Часа через два бояре, перейдя вброд безымянный ручей в косую сажень шириной, выбрались на обширный луг, заболачиваемый по весне и осени, но зато пересыхающий летом – скачи, не хочу! Снег с него уже сошел, но мерзлая земля оттаять под тонким – по щиколотку – слоем воды еще не успела, и Батов решительно помчался через него напрямик, к березовой роще, на деревьях которой уже появились крохотные липкие листики. Дальше тропа шла между двумя небольшими озерами, между которыми имелся только один, проход, а дальше лежал россох, который местные смерды так и называли: Березовый. Здесь тропа раздваивалась: налево, на запад, уходила дорожка к Вилози и Кипени, угодьям служилого боярина Михайлова, и дальше, вкруг болот, на Копорье; и направо, к камышовым берегам Невской губы, к богатым уткой и рыбой речным протокам и дальше – но и к самой Неве.
Здесь боярин Батов сделал небольшую остановку, давая воинам возможность немного размять ноки и переседлать коней – пересесть с уставших скакунов на заводных. Далее тропа почти полностью скрылась под водой – но бояре знали, что тропа внизу надежная, натоптанная, а глубина небольшая, а потому без колебаний двинулись вперед, разбрызгивая прозрачную талую воду. За два часа они выбрались к самой Неве, как раз возле впадения в нее Ижоры, тут же по податливому песку, уложенному течением в длинные продольные волны, вброд перешли через нее. Горловину Ижоры от Тесны отделяло всего шесть верст лесной тропы, ведущей по высокому, но изрытому оврагами берегу. Это заняло всего полтора часа пути и, наконец, еще через три часа рать подошла ко Мге, остановившись на отдых на ее берегу. Теперь до лагеря свенов оставалось всего семь верст пути – один стремительный бросок.
Глава 10
Бегство
Подойдя ближе к большой зале замка, в которой уже третий месяц обитали русские воины, Зализа услышал громкий смех и остановился, прислушиваясь к разговору.
– Ну, я в сторону кувыркнулся, – судя по голосу, историю рассказывал тощий и длинный, как оглобля, боярин Малохин, – и бежать. Он сзади рычит, шумит, гудит. Ну, думаю, все, сейчас задавит… Затопчет, то есть. Но он только сбоку зацепил, и дальше понесся. Я отдышался, смотрю, а сбоку рельсы. То есть, дорожка такая железная, что зверь этот вытаптывает. Там снегом все ровно занесло, сугробы по пояс, что на земле, под лыжами, не разобрать, поезда ходят раз в неделю. Вот я и ухитрился палатку аккурат между путей поставить.
Кауштинские иноземцы снова дружно захохотали.
– И как смотрел этот зверь?
– Страшно смотрел, – оживился Малохин. – Глаза горят так, что дорога на три сотни шагов впереди, как днем светла становится, росту в нем три роста человеческих.
– В холке! – добавил кто-то, и все снова захохотали.
– Вы чего, не верите? – удивился боярин.
– Верим, конечно, – это уже заговорил воевода их, боярин Картышев, Игорь Евгеньевич. – Глаза у него один от другого на две сажени в стороны отстоят, сверху лоб стеклянный, и когда бежит, дымом смрадным над собой дышит. Так? Вот видишь! Да у нас, почитай, каждый зверя этого видел Тепловоз называется. Правда, больше издалека смотрели. Ему на дороге попадешься – враз на куски раскромсает.
– Неужели правда?
– Да вот те крест.
Зализа, не в силах сдержать широкой усмешки, ждал продолжения.
– Да у нас на севере, на Камчатке… Ну, где чистилище стоит, и огонь от него горит постоянный, землю согревая, – это уже начал врать Миша Архин. Он после выпивки и так опричнику немало чудного наговорил, а на трезвую голову – наверняка втрое напридумывает. – Ну, и на Камчатке, значит, на Лукоморье чукчи живут. Люди такие. Так вот они каженый год на двадцать седьмое ноября помирают, а двадцать четвертого апреля оживают снова. И перед смертью они сносят все товары в обусловленное место, и все местные могут брать, чего захотят, но только платить должны сразу. И чукчи из потустороннего мира за этим следят строго, и коли кто обмануть их пытается, то сразу превращаются в призраков и душат их на месте. А еще есть у нас люди, покрытые шерстью, с собачьими головами и лицом на груди, с длинными руками, но безногие…
– Ты еще хроники Марса перескажи, – не выдержал Картышев и все снова расхохотались. – А вот я истинную правду поведаю. Водится в родных моих местах, на Лиговке, змей семиглавый, ростом с трех слонов, двумя рогами на спине, и весь он мохнатый, как лиса. И шерсть такая же рыжая, только не совсем…
Тут на лестнице послышались шаги и опричник, дабы его не застали на подслушивании вынужден был открыть дверь.
Все сидевшие за столом воины повернулись к нему. Похоже, обед уже давно завершился, но увлеченные разговором люди никак не решались разойтись.
– А верно ли говорят, господин воевода, – поднялся с лавки барон Штаден, – что водится в ваших землях змей семиглавый, ростом с трех слонов, двумя рогами на спине, и весь он мохнатый, как лиса?
– Конечно водится, – не моргнув глазом, подтвердил Зализа. – Да вот же, у меня шапка мехом из этого змея оторочена!
И он скинул тафью, подбитую мехом коротко стриженной белки.
Кауштинские бояре, стиснув зубы, молчали. Немец недоверчиво косился то на них, то смотрел на тафью. Он явно чувствовал, что тут что-то не так, однако же и доказательство истинности рассказанных историй было налицо.
Барон, бегущий от кровавого произвола, чинимого королем немецкой страны Франции, внезапно пожелавшего всех иноверцев из своих подданных смерти придать, стал единственным развлечением застрявших в зимней Ливонии бояр. Собираясь ступить на службу просвещенному русскому монарху, он со всем тщанием пытался вызнать все возможное о неизвестной Московии, и успел выслушать столько невероятнейших историй, что, верно, подумывал повернуть назад и отдаться на смерть в куда более привычных местах.
– Да он совсем не страшный, это змей, господин Штаден, – попытался смягчить впечатление Зализа. – Его можно заколоть одним ударом рогатины в печень. Медведь, и то страшнее.
– Особенно белый, – тут же добавил Архин. – Они у нас зимой от холода в города подаются и по улицам ходят, к печкам погреться напрашиваясь.
Бояре опять захохотали.
– Что за шум, а драки нет? – появился в дверях одетый в неизменную рясу боярин Росин.
– Костя! – радостно повскакивали со своих мест кауштинские иноземцы, кидаясь к своему недавнему воеводе. – Как ты?! Откуда?! Ты приехал?! Да ты к столу иди, садись, перекуси с дороги.
– Перекусить: да, – с усмешкой кивнул Константин Алексеевич, – а вот садиться: нет. Я всю задницу отбил, мужики, пока из Москвы сюда верхом доехал!
Опричник, отойдя немного в сторону, выжидал. Многие привычки и нравы пришедших к нему под руку иноземцев казались Зализе очень странными – хотя ничего богопротивного в них он отличить не мог. Разве только, слишком бурными бывали у них проявления чувств, и слова постоянно звучали непонятные.
Когда одноклубники немного остыли, Костя и сам подошел к опричнику:
– Рад видеть в добром здравии, Семен Прокофьевич.
– И я раз, Константин Алексеевич. Как съездил?
– Вестей у меня для тебя, Семен Прокофьевич, целых четыре, – Росин прошел к столу, выискивая, во что запустить зубы, и в конце концов нашел – кубок с вином. – Извините, мужики, пить хочу, умираю…
Он осушил бокал, с облегчением перевел дух, понюхал рукав, снова шаля взглядом по столу.
– Налейте ему кто-нибудь, – не выдержал Зализа. – Видите, мучается боярин! Это на тебя, Константин Алексеевич, ряса так действует. Монахи наши, как всем известно, хоть люди и богоугодные, но без вина дня прожить не могут, хотя и государь, и митрополит всякого чернеца, замеченного пьяным, бить кнутом на площади при всех повелевают.
– А я не для пьянства, Семен Прокофьевич, я для здоровия пробавляюсь, – парировал Росин. – Так вот: перво-наперво, грамоты целовальные государь принял, и немалое удовольствие выразил. Это не я, это Андрей Толбузин рассказывал. От Лифлянской вотчины своей Иван Васильевич отказываться не собирается. Особливо теперь, когда новые подданные с такой охотой ему на верность присягнули. Во-вторых, радетелей святой Руси, силы и средства личные на алтарь Отечества возложившие, желает царь возвеличить и затраты на поход возместить. Можно просить милостей. В-третьих, получив письмо твое, Семен Прокофьевич, боярский сын Толбузин дозволение от государя получил казаков донских в помощь с южных рубежей призвать, и как раз ныне пять сотен конных воинов ко Пскову должны подходить. И последнее: минуя Вайсенштайн, встретил я двух стрельцов, везущих молодого мальчишку, спящего на ходу. Сказывали, у мальчишки у этого донесение для тебя, Семен Прокофьевич, от боярина Феофана Старостина. Всех троих, стало быть, я с собой забрал, и сейчас они внизу коней расседлывают. О чем донесение – не знаю. В чужие секреты носа совать не привык. Все! Теперь подвиньте ко мне вон того цыпленка и оставьте меня в покое хотя бы на полчаса.
– Казаки, – опричник недовольно поморщился. Одно дело – приличных, солидных людей в присягнувшем городе оставить, бояр, стрельцов. Поместье или хозяйство дать поблизости, прочно осадить в новых землях, родными их сделать. И совсем другое дело – казаки. Они хоть и братья по вере, а ничего другого, кроме как татар да османов грабить, делать не умеют. Самое милое дело: наскочить, схватить всего поболее, разорить, до чего не дотянулся, да назад убраться. Куда этих станишников на новые волости пускать? Какой они порядок навести смогут, какие из них затинные ратники? – Константин Алексеевич, а про казаков государь знает? То есть, знает, зачем боярин Андрей их просил?
– А меня в царские палаты больше не пускают, Семен Прокофьевич, – оторвался от куриной грудки Росин. – Как государь о моем здоровье пару раз справился, так теперь и на пушечный выстрел не подпускают. Боятся, видать, что за свое участие в походе я тоже чего-нибудь выпрошу. А тут все, небось, еще год назад поделено было?
– Поделить мало, удержать потребно, – задумчиво ответил опричник. Полтысячи казаков! С ними еще можно вперед идти. Но кого в гарнизонах присягнувших крепостей оставлять?
– Да, Семен Прокофьевич, а холопов моих покормят, или распорядиться нужно?
– Я распоряжусь…
Терзаемый тяжкими думами, Зализа спустился вниз, пересек двор замка по направлению к пахнущей, на версту вокруг всякими разносолами кухне, обогнул ее и вошел в людскую, сделанную из бывшего рыцарского амбара – не на улице же дворню кормить? Здесь он сразу отличил росинских холопов, молодых и щекастых, уписывающих за обе щеки просяную кашу с рыбой, и двух стрельцов – мужиков в возрасте, с короткими бородками и усами, одетыми в красные ватные тегиляи.
– Семен Прокофьевич, – неожиданно поднялся один их холопов. – Известие у меня от барина Феофана.
И прежде чем опричник успел понять, почему у росинского раба оказалась весточка от Фени, мальчишка выпалил:
– Свены на нас напали. Более ста кораблей в Неву вошли, сам видел. И барин видел, он их сосчитал. Барин сказывал, людей к Анинлову сзывать станет. Биться станут со свенами…
* * *
– Ур-ра-а-а! – Феофан дал шпоры коню, и рванулся вперед, стремясь обогнать мчащегося рядом боярина Батова.
Свены, хотя нападения из заболоченного леса и не ждали, но заслон небольшой поставили, и сейчас два десятка караульных растерянно вскочили, схватившись за оружие. И прежде, чем они успели составить правильный строй, русские витязи, вылетая один за другим из прибрежного кустарника, по которому вилась тропа, преодолели десяток аршин, отделяющих их от стражи.
Боярин Старостин выбрал себе того, что был в зеленой кирасе, с красным пером на голове, и нацелил рогатину ему прямо в грудь. Однако свен подхватил с земли пику, явно намереваясь пронзить гнедому грудь и Феофан, спасая коня, приподнял рогатину, подбивая острие пики наверх. В результате широкое острие копья промелькнуло у врага над головой, и он просто отлетел в сторону, сбитый ударом широкой груди скакуна. Второго стражника, имевшего глупость снять шлем, боярин просто срубил, полосонув обоюдоострым лезвием рогатины, словно мечом, ему по голове. Свен упал, копыта гулко простучали ему по кирасе, и они ворвались в лагерь.
Вытащенные на берег шнеки и лоймы лежали слева, палатки рыцарей стояли справа, а перепуганные враги бегали везде – кто в поисках оружия, кто просто потеряв от ужаса голову. Феофан, погоняя коня, легонько ткнул рогатиной в чью-то прикрытую одной рубахой спину, выдернул, метнул в живот широко раскрывшего руки усатого бедолаги, выдернул, перехватил под локоть и направил острие в кирасу набегающего с обнаженным мечом кавалера, сосредотачивая в ударе всю свою силу, тяжесть своего тела, разгон коня – и рогатина, пронзив железо, вошла глубоко в человеческую плоть.
Боярин тут же отпустил древко – по опыту знал, что после такого удара оружие назад уже не выдернуть. Он выхватил свою саблю, и тут же обрушил сверкающий суздальский клинок на спину с воем убегающего свена. Тот захлебнулся криком, кувыркнулся и остался позади. Витязь, нагнав еще одного бегущего врага, достал его кончиком клинка по шее и натянул поводья: впереди надвигались палатки, запутаться в которых ему совсем не хотелось. Он коротко оглянулся – от кораблей тянулись к небу дымы, и этот поворот головы едва не стоил ему жизни: из-за палатки выбежал сверкающий латами воин. Феофан отбил тычок палаша, направленный ему в живот, качнулся вперед, уклоняясь от следующего удара и резанул саблей по ногам, по незащищенному сзади бедру. После чего, оставив свена извиваться на земле, поворотил коня.
От кораблей загрохотали выстрелы, дальше за палатками, вдоль самой воды, пришельцы выстраивались в ощетинившийся пиками прямоугольник. В угол этого прямоугольника и неслись, ведя за собой смердов, разгоряченные схваткой боярин Иванов и татарин Аваров.
– Пики же! – Феофан, страдальчески поморщившись, кинул саблю в ножны, схватился за лук.
Всадники врезались в плотный строй – пики вошли глубоко в груди жалобно, почти по-человечески закричавших лошадей, но сдержать тяжелого удара нескольких тел не смогли. Строй смялся, и русские воины, перескакивая павших друзей, врезались в образовавшуюся брешь, рубя врагов саблями направо и налево. Однако соотношение сил оказалось слишком несопоставимым, и масса пехоты, нажав, завалила нескольких всадников набок вместе с конями, и вскоре затопталась сверху.
Старостин, натянув лук, метнул в строй одну стрелу, другую, третью. Он бил по ушам – попадая с полусотни шагов в летящего голубя, Феофан был уверен, что не промахнется на таком же расстоянии в неподвижную голову, пусть даже повернутую к нему боком. Однако свены, теряя людей, пока не замечали одинокого стрелка.
Тут со стороны кораблей вдруг раздался оглушительный гром. Все повернулись в ту сторону, и увидели как в воздухе разлетаются мачта, куски борта, лавки, люди, мушкетоны, деревянные бочонки… Похоже, один из летящих на палубы факелов попал точнехонько в пороховой припас.
Факелы метали молодые смерды. Перед началом нападения боярин Евдоким Батов в последний раз предупредил ребят:
– Мы атакуем караул у тропы, врываемся в лагерь и отвлекаем внимание на себя. Вы скачите следом, вдоль кораблей, и кидаете в них факела. Нам нужно хоть пару запалить, от них остальные займутся. Понятно вам, мужики? Покидать все факелы на корабли и тут же скакать обратно.
– А сеча как же? – поинтересовался феофановский Митя, взятый им себе в дружину из Поддубья.
– Сегодня сеча не про вас! – отрезал Батов. – Еще нарубитесь…
Как ни странно, но ответ боярина несколько успокоил паренька, хотя от предчувствия грядущей битвы у него все равно по всему телу постоянно бегали мурашки. Однако после пяти дней непрерывной голодной скачки, в которую вылилось для Дмитрия начало войны, вступать еще и в единоборство с врагами – для него оказалось бы непосильной ношей. А подскакать, покидать факелы и повернуть назад: это дело нехитрое.
– Ур-ра-а-а! – послышалось со стороны лагеря, весь отряд пришел в движение, торопясь вперед. Митя поскакал вместе со всеми, сперва ничего не видя из-за подступающего к тропе кустарника – но тут вдруг вырвался на простор, промчался шагов сто, и только тут сообразил: он в самом стане врага! А лоймы – вот они, слева. Заблаговременно зажженные пылали в левой руке, и он принялся метать их на корабли, стремясь попасть туда, где свалены корзины и какие-то бочонки.
Факелов-то всего пять: раз, два, три, четыре…
До пяти паренек досчитать не успел: грудь словно ожгло кнутом. Он выронил последний факел, испытывая острое чувство обиды: за что кнутом-то?! Сполз с седла и распластался под ногами у коня, глядя голубыми глазами в серое дождливое небо.
Феофан же, заметив какое-то шевеление за палатками, пустил две стрелы в ту сторону, а потом, уже ясно разглядев бегущих с мушкетонами латников, поворотил коня и дал ему шпоры: все, что хотели, они уже сделали.
В несколько прыжков гнедой домчал его до тропы, галопом помчался по узкой дороге – боярин не хотел закрывать дорогу тем, кто отступает следом на ним. На рысь он перешел только когда тропа, свернув с прибрежного косогора, растворилась в широкой талой воде. Проехав еще с пару сотен саженей, он поднялся на взгорок и спрыгнул на землю, тут же отпустив подпругу. Потом взял коня под уздцы и принялся ходить с ним по кругу, помогая восстановить дыхание. Вскоре начали подъезжать и другие бояре: Батов с окровавленной рукой, Михайлов, Ероша, Хавьюг с залитым кровью лицом. Некоторые возвращались поодиночке, некоторые – небольшими отрядами. Но продолжалось это недолго… К тому времени, когда боярский сын Старостин пустил коня попить воды и повесил ему на морду торба с овсом, стало ясно, что бояре Иванов и Аваров, новик Рапейкин, назад уже не вернуться. На берегу Невы, напротив Орехового острова, остались одиннадцать бояр и четыре десятка смердов, среди которых феофановские Дмитрий и Захар.
– Где там Зализа? – вздохнул, подойдя ближе, Васька Дворкин. – Шестой день, как тревога поднялась. Когда с силой исполченной подойдет? Сколько нам тут еще малым числом упираться?
– А найдет лагерь-то наш?
– Найдет, конечно, – кивнул Василий. – Чай, не первый год порубежником службу несет. Места здешние знает, и куда вставать удобнее в этих местах догадается.
Однако весть от опричника пришла совсем не та, что ожидали давние друзья. В присланной на следующий день с феофановским Семеном грамоте Зализа требовал немедля свенский лагерь в покое оставить и спешным маршем к крепости Ладога со всем ополчением идти.