны."
Были у нас такие доводы?
А Желтый бог Мо их знает!
Главное - не забывать, что дети долго и связно Беседовать не умеют, почти сразу сбиваясь на спор и крик.
Да, Наставник?.. ах, до чего ж обидно, больно и обидно, что ты - это уже прошлое!
- Спроси у них, кто послал их в эти земли?!
Асахиро спросил. Чэн восхищенно прицокнул языком и подумал, что чем такое говорить - лучше рой пчел во рту поселить. Пчелы хоть мед дают…
Шулмусы некоторое время переглядывались, пока все взгляды не сошлись на рыжеусом - не зря мы его ловили, нет, не зря! - и тот с некоторым трудом встал, вызывающе повернувшись в нашу сторону.
- Он говорит, - Асахиро без труда успевал переводить неторопливо-высокомерную речь знатного шулмуса, - что он - нойон вольного племени детей Ориджа, отважный и мудрый Джелмэ-багатур, убивший врагов больше, чем… так, это можно опустить… короче, больше, чем мы все, вместе взятые, и что скрывать ему нечего.
- Вот пусть и не скрывает, - кивнул Чэн-Я.
- Он говорит, - продолжал Асахиро, - что дети Шулмы неисчислимы, как звезды в небе, как волоски в хвостах коней его табунов, как… короче, много их и… и очень много.
- Понял, - поспешно согласился Чэн-Я.
- …и их послал великий гурхан Джамуха Восьмирукий, любимый внук Желтого бога Мо…
- Пересчитавший все волоски в хвостах коней его табунов, - не удержался Чэн-Я.
Добросовестный Асахиро немедленно перевел, часть шулмусов помоложе, не удержавшись, хмыкнула и сразу же замолчала, а рыжеусый Джелмэ закусил губу и рявкнул что-то сперва своим ориджитам, а после…
А после и нам.
- Он спрашивает, знаем ли мы, над кем смеемся?