…Здесь проходила еще одна граница. Она незримо тянулась по гребням холмов, окружавших священный водоем. Внутри этого круга властвовали боги. И все, кто входил в этот круг, попадали под их защиту.
У священного водоема не проливалось крови.
Здесь был малый Кабир.
"Здесь Шулма, - с упреком бросил Единорог. - А в водоеме гниют трупы моих братьев."
"Извини, - склонил голову я. - Ты прав. А я не прав. Просто мне очень хочется домой…"
"Да, Чэн. И мне."
И все-таки мы находились внутри круга, хотя предпочли бы до конца дней своих оставаться снаружи.
И подальше.
Я невольно обвел взглядом границу священного места и повернулся к Куш-тэнгри, услышав слабый мелодичный перезвон побрякушек на его халате.
Шаман уже возвратился из своих непонятных внутренних странствий и теперь глядел на меня.
- Будем говорить, Асмохат-та? - спросил Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. - Да?
Его привычка после почти любого вопроса спрашивать еще и "Да?", словно собеседник и без того не ответил бы, поначалу раздражала меня, но здесь, в тени плаща Желтого Мо, то ли я стал терпимее к повадкам Куш-тэнгри, то ли его "Да?" стало мягче и естественней.
- Будем, - согласился я.
- Будем, - в один голос подтвердили Единорог и Обломок.
Но их шаман не услышал.
Он просто слегка вздрогнул, встал и направился к шатру.
Не оглядываясь. А я перед тем, как последовать за ним, махнул рукой случившемуся неподалеку Косу - чтобы тот подошел и помог мне снять панцирь.
И без божественного вмешательства ясно - чем-чем, а доспехом аль-Мутанабби мне Неправильного Шамана не удивить.
Да и не собирался я его ничем удивлять.
2
В шатре царил сумрак; расположенный в центре очаг не горел, но тепло от него еще сохранялось. Только сейчас я почувствовал, что снаружи было отнюдь не жарко.
Осень, однако… пора привыкать.
Мы опустились на ворсистую кошму друг напротив друга, и я выжидательно уставился на Куш-тэнгри. Смотреть ему прямо в глаза я до сих пор немного опасался, смотреть ниже было бы неудобно - еще решит, что я ему в рот заглядываю - и я перевел взгляд вверх, туда, где высокий гладкий лоб шамана переходил в зачесанную назад гриву его странных волос.
Куш-тэнгри слегка улыбнулся - дрогнули уголки губ, наметились ямочки на впалых щеках без малейших следов растительности, раздулись ноздри орлиного носа… и маска дикого безумного скульптора превратилась в довольно-таки располагающее к себе лицо.
- Это у меня с рождения, - сказал он, тряхнув серебряной копной и явно неправильно истолковав мой взгляд. - Просто тридцать три зимы тому назад у женщины из племени чиенов-овцепасов родился седой ребенок. А мудрые старейшины решили, что это не к добру, и маленького Куша бросили в степи. Спустя два с половиной года меня подобрали младшие шаманы Ултая-лекаря. Говорят, меня выкормила волчица… Не знаю. Не помню. А врать не хочу. Ултаевы целители осмотрели ребенка, который визжал и перекусал половину из них, и обнаружили все восемьдесят четыре признака будущего служителя Ур-калахая. Вот с тех пор я и живу здесь. А из-за волос прозван Неправильным Шаманом. И не только из-за волос. Так и стал из просто Куша - Куш-тэнгри.
Он вольно потянулся, хрустнув суставами, и закинул худые жилистые руки за голову. Отчего стал удивительно похожим на моего прежнего знакомца по Кабиру Сабира Фучжана, тоже обманчиво хрупкого и низкорослого. Для полного сходства не хватало только Лунного Кван-до где-нибудь в углу, с его древком в рост человеческий и огромным мерцающим лезвием. Да, сейчас Куш-тэнгри вел себя совсем иначе, чем при первой встрече, и мне все время приходилось напоминать себе, что я не дома и даже не в гостях, и что шаман отнюдь не Сабир - но небрежная откровенность Куш-тэнгри все равно вызывала желание ответить такой же откровенностью; тем более, что мы оказались чуть ли не сверстниками.
Если ему и впрямь тридцать три года.
- Так всю жизнь и помню себя слугой Безликого, - продолжал меж тем шаман, как бы излагая общеизвестные истины, знакомые всем (если он и сомневался в осведомленности новоявленного Асмохат-та, то старался это не выпячивать). - А шаманы Ур-калахая - они оружия не носят, крови не проливают, в чужие свары не лезут, кровавой пищи не вкушают, сон-гриба не нюхают, хош-травой не дымят…
- Араки не пьют, - непроизвольно вырвалось у меня.
- Почему? - искренне удивился Куш-тэнгри.
- Ну… не знаю, - замялся я.
- А у вас… э-э-э… там, в раю, араку разве с кровью делают?
- Нет. Бескровно.
- Или вы туда толченых сон-грибов подсыпаете?
- Ни в коем случае!
- Так с чего бы нам и не пить араки? - вопросил Куш-тэнгри, выволакивая из темного угла объемистый жбан, в котором что-то булькало.
А действительно, почему бы это нам и не выпить араки? Тем паче что я ее сроду не пробовал!
И мы выпили. Слабенькая она, арака эта, вроде вина, кисловатая, пенистая - короче, пьется легко. Первые три чашки - так совсем легко. А после четвертой и слова легче даваться стали.
- Вот если спрошу я тебя, Асмохат-та ты или нет, - вдруг, после очередной фразы ни о чем, заявил Куш-тэнгри, - так или ты не ответишь, или я не поверю. Спрошу я тебя: чем ты ориджитов убедил, что ты - Асмохат-та? Так опять или я не поверю, или ты не ответишь! Как ни спрашивай, что ни отвечай - конец один. Давай-ка лучше в игру сыграем. Кто выиграет, тот и спрашивать станет, а проигравший ему правдой платить будет. Да?
И не дожидаясь моего согласия, два горшочка глиняных к себе придвинул.
Дребезжало что-то в тех горшочках. Я один взял, гляжу - камешки до середины насыпаны. Галька речная, мелкая.
А Куш-тэнгри с другим горшочком ко входу в шатер приблизился, полог в сторону отбросил, чтоб светлее стало, затем вернулся и шагах в восьми от меня на кошму сел. Чашку с аракой перед собой поставил, горшочек с камнями - рядом.
Один камешек достал.
В меня кинул.
Я поймал и обратно отправил.
И он поймал.
Добавил второй камешек, на ладони покачал и оба мне послал.
Забава это мне была, а не игра.
Три камешка.
Четыре. Два сразу, третий и четвертый - миг выждав, один за другим…
Хорошо он, подлец, ловил, так и брал из воздуха, а пальцы мягкие-мягкие… Без суеты, без дерганья глупого, спокойно и уверенно… волчий выкормыш.
Это я в похвалу…
Пять камешков. И всякий раз, когда очередная галька звонко цокала о металл моей правой руки, в глазах Куш-тэнгри вспыхивал холодный черный огонь.
Мы кидали лениво, не торопясь, давая камням слегка зависнуть в воздухе, не больше трех одновременно, но все-таки, все-таки, все-таки…
Шесть.
А на семи он сломался.
Пять взял, шестой локтем отбил, седьмой ему в чашку плюхнулся.
Белыми брызгами халат залил.
А я не о вопросах умных думал, не об ответах правдивых, а о том, что если бы дети Ориджа хотя бы пяток камешков вот так ловить умели, то наше знакомство с ними по ту сторону Кулхана совсем иначе сложилось бы.
И вот этот человек утверждает, что никогда не брал в руки оружия?!
"И вот этот Придаток всю жизнь прожил без Блистающего?!" - отраженным эхом ударила меня мысль Единорога.
- Ну! - властно крикнул нам Дзюттэ. - Ну, что же вы?! Спрашивайте!..
И мы поняли, что и как надо спрашивать.
- Лови, шаман!
Я запустил в неподвижного Куш-тэнгри Обломком; а когда Дзю еще был в воздухе, пролетев две трети пути от меня до Неправильного Шамана, я прыгнул следом - и сумрак взвизгнул от боли и неожиданности, рассеченный Единорогом.
Он не соврал. Он действительно никогда не держал в руках оружия, этот удивительный человек, родившийся седым. Он поймал Обломка, но поймал так, как это не сделал бы ни один кабирец - за край гарды, и даже не подумал защититься им от удара, а попытался увернуться, и увернулся, но через мгновение острие Единорога уже упиралось в побрякушку на правом плече шамана.
Куш-тэнгри глубоко вздохнул и осторожно, кончиком пальца, отодвинул клинок в сторону.
Я забрал у него хихикающего Дзю и вернулся на прежнее место, пряча Единорога в ножны.
- Это был вопрос? - осведомился шаман слегка севшим голосом.
Я кивнул.
- И я на него ответил?
Я еще раз кивнул.
- А… а что я ответил?
- Что ты на самом деле не знал Блистающих…
- Что?!
- Неважно. Что ты не пользуешься оружием. Что ты говорил правду - раз не соврал здесь, то, скорей всего, был правдив и в остальном.
Куш-тэнгри отхлебнул араки, прополоскал ею рот, затем выплюнул злосчастный камешек, а араку проглотил.
- Ну а если я притворялся? - после долгой паузы спросил он. - Если я обманул тебя?
- Если ты успел столь быстро понять смысл моего вопроса и обмануть меня, - ответил я, - тогда это не я - Асмохат-та, а ты.
Дзю у меня за поясом наконец перестал веселиться.
- А он мне нравится, - неожиданно сообщил Обломок.
- И мне, - вздохнул Единорог.
Я налил себе из жбана.
- Ты нам нравишься, - сказал я Неправильному Шаману.
- Кому это - вам?
Я неопределенно помахал чашкой в воздухе, проливая араку.
- А можно, - с несвойственной ему робостью вдруг спросил Куш-тэнгри, кивком головы указывая на Дзюттэ, - можно, я его еще раз подержу? Нет, не сейчас, потом… Можно? Я… мне показалось, что он - живой.
И шаман замолчал.
- Дзю, ему показалось, что ты живой, - с удовольствием передал Обломку Единорог. - Слыхал?
- Да? Польщен, - вяло отозвался Обломок. - Скажи-ка ему: мне тоже показалось, что он - живой.
А я все вспоминал летящие камешки и летящих гусей.
Камешки ловил я и ронял он; гусей видел он и не видел я; а еще он знал, что случится с гусями завтра.
Галька, упавшая в чашку с пенящейся аракой; сизый к вечеру отстанет, а тот, что с черным хвостом…
3
…А потом я выбрался наружу из шатра и долго моргал, привыкая к свету и пытаясь понять - вот передо мной обеденные приготовления моих спутников, но для кого это, собственно, отдельно в маленьком котелке варится рис (да и откуда рис в Шулме?!) без мяса, зато с обилием каких-то сушеных овощей и трав?!
Потом объявился из-за моей спины Куш-тэнгри, и назначение риса сразу стало понятным, потому что шаман отогнал от котелка нерасторопного (по его просвещенному мнению) шулмуса, извлек из складок своего одеяния несколько кожаных мешочков и принялся сыпать в котелок по щепотке-другой из каждого, бормоча себе под нос и помешивая варево деревянной лопаточкой, возникшей непонятно откуда.
Пахло шаманское кушанье на удивление вкусно, ничуть не хуже мясного плова в большом общем котле - и мой желудок одобрительно забурчал. Впрочем, шаман не собирался угощать ни меня, ни кого другого - он снял котелок с огня и приступил к трапезе в одиночестве, уплетая еду той же деревянной лопаточкой с завидным усердием, как делал бы на его месте любой проголодавшийся человек - а не таинственный шаман Безликого Ур-калахая.
Видимо, не один я заинтересовался поварскими тайнами шамана - потому что после того, как котлы опустели, а животы наполнились, к Неправильному Шаману, не сговариваясь, подсели с двух сторон ан-Танья и Матушка Ци, и начали у него что-то выспрашивать, тыча пальцами в котелок. Куш-тэнгри охотно стал вытаскивать свои мешочки и показывать их этой любопытствующей парочке - полагаю, тайна съедобных приправ не была сокровенной тайной Безликого - и Кос немедленно вооружился костяным каламом, походной чернильницей и листом пергамента, намереваясь записать все услышанное.
Тут я отвлекся, заинтересовавшись разговором за моей спиной.
Ставший за последнее время поразительно миролюбивым Асахиро ковырялся в зубах длинной колючкой и подтрунивал над новоиспеченным нойоном Кулаем, а потом стал говорить на темы более общие и даже, можно сказать, возвышенные.
Говорили по-шулмусски и довольно-таки быстро, но я успевал улавливать смысл беседы.
- Убивать - плохо, - внушал шулмусам благодушно-сытый Асахиро, и шулмусы дружно кивали головами. - Убивать - очень плохо. Сперва вы друг друга, после мы друг друга, потом вы - нас, мы - вас… И что? Разве в этом доблесть? Не лучше ли уменье воинское без крови проявить, по-дружески, а затем вместе пойти араку пить?!
- Лучше, - подумав, изрек Кулай. - Гораздо лучше.
Шулмусы оживились, кое-кто рассмеялся, а Тохтар-кулу полез за бурдюком, поняв Асахиро слишком буквально.
Бурдюк убрали подальше - это Фариза расстаралась - старый Тохтар недовольно сощурился, почмокал губами и повернулся к Асахиро.
- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ, - исподволь начал Тохтар, и я отчетливо увидел, как в глазках старого лиса забегали хитрые огоньки. Эцэгэ - оно, конечно, эцэгэ, и скоро все мои приятели в "отцы" шулмусские выбьются, а некоторые даже и в матери… так вот, вряд ли Тохтар хоть слово без подковырки скажет, да и само "эцэгэ" для кабирского уха - нож острый…
- Хорошо сказал Асахиро-эцэгэ, вкусно, сладко, уши радуются, еще хотят… Убивать - плохо. Помню я - года два тому назад в племени аруданов у одного охотника младшая жена пропала. Ну, пропала - и пропала. Украли, небось. Бывает. Потом еще одной женщины не досчитались. И снова. Заволновались аруданы - враг женщин ворует, скоро всех украдет! Не злой ли мангус объявился?! Потом в степи жену охотника нашли. Мертвую. Кто убил? За что убил? Если мангус - почему не съел?! Если человек - зачем убил? Украсть - понятно, а убивать - глупо! Что с мертвой женщиной делать?! Позвали шамана. Пришел шаман Безликого, воинам в глаза посмотрел и на хромого табунщика указал. Вот он, говорит, женщин крадет. Глумится не по-мужски, а после убивает. Чтоб молчали, чтоб не сказали никому. Аруданы хромого табунщика к двум жеребцам привязали, жеребцов в степь погнали, кровавыми клочьями степь засеяли. Не пропадали больше женщины у аруданов. А я сейчас Асахиро-эцэгэ слушаю, уши радую, сердце радую, думаю: "Убивать - плохо. Лучше араку пить. Зря тогда аруданы хромого табунщика убили, совсем зря… араку с ним пить надо было…"
- Дурак ты, Тохтар, - оборвал старика побагровевший Асахиро. - Такого табунщика трижды убить надо было!..
Они еще о чем-то говорили - а я задумался совсем о другом. Были ли у нас в Кабире убийства - я имею в виду, раньше? Насилие? Вооруженные грабежи? Нет. Не было. Не слышал о таком - по крайней мере, до появления беглецов из Шулмы. Кражи, мошенничества, подлоги, взятки - были. Грешны люди, один Творец безгрешен… Но не казнить же человека за кражу?! Вот и обходились без смертной казни. Плетей всыпать - это да. Затем тюрьма есть, рудники, в конце концов!.. Но казнь?!
Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимал аруданов.
Почему у нас не было своих хромых табунщиков? Мы что, лучше шулмусов? Нет, мы не лучше…
Тогда - почему?!
- Блистающие не дают, - услышал я внутри себя голос Единорога. - Мы насилия не приемлем… во всяком случае, раньше. Попробуй грабитель с голыми руками напасть на Придатка с Блистающим, да еще в Кабире - что выйдет? А если ты и сам вместе с Блистающим - так и не станете вы ни на кого нападать! Ну а бумагу поддельную написать или стянуть что - это мелочи, люди и без нас управятся, мы о том и знать не будем… Зато когда у ребенка человеческого с детства к Блистающему уважение, так он и взрослый его на дурное дело не поднимет. И себя замарать побоится, и клинок родовой…
Нет, я не во всем был согласен с Единорогом, но отчасти он прав. Для насилия нужно оружие, или хотя бы понимание того, что насилие - уже само по себе оружие… а Блистающие - это не оружие.
Но…
4
- Послушай, Единорог… чем, собственно, мы, люди эмирата и Блистающие, отличаемся от шулмусов и Диких Лезвий? Тем, что они убивают, а мы - нет? Так и мы способны на насилие… Ты слушаешь меня?
- Я слушаю тебя, Чэн. Продолжай.
- Я еще не все понимаю, но давай представим себе вот что… Гончар делает горшок. Это его ремесло - делать горшки. Оно его кормит, ремесло это, да и от горшка польза несомненная - можно продать, можно воды налить, можно еще что-нибудь. Ремесло гончара - горшки делать, ремесло садовника - выращивать айву и персики, ремесло ткача - полотно ткать… а ремесло воина? Шулмуса или Дикого Лезвия?! Что делает воин?
- Убивает, Чэн. Воин - убивает. Умело и быстро.
- Зачем?
- Чтобы выжить самому. Ремесло воина - умная ярость.
- Да. Умная ярость. Чтобы убить - и выжить. И взять себе имущество убитого, или его женщину, или его коня - но не это главное. Главное - чтобы выжить самому. И поэтому сколько ни называй это убийство доблестью, умением, подвигом или подлостью, или еще чем - важно, что это тоже ремесло. Ему учат, им сохраняют жизнь, им отнимают жизнь, оно приносит пользу, им можно торговать, у него свои тонкости и навыки…
- Да, Чэн. Это ремесло. Как гончар делает горшок - так воин убивает.
- А когда гончар делает не горшок, каких множество, а вазу? Единственную в своем роде? Каких до него не делал никто и никогда?! Если он неделями ломает себе голову над формой завитка на середине ручки этой вазы - хотя житейской пользы от этого завитка никакой?!
- Это искусство, Чэн. Не ремесло, но - искусство. Не польза, но - радость.
- А если воину плевать на жизнь и на смерть, если нет врага и нет ярости, а есть он сам и его меч, и отблески движущегося просто так, без житейской цели и пользы клинка чертят в ночном небе диковинный узор, и ноги танцуют, не касаясь земли, а кисточка на рукояти описывает спираль, ведущую в бесконечность, и нет пользы, а есть радость, и ты - это меч, а меч - это ты, это мир, это небо и перехлестывающее через край бренной плоти сознание бессмертия…
- Это искусство, Чэн. Это мудрая радость творчества, когда мы равны Творцу. Это шаг от ремесла к искусству, это два берега одного ручья - умная ярость воина-ремесленника и мудрая радость воина-творца. Это шаг от Дикого Лезвия к Блистающему, от пользы к красоте, от тела к душе!
- Да, Единорог. Есть состояние боя - и состояние Беседы. Есть враг - и со-Беседник. Ярость схватки и радость творчества. Бушующее пламя и невозмутимая водная гладь. Гордый Масуд и мудрый Мунир, огонь и вода… И когда мы творим Танец Меча - мы впитываем в себя чужую ярость и гнев этого мира, но переплавляем их в себе, как руду в горне, и удары наши быстры, они кажутся смертоносными, и торжествующий крик решающего движения заставляет зрителей вздрогнуть и затаить дыхание…
- …и мы уподобляемся смерчу, сметающему все на своем пути - но внутри мы спокойны и радостны, мы невозмутимы, и смерч наш никому не приносит вреда, ибо нет в нас злобы и гнева, они расплавлены и отлиты заново в форме Блистающего, и зрители…
- …и зрители чувствуют это, потому что они такие же, как и мы, они способны со-чувствовать, со-переживать, быть со-Беседниками! А если нет…
- …а если нет - они смотрят на нас со страхом и уважением, и помыслы убить нас умирают в них, не родившись… потому что огненные ручьи их злобы, их гнева и ярости влились в наше море, впитались в нашу душу, и бесследно растворились в нашем спокойствии…