– Ур-ра! – заорали русские, опуская копья, и ринулись навстречу врагам.
– Едри твою мать! – издал незнакомый клич Менги-нукер, выхватил из ножен меч и кинулся в общую свалку, оставив Алги-мурзу гарцевать одного.
В первой же сшибке бояре напороли на рогатины по одному ногайцу, но крайний, еще безбородый юнец, сам при этом не удержался в седле, рухнул наземь, и его, не дав подняться, тут же затоптали копытами. Впрочем, одного из топтавших достал другой воин, чиркнув ему кончиком сабли по загривку – по шее моментально хлынула кровь, – после чего начал азартно рубиться с Гумером, в первые же мгновения успев изрядно посечь десятнику халат. Третий русский вместо сабли схватился за топор, щитом откинул саблю ближнего воина, вогнал остро отточенный кусок железа ему под вскинутую руку, парировал удар соседа и тут же ткнул ему в лицо тупым концом рукояти.
В этот миг на него и налетел Менги-нукер, попытавшись с ходу раскроить боярина мечом пополам. Тот отклонился, пропустив рыцарский меч по нагрудным пластинам, метнул топор вперед. Послышался гулкий удар, из-за спины посланника Кароки-мурзы мелькнуло копье и пробило боярину плечо. Менги-нукер одновременно качнулся вперед и снизу вверх, вдоль груди в подбородок, сильным ударом вогнал меч последнему живому боярину, уже расправляющемуся с третьим нукером, глубоко в голову.
Сеча закончилась – действуя вонзившимся в плечо копьем как рычагом, раненого витязя свалили на землю и долго, сладострастно топтали, мстя за пережитые мгновения ужаса. Потом перевязали раненых – Гумера с двумя глубокими порезами и Гуззата со сломанным носом и несколькими выбитыми зубами; привязали пятерых убитых к седлам. Забрали трофеи – шесть боевых коней со всем снаряжением.
– Ты на себя когда-нибудь смотришь, Менги-нукер? – подъехал ближе Алги-мурза.
Тирц опустил глаза вниз, усмехнулся и выдернул засевший в кирасе топор. Потом засунул указательный палец в сквозную пробоину, пощупал кожаный поддоспешник с глубоким порезом. Получалось, что спасла его не кираса, и не поддоспешник, а пустой промежуток между кирасой и торсом – топор до ребер просто немного не достал.
Когда русский и изрядно поредевший отряд его телохранителей вернулся в ставку, Девлет-Гирей даже поднялся со своей любимой подушечки, чтобы поближе рассмотреть красноречивую пробоину на кирасе посланника султана.
– Вокруг ставки бродят отряды разбойников, – пояснил Менги-нукер. – Хотя все они должны быть связаны и стоять в загоне, ожидая отправки в Кафу, на невольничий рынок.
– К сожалению, всех не удается выловить никогда, – вернулся на свое место бей. – Скоро негодяев станет еще больше. Отсюда до Ельца четыре конных перехода. Если туда отправился гонец, и если они снарядят рать за два дня, она вот-вот должна подойти. Ты хочешь дать ей сражение?
– Сражение? – приподнял брови Менги-нукер. – Много чести! Зачем, если лет через пять все эти бояре и князья сами станут проситься к нам в рабство?
– Почти все ушедшие по здешним волостям отряды вернулись, – мягко намекнул Девлет-Гирей. – Больше здесь брать нечего.
– Да-да, – кивнул русский, думы которого опять перекинулись на что-то еще. – Нужно сворачивать лагерь и завтра с утра уходить. Мы добились всего, чего хотели.
* * *
Наблюдать то, как татарская орда уходит назад, в успевшую подсохнуть и зазеленеть степь, оказалось для обитателей усадьбы куда более тягостной мукой, нежели отбивать атаки на свои стены. Под стенами, на расстоянии полета стрелы, тащились телеги, нагруженные подушками и одеялами, что еще помнили тепло прежних хозяев, полотенцами, вышитыми кем-то с любовью и старанием, чеканными подносами и резными шкатулками.
Но еще ужаснее были вереницы невольников. Еще недавно свободных людей – крепостных, ремесленников, коробейников, – а ныне рабов чужой прихоти и корысти. Они тянулись за повозками, привязанные за шеи или за руки, ссутулив плечи и глядя в землю перед собой.
Смерды и их жены, подворники, боярин с боярыней толпились на стенах, наблюдая это зрелище – и ничего не могли сделать! Потому, что охраняли награбленное степняки с такой же яростью и отвагой, с какой дворовый пес стережет свою миску. Они двигались вдоль обоза отрядами по полторы-две сотни всадников и зорко смотрели по сторонам. Защитники усадьбы сознавали свое бессилие, их сердце обливалось кровью – но они смотрели и смотрели, не отрывая глаз.
Время от времени от отрядов отделялись лихие воины, описывали круги, крича:
– Сдавайтесь, русские! Нет больше вашей Московии! Вся за обозами бежит! Сдавайтесь, вы последние остались! Сдавайтесь, все равно помощи не будет!
Потом всадники уносились, появлялись новые отряды.
Штурмовать усадьбу никто более не собирался. Да и какой безумец полезет под стрелы и картечь, если здесь, рядом, уже трясется полная арба всякого добра? А вдруг погибнешь? Не-ет, теперь каждый ногаец тщательно берег свою жизнь и держался от стены заметно дальше, нежели способна долететь меткая арбалетная стрела.
Татары шли почти полных два дня, а потом наступила тишина.
Пока не очень веря, что самый ужас остался позади, люди провели за крепкими стенами еще две ночи и день, и только после этого отправились смотреть – во что же превратились их дома после набега.
Варлам тоже поднялся в седло, забрав с собой Бажена и Касьяна, и умчался узнавать, как устояли братья. Вернулся через четыре дня, привезя самые дурные вести. Оказывается, в соседнем поместье, послать в которое вестника Юля не догадалась, а на поднятую у соседей тревогу внимания никто не обратил, татары выгнали из деревень едва не половину народа, усадьбу взяли штурмом, а всех находящихся в ней – перебили. Вместе со всеми погиб и один из младших варламовых братьев Сергей.
У Анастасия усадьбу тоже взяли – но сам он с дворней укрылся в доме, отбивался до вечера, а потом выбрался через окно и прорвался через начавших праздник нехристей, потеряв всего одного человека. Григорий, каким-то нутром почуявший у соседей неладное, успел собрать в усадьбу большую часть смердов, и они отбились. Отвечали стрелами на стрелы, перебив у начавших было атаку татар два десятка коней – они так и остались валяться вокруг частокола. Ворогов, что пытались таранить ворота, забросали копьями, сулицами да стрелами. И татары ушли.
Бог охранил младшенького, Николая: его усадьбу каким-то чудом вовсе не нашли.
К полудню следующего дня к воротам варламовской усадьбы подошли четверо смердов, громко постучались в открытые ворота, вошли во двор и опять же громко спросили:
– Где барин наш, Варлам Евдокимович?
– Стряслось что-то у мужиков, коли делегацией пришли, – сообразил как раз обедавший Батов, отставил миску, схватил свою шапку – да не обычную, подбитую соболем. На плечи накинул ярко-синий бобровый налатник. Расправив плечи, вышел на крыльцо. Юля, так же почуявшая неладное, прихватила из угла кухни топор.
– Здравствуй, свет наш, Варлам Евдокимович, – дружно поклонились смерды, скинув шапки.
– И вам здоровия, православные, – приложил руку к груди и слегка поклонился в ответ Батов.
– Собрались мы тут с мужиками, – начал самый высокий из них, черные волосы на голове которого изрядно разбавляла проседь. – Обсудили миром беду недавнюю. И порешили: все серебро, коней и скот, что давал ты за работу на усадьбе твоей по зиме, назад тебе возвернуть. От поблажек, тобой обещанных, отказаться. Потому, как делом своим ты животы наши, и детей наших от смерти лютой и неволи уберег.
– Благодарю вас, православные, за почет и уважение, – перекрестился боярин, приложил руку к груди и поклонился снова. На этот раз по-настоящему, в пояс. Юля еле заметно отодвинулась и кинула топор за спину, в дом. – Отданное назад приму. В Оскол отправлю, прикажу на порох и жребий поменять. А коли воевода даст, то и пищалей куплю. Пушку попрошу, но даст ли, не знаю. А еще мыслю, навес потребно дощатый над стеной сделать, от стрел.
– С навесом подмогнем, боярин, – ответил за всех тот, что с проседью. – Как отсеемся, сами и придем.
– Что сеять-то станете? – вздохнул Варлам. – Время-то упущено.
– Гречиху посеем, – подал голос стоявший позади всех мужик. – Она не в пример быстрее зреет.
– А семена есть?
– Есть, есть барин, – закивали сразу все, широко крестясь. – Боярыня Юлия упредила, так все успели в тайник схоронить. Не нашел татар, не смог.
– Репу еще я поле засеял. – Мужик с проседью окончательно расслабился и нахлобучил шапку обратно на голову. – Ее с середины лета ужо дергать можно. И парить, и варить, и печь, и квас варить, и вино ставить. И самому поесть, и лошадку побаловать. Капусты угол засеял, моркови. Не пропадем, боярин. Зря татарин старается.
* * *
Кароки-мурза, тяжело дыша, вышел с женской половины, направился к бассейну, ополоснул лицо, после чего медленно поднялся на второй этаж и двинулся вдоль балкона к угловой комнате. Благословен будь великий и мудрый ученый Кинди Абу Юсуф Якуб бен Исхак, придумавший ставить башни над комнатами раздумий. Благодаря этой башне, принимавшей на себя жаркий удар солнечных лучей, здесь, на коврах и подушках у его любимого каирского столика всегда царила приятная прохлада и уют.
– Фейха! – крикнул он, и несколько минут расплачивался за этот крик тяжелой одышкой. – Фейха, свари мне кофе и принеси виноград.
Хозяин дома покосился на два свитка, с самого утра лежавшие на столе, но решил еще немного подождать. Разве можно читать письма, если при этом в комнате не пахнет крепким арабским кофе и его нельзя закусить парой ягод скороспелого черного винограда?
Наконец невольница принесла ему кувшин и маленькую серебряную чашечку новгородской работы. Да, Новгород. Там много серебра, и оно довольно дешево. Интересно, откуда оно берется в этих холодных местах? Путешественники рассказывают, никаких рудников там нет. Впрочем, неважно. Границы османской империи еще не скоро доберутся до этих краев, вот тогда настанет время думать и о новгородском серебре.
Он наполнил чашку черным крепчайшим кофе, повел носом, улыбнулся, взял первое послание и откинулся на подушки.
Ага, Алги-мурза. Пишет, что доставил русского в целости и сохранности, сходил с ним в поход… Теперь Менги-нукера здесь любят и уважают… Старый хитрец! Намекает на то, что посланнику ничто не угрожает и он, Алги-мурза, может благополучно уехать назад в свое кочевье. Нет, этого намека мы пока не поймем. Пусть сидит рядом и присматривает и за русским, и за татарами. Еще неизвестно, кого нужно опасаться больше.
Кароки-мурза уронил письмо на пол и потянулся за вторым. Это кто? О, Аллах, это Девлет-Гирей! Хвалит мудрость султана. Долго и тщательно. Это хорошо. Уважение к султану – очень важная черта в подданном. Теперь хвалит себя. Как отважно сходил в поход, сколько взял добычи, пленников, сколько потерял людей. Пожалуй, тут действительно есть чем гордиться. Посылает в подарок пятерых мальчиков. Тоже приятно. Только почему он пишет это письмо ему, а не Сахыб-Гирею? А-а-а… Мурза негромко рассмеялся. Сахыб-Гирей похвалит Девлета, а потом похвастается султану своим новым успехом. А он, султанский наместник, напишет султану именно про Девлета, и вся слава достанется не хану, а самому бею.
Кароки-мурза наконец-то протянул руку за чашкой и сделал первый глоток.
Что же, пожалуй, именно так он и сделает. Ведь Девлет, хотя он этого пока и не понимает, нужен ему не меньше, чем он сам Девлету.
Опытный мурза, сын и внук подданных султана, с рождения преданно служивших Великолепной Порте, и далеко не всегда в условиях, вообще допускающих подобное служение, задумался.
Да, пятеро мальчиков – это хорошо. Это подарок, который не стыдно преподнести султану. Разумеется, именно так он и сделает: пусть янычарский корпус Оттоманской империи и насчитывает больше ста тысяч вышколенных воинов, Сулейман Великолепный, да продлит Аллах его годы, никогда не откажется добавить к ним еще пятерых бойцов. А вот с докладом о победе получается не совсем красиво. Он может сколько угодно раз упоминать, что, встревоженный ростом сил Московского княжества и бездействием Бахчисарая, он побудил к активным действиям ханского племянника, что Девлет-Гирей уже успел добиться первых побед, но… Но что значит для великого султана весть о нескольких взятых, а потом брошенных крепостях, либо о почти тысяче захваченных невольников? Да у него в гареме одних наложниц вдвое больше! Он в день распоряжается десятками тысяч жизней, решая судьбы мелких европейских стран и великих восточных держав! Победа, если не удастся описать ее достаточно убедительно, быстро перестает быть победой…
Кароки-мурза сделал еще два глотка, потом кряхтя поднялся:
– Фейха! Коврик на дорожку положи!
Он спустился вниз, тщательно омылся из бассейна – как же без этого перед намазом? Потом опустился на колени и качнулся вперед, едва не ударившись лбом:
– Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. Велики дела Господа, бесконечна милость и мудрость его. Сила его дивит воображение смертных, а кары его поражают ужасом неверных… Велик Аллах, деяния его велики и поражают воображение неверных. Аллах велик, и восхищаются его деяниями обитатели подлунного мира… Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его.
Кароки-мурза с облегчением поднялся. Воистину: если чувствуешь, что разум твой слаб, обратись к Богу, и мудрость его снизойдет на тебя! Аллах велик, и восхищаются его деяниями… Действительно, зачем перечислять невольников, мужчин, баб и детей? Полон должен быть несчитанным и поражать случайных встречных своим числом.
Мурза поднялся в комнату, соседнюю с комнатой раздумий, открыл ключом хитрый генуэзский замок, потом замок сундука и принялся рыться в ворохе долговых расписок. Ага, вот она. Хозяин дома развернул свиток и пробежал глазами бумагу:
"Я, проживающий в Ор-Копе подданный великого султана, меняла и торговец Ахмед Барак взял у досточтимого Кароки-мурзы сто восемьдесят золотых алтунов под залог своей лавки и своего дома. Все деньги обязуюсь вернуть до великого хиджра девятьсот тридцать третьего года".
Красивая витиеватая подпись, число. Что поделать, Коран запрещает давать деньги в рост, поэтому в следующем году он получит с менялы столько же золотых, на сколько написано заимное письмо. Правда, перекопский еврей, которому не хватало денег на покупку невольников после Молдавского похода великого султана, взял долг не золотом, а рабами. За которых Кароки-мурза заплатил сто двадцать один золотой. Но это уже не так важно. Важно, что пленников стало так много, что у торговцев не хватает на них денег.
Кароки-мурза прищурился, представляя себе строки, которые напишет в письме Сулейману Великолепному:
"А пленников они пригнали так много, что перекопские торговцы потратили на них все свое золото, и его не хватило. А один из менял, видя нескончаемые вереницы пленников, изумленно спрашивал: "Да остались ли еще люди в той стране?""
Так весть о новой победе станет выглядеть куда ярче. А что касается пленников – то вереницы их действительно длинны, менялы влезают в долги, чему свидетельством эта расписка, и наместника Балык-Каи никто никогда не сможет обвинить во лжи.
Глава 8
Ифрит
Нукер Гуззат вернулся из Балык-Каи без всякого ответа, и Алги-мурза разочарованно отмахнулся от него, словно от надоедливого слепня. Это значило, что его бей не отменяет своего приказа охранять русского и не разрешает вернуться в кочевье. И ему придется еще несколько месяцев торчать в ставке ногайского бея, ожидая осени.
Да, конечно, тяжелый весенний поход принес хорошую добычу, и тут он на Менги-нукера не в обиде. И есть надежда, что обещанный осенний набег тоже окажется не пустым. Но между этими двумя походами пролегал путь в жаркое, иссушающее, зажаривающее живьем лето.
Алги-мурза с тоской вспомнил безумного русского, который разгуливал из-за жары в одних тонких, похожих на женские шаровары, шелковых штанах, хорошо помогающих от чесотки, и такой же тонкой шелковой рубахе. Этому, обуянному шайтаном ненависти, иноземцу настолько безразличны все правила приличия, что над ним никто даже не пытается насмехаться. А вот ему, мурзе древнего богатого рода, показаться на людях без двух дорогих халатов, надетых один поверх другого – это просто позор. Настоящий позор – как бы при этом ни пекло солнце.
Он потянулся было к пиале с кумысом, потом остановился. Сегодня опять будет праздник у ставшего веселым и хлебосольным Девлет-Гирея. Не стоит наливаться кумысом раньше времени – а то слишком рано придется убегать от дастархана.
Да, похоже он застрял при Гирей-бее надолго, очень надолго. Алги-мурза поднялся, опоясался саблей, покосился на свисающий с пояса нож. Надо наточить. А то притупился каждый день баранину резать.
Обед у бея проходил, как всегда: неспешное распределение блюд с разделанным по всем правилам жеребенком, кувшины с теплым кумысом, неуклюже пытающиеся танцевать голые полонянки, уже давно не вызывающие никакого вожделения.
Алги-мурза вспомнил ненавидяще-страстную Дашу, и ее обещание наложить на себя руки, если он уедет. Интересно, выполнила или нет? Он едва не рассмеялся. Конечно же, нет! Сидит сейчас в отдельной кибитке и радуется тому, что попала в плен, а не живет сейчас в какой-нибудь грязной избе со вшивым бородатым мужем.
Ему неожиданно страшно захотелось стиснуть ее грудь, вжать в мягкий ковер, смотреть на приоткрытые в сладком стоне губы, увидеть покорно раздвинутые колени. Он вздохнул, пропустив мимо ушей очередную шутку Девлета. В самом деле, раз уж он тут застрял, то сколько можно жить в гостевом шатре бея? Пора послать Гумера за своими. Отослать Фехуле – и только ей – подарки и вызвать к себе Дашу. И еще какую-нибудь жену, чтобы старшая не взревновала. Например, курносую татарочку Зульфию.
Решив так, мурза с облегчением выпил полную чашу кумыса, с улыбкой посмотрел на старающихся угодить хозяевам голых русских девок, а потом отрезал себе еще ломоть сочного молодого мяса и отправил в рот.
– Осенью мы пойдем уже не пятью, а пятнадцатью тысячами! – разгорячившись, обещал Гирей. – Мы возьмем Оскол и Елец. Русские будут сами стоять вдоль дорог и протягивать руки, чтобы их связали!
– Великий бей! – Полог откинулся и внутрь вбежал татарин в синем халате. – Великий бей, страшная опасность грозит тебе в твоей ставке.