– Благодарю, господин епископ, – приложив руку к груди низко поклонился начальник стражи.
– Все, убирай… – священник прошел мимо него, поднялся в свои покои, подошел к настежь распахнутому окну.
Как он мог! Как он сам не догадался! Это же так просто! Шведский король Густав Ваза, оторвавший свою страну от Римской Церкви, конфисковавшие ее земли… Он и сам по себе достоин кары – а тут еще эти русские… У них нет никаких войск в северных землях: царь Иван ведет тяжелые затяжные войны с Оттоманской империей, вынужден прикрывать южные рубежи от набегов мусульман, прикрывать русским щитом множество новых подданных на Кавказе. Он никогда не воюет на севере, и войск у него здесь нет. И если Швеция нападет на русские рубежи, где язычники возьмут силы для противостояния им?..
Священник довольно расхохотался и щелкнул пальцами:
– Демон!
– Я всегда здесь, смертный, – прозвучал из окна женский голос.
– Отправляйся в Стокгольм. Король Густав Ваза должен немедленно начать войну с русскими.
* * *
Король Густав не спал, и даже не дремал, хотя сидел в своем любимом кресле. Он любовался на огонь, пляшущий в камине. Удивительное зрелище того, как пламя поглощает очередное полено, после чего, словно хищник, утоливший первый голод, успокаивается, оседает, синеет и неторопливо догрызает обратившуюся в угли добыча завораживало, не позволяло оторвать взгляд, подумать о чем-нибудь другом. Правитель страны время от времени даже собственноручно нагибался к сложенной возле кресла охапке мелко поколотых дров и подбрасывал по паре полешек в очаг.
Стукнула дверь. Трое слуг внесли в помещение легкий стол из темной вишни, трехрожковый подсвечник, стул. Повинуясь жесту пажа, поставили их возле окна. Густав Ваза, покосившись в ту сторону, мелко, по-старчески захихикал:
– Наступает весна, Улаф?
– Да, ваше величество, – низко склонился паж.
– А скажи-ка, мой мальчик, зачем ты носишь эту штуку? – король тыкнул желтым тощим пальцем ему вниз живота.
Молодой человек был одет в обычный дублет на толстой стеганой ватной подкладке, с вышивками на груди и плечах, несколькими продольными разрезами, которые скреплялись посередине небольшими пряжками с ярко-алыми рубинами. Внизу, естественно, находился толстый пескоуд.
– Я понимаю, зачем она нужна мне, – затрясся от смеха король. – Но зачем ее носишь ты? Неужели у тебя нет своего?
– Русские опять потревожили наших рыбаков возле мыса Арносари, порвали сети и били смертным боем.
– А как же наши молодцы? – крякнул Густав. – Смотрели и плакали?
– Сказывают, лодку им одну поломали изрядно, улов отобрали. Но это наши воды!
– Да ты пиши, пиши, мой мальчик, – откинулся на спинку кресла старик. – Ты знаешь, что нужно писать.
– "Мы, Густав, божиею милостию свейский, готский и вендский король, гнев свой сдержать не можем и тебе, наместнику велеможнейшего князя, государя Ивана Васильевича попрекаем…" – скрипя пером вслух проговаривал паж.
– Да, попрекаем! – вскочил со своего места король. – А ну, Якоба Брагге ко мне, немедленно!
Паж, вскинув голову, несколько мгновений переваривал услышанное, потом вскочил, кинулся бежать. Король, сделав несколько твердых шагов, остановился перед окном, скинул запирающие ставни планки, распахнул окно и, широко расставив ноги, замер, вглядываясь в серый морской простор. Когда в покои вошел адмирал и склонился в поклоне, Густав Ваза даже не повернул головы, жестким тоном рявкнул:
– Мне надоели эти ежегодные свары, Якоб! Надоели уже давно! И особливо противно то, что я, король, монарх державы сильной и прочной, вынужден каждый раз переписываться с новгородским наместником, словно я мелкий стряпчий, недостойный общаться с московским царем.
– Да уж, ваше величество, это неправильно, – вынужденно признал моряк.
– Я хочу, Якоб, раз уж я не могу разговаривать с царем, как брат с братом, вовсе перестать разговаривать. А чтобы избавить нас обоих от темы для споров, приказываю тебе, адмирал, немедля выйти к Невской губе, и запереть для русских выход в море.
– Но ваше величество… – облизнул мгновенно пересохшие губы адмирал. – Но… Мы не можем перекрыть выходы в море с этой стороны. Залив мелководен, наши лоймы и шнеки станут садиться на мели там, где смогут проскользнуть рыбацкие лодки…
– Значит, – удивленно повернулся к моряку король. – Значит, поднимитесь вверх по Неве и перекройте подходы к ней с той стороны!
– Там стоит новгородская крепость, ваше величество.
– Так захватите ее!
– Слушаюсь, ваше величество, – адмирал развернулся, дошел до дверей, но там внезапно остановился, снова повернувшись к королю: – Простите, ваше величество, но Швеция не готова к войне. Ополчение не собрано, войска стоят здесь, под Стокгольмом и восток страны пуст, плана компании нет.
– Ты хочешь, Якоб, чтобы ради покоя наших ополченцев, не желающих выползать из своих постелей, я кланялся в ноги каждому новгородскому горожанину?
– Простите, ваше величество, – правильно понял ответ адмирал и вышел прочь.
В тот же миг король осел, и паж еле успел подхватить его и дотащить до кресла.
– Ох, что это было со мной? – простонал король. – Неужели от жары? Ведь от мороза такого никогда не бывало… О чем это я сейчас говорил?
– Вы объявили войну Московии! – с гордостью сообщил паж.
– Кому объявил? – содрогнулся Густав.
– Русскому царю! За то, что он не желает разговаривать с вашим величеством как с равным королем и отсылает со всем к новгородским и псковским наместникам.
– Да, это нехорошо, нехорошо, – забормотал Густав. К чему относились его слова – то ли к войне, то ли к извечным унижениям, осталось неизвестно, поскольку король жестом подозвал к себе пажа и распорядился: – Улаф, созывай дворян, поднимайте ополчение. Купцов… Нет, купцов не трогайте. Все полки, ныне к боям готовые, направляйте к восточным границам. Кажется, у нас начинается война с русскими.
* * *
Почти неделю над Северной Пустошью шли дожди, смывая, словно сдергивая одеяло с уснувшей на зиму земли, рыхлый снег. Дожди тянулись мелкие, моросящие. Воде не столько падала вниз, сколько постоянно висела в воздухе, впитываясь в войлок поддоспешника, скапливалась капельками на кончиках ворсинок подбитого волчьим мехом налатника, душегрейки, кафтана, затекала в сапоги, подмачивала шаровары. Сушиться у костра было бесполезно: одежда парила, отчего воздух вокруг становился густым, как в парилке, где плеснули на каменку кислого кваса, и этим же паром пропитывалась еще гуще.
В общем, с этим дозором боярскому сыну Феофану Старостину не повезло. Валяясь на теплой волчьей же шкуре в шалаше, построенным еще четыре года назад вместе с Зализой и Васькой Дворкиным, он обсасывал тонкие голубиные косточки и вспоминал старые добрые времена, когда весна начиналась раньше, осень – позже, дождей не случалось вовсе, а хлеба росли втрое гуще, нежели сейчас. Во всяком случае именно так казалось им – молодым черносотенцам, увязавшимся за другом, избранным государем в ближнюю тысячу и посланным сторожить северные рубежи страны.
В те годы пара серебряных гривен, взятых с отбитого от станишников купца казались им огромными деньгами, княжеские волостники, которым по осени свозили оброк многочисленные крестьяне, мнились сказочными богачами, а непрерывная служба – тяжкой и бесконечной обязанностью… Хорошие были времена! Молодость…
И хотя сейчас Феофану стукнуло всего двадцать пять лет, он уже чувствовал себя умудренным опытом, зрелым боярином, а свой недавний образ мыслей воспринимал, как детство и ребячество. Потому, как три года назад милостью государя Семен Зализа получил за службу уже довольно большое поместье, и тут же выделил друзьям по немалому угодью. И стали Феня с Васькой боярскими детьми, и повисла у них у каждого на шее забота сразу о трех десятках семей: чтобы смерды плодились, чтобы земля не застаивалась, чтобы оброк сильно не тяготил – потому, как уйти крепостные к другому хозяину могут – но и чтобы самому хватало. На крестинах, свадьбах именинах он – первый гость и милость высказать должен. С хозяйством помочь, подъемными ссудить, коли беда какая у крепостного случилась – дабы и двор свой смерд поправил, оброк достаточный платить мог, да и к земле привязать, потому, как должник, с хозяином не расплатившись, к другому барину уйти не мог. И хотя гривна для боярского сына большими деньгами теперь не была – но государево походное содержание, без хлопот из казны выдаваемое, вспоминалось, как щедрый дар.
Одно хорошо – женился. Съездил в Углич по родной кожевенной слободе в богатом кафтане, да сапогах яловых пройтись, новым званием перед соседями похвастать, Марфу укорить, что заместо него, безалаберного, за Никиту замуж пошла. Там отец дело и сладил – сосватал ему пятнадцатилетнюю Елену от соседей, Лену-Аленушку. Вернулся, получается, нежданно-негаданно с короткой побывки с молодой женой.
Однако отец был прав: уж сколько историй наслушался он от бояр и детей боярских про старост и наместников поместных, что в отсутствие хозяина с казной убегали, смердов в угоду соседям с земли сживали, а то и вовсе имущество продавали – и тикать. Вернется боярин с похода ратного: а вместо дома разор один его ждет. Нет, пусть уж лучше жена всегда на усадьбе остается. Она и приглядит хозяйским глазом, и избыток забот с мужниных плеч снимет.
Свои ежемесячные выезды в порубежный дозор Феофан воспринимал ныне не как тяготу воинскую, а как возможность немого отдохнуть от бесконечной череды хлопот, поспать в тишине и благости на свежем воздухе, натянуть тугой лук, да птицу дикую, али косуль и зайцев пострелять, тут же на огне пожарив. Хорошо! Тем паче, что вот уже три года, после памятной сечи пустошинских бояр с выборгской ратью баронской, свены рубежей российских не беспокоят.
Вот только на этот раз с дозором боярскому сыну Феофану не повезло. Непрерывно моросил бесконечный северный дождь, обещая скорое и высокое половодье. Оттаивая под теплыми струями, медленно размокала черная лесная земля, поднимались болота. Самое пакостное время, когда не на чистом снегу без страха шкуры на ночь не раскинуть, ни на травке ароматной не отдохнуть. Дрова мокнут, зайцы под кустами прячутся, птицы в кронах. Одного только голубя за день подстрелил – и то удача. Разумеется, Феофан запек его сам – смерды солониной обойдутся. Захотят свежей дичи – пусть сами попробуют из лука ладно бить научиться.
Боярин пригладил рыжие кудри, зашелестев кольчугой, перекатился с живота на спину, вглядываясь в серое, как затасканная рубаха, небо. Полдень скоро, надо Захара и Димитрия у берега менять. Пусть тоже поедят и отдохнут маленько. А на ночь – в дозор, пусть бдят, смерды. Который день он ужо в поле считается? Пятый? Шестой? Когда же это кончится? Дождаться бы замены поскорее, да домой – баньку истопить, меда хмельного выпить, да в постель, об Аленушку погреться. Сказывала жена, она вроде как на сносях… Пора уже.
Услышав торопливый конский топот – чмоканье копыт по мокрой земле, Феня снова перекатился на живот, выжидательно уставясь на тропу. Вскоре оттуда появился чанкирный скакун, поверх которого скрючился одетый в одну полотняную косоворотку паренек.
– Барин, барин, суда на море! – смерд, широко раскрыв рот, отчаянно пытался отдышаться. – Много…
– Лоймы? Рыбацкие? Торговые? – Феофан, не очень доверяя испугу неопытного вояки, только год назад впервые взятого в засеку, тем не менее начал подниматься: – Семен, гнедой мой где? Взнуздай-ка его поскорее. А ну, Захар, подробнее скажи: каковы суда с виду, сколько людей на них видать, есть ли весла?
– Округлы такие, барин, – черканул смерд руками, – с парусом большим квадратным. Башенки у них построены деревянные, спереди и сзади. Весел по десятку на каждой. И людей много, только головы торчат.
– Вот черт! – на этот раз боярин обеспокоился всерьез – под это описание более всего подходил свенский шнек: лодка, для мирного дела никак негодная. – Много?
– Видимо-невидимо!
– Черт, черт! Семен, чего копаешься?! Конь где? – Феофан сам подбежал к коню, отпихнул в сторону чересчур размеренно старающегося смерда, грубо дернув губы, всунул гнедому в пасть уздцы, накинул оголовье, рывком натянул подпругу и тут же взметнулся в седло: – За мной!
Тревога заставила его забыть про сырость, и боярин помчался вперед, не разбирая дороги, встречая грудью мокрые ветви и только слегка пригибаясь, чтобы он не били по лицу. В считанные мгновения броня заблестела влагой, грозя подернуться ржой, но сейчас воину было не до того. Домчав до потайной засеке, он прямо верхом врезался в ивовый кустарник и встал на стремена, пытаясь как можно шире обозреть водный простор.
Смерд оказался прав, поднимая тревогу: это были именно шнеки. Военные суда, которые строились свенами и датчанами специально для набегов: широкие, проседающие в воду всего на полсажени, они легко подплывали к самому берегу, позволяя воинам выпрыгивать без всякой приспособы. Только шнеки, да маленькие лоймы и могли, в отличие от торговых и иных военных судов проходить в Неву через мелкий Финский залив.
– Почему костер сигнальный не запалили? – не оборачиваясь, вопросил Феофан, а сам пытался пересчитать медленно вползающие в речные протоки корабли получалось, около сотни шнеков свены привели. По полсотни воинов на каждом, да по двадцать гребцов: только латников три тысячи получалось! С такими силами не деревни порубежные – города воевать идут! – Где костер?!
– Так, отсырело все, барин… – виновато ответил смерд.
– Ну, Митя…
Впрочем, винить пошедшего в ратники от сохи кметя было не за что. Сложенный возле засеки сигнальный костер, который не запаливался уже три года, успел осесть, подгнить, местами зарасти подснежниками. Пожалуй, больше года никому не приходило в голову переложить его, подсушить, али просто приготовить другой.
– Черт! – развернув коня, Старостин с седла резко наклонился вниз, зачерпнул рукой с земли охапку сырого, полусгнившего валежника и помчался назад, к шалашу. Здесь он скинул привезенный мусор в весело пляшущее пламя дежурного костра. Тотчас огонь дыхнул густым сизым дымом, который медленно потянулся в низкое серое небо.
– Сбирай вещи, седлай коней, – рыкнул боярский сын на Семена, спрыгивая на землю. Он кинул поверх сырого валежника охапку сухих дров – пусть костер еще раз разгорится, потом принялся развязывать сложенные в шалаше чересседельные сумки, достал шлем, зерцала, принялся облачаться в доспех.
Пока он вооружался, смерд успел оседлать своего скакуна, приладить на спины заводных лошадей сумки, надеть длиннополый тегиляй.
– Семен!
– Да, боярин, – вздрогнул смерд.
– Дорогу в усадьбу к боярину Иванову знаешь?
– Скачи к нему немедля. Скажешь, свены корабли в Неву подпустили, более ста. Пусть вестников к ближайшим боярам шлет, и сам с оружием к Анинлову идет. От него к Абенову скачи, передай тоже самое. Далее к Копорью мчи, передай весть воеводе. Помощи от него не станет, но про набег знает пусть. А так же спроси его, где государев человек Семен Прокофьевич, он знать должен. А как скажет, проси охрану себе, потому как весть важная, и мчи к самому Зализе. Без него никак. Понял, Семен?
– Понял, барин, – кивнул смерд.
– Тогда лошадей не милуй, гони!
Паренек шустро заскочил в седло, прихватил повод пегой кобылы и помчался по тропинке, уводящей от Невской губы. Вместо него со стороны моря примчались верховые засечники – тоже молодые оружные смерды. Еще не успевшие пойти ни в крепостные, ни в ремесленники, а потому остающиеся вольными людьми, они рискнули примерить на себя дело ратное, в служивые люди при боярине приписавшись. Их, не имеющих ни хозяйства, ни семьи, Феофан и брал с собой в дозор – дабы от иных дел не отрывать и убытка в хозяйстве не причинить. Теперь он остро сожалел, что при нем оказались только безусые юнцы, а трое зрелых и опытных воинов, живущих в его поместье сейчас готовились в половодью в ста верстах на юге.
– Захар, гони коня в Анинлов, упреждай боярского сына Василия Дворкина, что свены на ста шнеках и лоймах в Неву вошли. Пусть сам дальше вестников рассылает, он знает как поступать. Для сбора рати, скажи, его деревню я выбрал. Все, скачи…
Порубежник, подойдя к своему скакуну положил руки на луки седла и надолго задумался. Дело получалось нехорошее: Зализа в Ливонию в набег ушел, многих бояр с собой уведя. В Северной Пустоши, почитай, каждый третий с ним ушел. А свенов идет несчитано, малой силой не одолеть. Местные бояре его, Феофана Старостина, знают, на призыв откликнутся. Но супротив свенского войска всю Водьскую пятину исполчать нужно, а тут слова боярского сына мало. Тут приказ государева человека потребен. Когда до Зализы тревожная весть дойдет? Когда ответить успеет? Когда рать собрать? Сколько им малой силой свенов удерживать придется, дозволяя малые ручейки в большой поток собрать?
– А мне куда, барин?
– Со мной поедешь, Митяй. Проследим, куда свены свои шнеки ведут.
Костер уже успел поглотить сваленную на него труху и разгореться снова. Поэтому боярин снова завалил его большой охапкой сырого сена, повторяя тревожный сигнал, и только после этого поднялся в седло.