Зализа, гарцуя впереди массы кованой конницы, отошедшей на край поля и остановившейся перед новгородской судовой ратью, следил, как шеститысячный отряд рыцарей… Хотя, пожалуй, уже пятитысячный – врубается в стрелецкий полк, вытаптывая, рубя сминая отмахивающихся саблями и бердышами пехотинцев. Стрельцы гибли, но не бежали, отчаянно пытаясь остановить многократно превосходящего врага. Под напором тяжелой конницы они постепенно пятились, теряя строй и приближаясь спинами к труднопроходимой каменистой россыпи, слегка прикрытой от солнца редкими низкими соснами.
Как не ужасно было зрелище гибнущих сотоварищей, но он ждал, временами косясь на ровные ряды шведских пехотинцев, остающихся на своем месте. Пожалуй, они уже начинали считать, что русская армия, конница которой трусливо сбежала, а пехота вот-вот поляжет до последнего стрельца, будет разгромлена и без их участия. Что же, на войне бывает всякое. Но сейчас ему предстояло в очередной раз попытаться разрешить извечный спор между броней и саблей, между стремлением к победе и надеждой на неуязвимость, между силой и выносливостью.
Век за веком сталкивались на полях сражений кованая конница и рыцарские отряды, проливая кровь, побеждая или умирая в сечах, и каждый раз оставались в уверенности в правильности именно своей тактики и принципа воинского вооружения. Рыцарь – неуязвимый, хотя и неуклюжий, спрятанный в броню до кончиков пальцев, и размахивающий в сече не только мечом – но и одетой на кисть латной перчаткой, железным рукавом, громыхающий множеством сочленений. Русский боярин – гибкий, шелестящий похожей на драконью кожу кольчугой, рукава которой всегда заканчиваются у плеча, а на руке которого далеко не всегда есть даже наруч – потому, что рука должна быть легкой, и не уставать, даже если рубиться с врагом придется несколько часов без перерыва.
А вот тяжелый рыцарь полностью выдыхается всего за полчаса.
– Пора! – опричник схватился за рогатину, и дал шпоры коню, разгоняясь для смертоносного удара, а за ним, сперва на рыси, а затем переходя в стремительный галоп помчалась вся остальная конная рать. На этот раз вместо стрел она сама мчалась на врага, неся ему смерть на множестве стальных, украшенных чеканкой или воронением, или просто остро отточенных и похожих на поблескивающих чешуей рыбок наконечниках. И нет силы, способной остановить удар разогнавшегося на всем ходу всадника.
Темная масса кованой конницы ударила в бок и в спину ведущим тяжелый бой рыцарям – и многие сотни из них оказали пробиты копьями насквозь, не успев даже осознать опасности, многие посечены саблями или сбиты с коней, не успев развернуться для отпора. Вдобавок, от слитного удара многотысячной конной массы, они оказались сдавлены, как попавшая под щелчок пальца оса – и вытолкнуты вместе с еще отбивающимися стрельцами на каменные россыпи.
– Они переломают там ноги! – ударил кулаком о седло адмирал. – Что они делают?!
Он не хуже Зализы понимал, что рыцари выдохлись, что им нужно отступить, перевести дух, восстановить силы – но шведская конница оказалась в кольце, и на ней оставалось либо поставить крест, либо немедленно спасать.
– Трубач! – рявкнул Брагге. – Играй общее наступление!
Наверное, это было неправильно – но у командующего армией просто не оставалось другого выхода.
Ряды шведской пехоты дрогнули, и медленно двинулись вперед, собираясь атаковать русскую конницу. С расстояния сотни шагов ландскнехты дали слитный залп, прореживая боярскую конницу – и одновременно предупреждая ее об атаке. Русские развернулись навстречу, размахивая саблями и кистенями, людские массы слились, и сражение окончательно превратилось в неуправляемую резню, всеобщую кашу, понять что-либо в которой, или изменить казалось совершенно невозможным.
– Улаф, ты вернулся? – оглянулся в поисках королевского пажа Якоб Брагге.
– Да, мой адмирал.
– Слава Богу. Я уж боялся, что тебе захочется ринуться в общую атаку. Жди здесь, ты мне вот-вот понадобишься…
Командующий еще раз окинул взглядом царящую на поле боя неразбериху. В начале битвы у него имелось вдвое больше сил, нежели у русских. Возможно, рыцарская конница и не смогла смять вражеские порядки, но урон она нанесла ощутимый. Теперь там рубится почти вся его пехота, а у русских остались нетронутыми правое и левое крыло. Значит, в сече сейчас участвует почти втрое больше шведов, нежели язычников! И если язычники не бегут, то только потому, что… Что им не хватает последнего, завершающего удара, решающего судьбу сражения.
– Улаф, ты видишь весь тот сброд, что толпится на правом крыле русских?
– Да, мой адмирал.
– Скачи к барону де Дескапье и передай мое пожелание доблестным швейцарцам немедленно разогнать эту толпу и ударить русским в спину. Надеюсь, это не составит для них особенного труда.
Юноша развернул коня и помчался в лес, отдавая приказ главному резерву шведской армии вступить в бой.
Швейцарцы выдвинулись из леса, как призраки, вырастающие прямо из земли, немедленно сомкнулись в строй и двинулись вперед твердым шагом. Эти отважные воины первыми в Европе поняли, что подвижность на поле боя куда важнее висящего на теле железа и уже не первое десятилетие пугая врагов презрением к их оружию и насмехаясь над закованными в кирасы союзниками. "Храбрость защищает лучше брони!" – эту свою поговорку они подкрепили целой чередой побед над Священной Римской Империей Германской Нации – то есть, половиной Европы, став самыми желанными наемниками для любого короля.
Они шли в атаку, как на парад – роскошные коричневый вамсы с пышными рукавами и широко раскрытым воротом, из-под которого проглядывает спускающийся мелкими складками ворот рубашки, пышные шарики коротких ватных штанов о-де-шос, из-под которых спускались светло-серые чулки, деревянные туфли выкрашенные в красный цвет. Короткие мечи на боках, опущенные протазаны и абсолютная уверенность в своей победе. Поэтому их не очень удивило, что при приближении полка закаленных в войнах швейцарцев русский сброд начал пятиться.
– Пора! – соскользнув с камня вниз, выдохнул Росин. – Нас атакуют.
Одноклубники, поднимаясь на ноги заторопились к пушкам. Кто с тлеющим фитилем, кто с ядром или мешком пороха – чтобы сразу после выстрела забить в ствол свежий заряд. Псковские охотники, как и было обговорено заранее, начали медленно пятиться, увлекая за собой казаков, и в расширяющемся просвете между камнем и людьми стали видны ровные шеренги врагов.
– Прямо психическая атака, – облизнулся Росин. – Пожалуй, ядрами можно лупить хоть сейчас, а если картечью – своих заденем.
– Так чего, начинаем? – нетерпеливо спросил Архин.
– Да в общем-то… – Костя выждал еще чуть-чуть, давая просвету время увеличиться до десяти шагов, и резко скомандовал: – Пали!
Б-бабах! Эхо отразилось от близкого камня, усилив звук залпа многократно и пять чугунных ядер, предназначенных для разбивания каменных стен, прошили строй швейцарцев насквозь, умчавшись далеко им за спину, а два ведра картечи, выплеснутых из сорокагривенных пищалей, хотя и не ударили так же далеко, но зато прорубили во вражеских рядах широкие просеки.
– За мной! – Росин, увлекая своих хлопов и часть одноклубников, кинулся в выросшую перед нарядом пелену, пробежал в ней десяток шагов и, выскочив на свет, упал на колено, одновременно вскинув пищаль: – Получи!
Пятнадцать картечин, забитых поверх заряда пороха, выбили из строя еще двоих швейцарцев – а рядом, кто стоя, кто с колена, открывали огонь по врагу все новые и новые вбегающие из дыма стрелки. И швейцарцы, непривычные к столь жесткому отпору, остановились.
– Ур-ра! – видя замешательство неприятеля кинулись вперед казаки, за ними – псковичи, и отступление швейцарцев превратилось в бегство.
– Эй, Картышев! Ты меня слышишь?! – оглядываясь на дым, закричал Росин.
– Чего?!
– К новгородцам беги! Какого хрена стоят, пока все дерутся?!
Спустя несколько минут адмирал увидел со своего места, как левое, еще не принимавшее участия в бою крыло русских двинулось вперед.
Мужики богатой – а значит, отлично вооруженной новгородской судовой рати редко сражались на берегу. Их стихия – это драка на палубе один на один, это абордажные схватки со столь многочисленными в Варяжском море пиратами, либо с купцами, некстати подвернувшимися на пути новгородской ладьи. Они умели сражаться и не боялись крови – ни своей, ни чужой. Морской закон прост: волны скроют все. Ты должен победить, или умрешь. Они не умели держать строй, равнение, наносить слитный удар и, окажись на пути тех же швейцарцев, наверняка были бы разогнаны и истреблены. Но сейчас ратником противостояли не слаженные, хорошо обученные правильному бою отряды – они видели лишь разрозненные кучки усталых в долгой сече врагов. И, охватывая свенов с правой стороны, в то время, как казаки и охотники, преследуя швейцарцев, делали тоже с левой, новгородцы ринулись вперед:
– Бей их! Бей, бей!
Для сгрудившихся в одну большую кучу, перемешанных между собой и врагами, хотя и все еще многочисленных шведов это был конец.
Глава 12
Золото
Король Густав, вертя в руках грамоту, поднял глаза на послов эзельского епископа. Послов странных – одетых в богатые бархатные дуплеты и татарские шаровары; гладко выбритых, с коротко стриженными волосами – но не знающих иного языка, кроме русского. На миг у него мелькнула мысль, что это московитская ловушка, но шведский король отмел ее сразу: царь Иван не так глуп, чтобы выдавать за ливонцев странно одетых полуграмотных бояр. В конце концов, у него на службе и настоящих лифляндцев хватает, маскарад устраивать ни к чему.
– Я слышал, русские начали войну против Ливонии? – наконец поинтересовался он.
– Да, господин король, – кивнул один из посланников.
""Господин король!" – мысленно поморщился Густав. – Он даже не знает, как нужно ко мне обращаться! Или пытается оскорбить?.."
Однако вслух король спросил совсем другое:
– Значит, этот остров московиты тоже считают своим?
– Очень может быть, – кивнул епископский посланник. – Но нам-то до этого какое дело?
– Вам до этого дела нет, – кивнул Густав Ваза, кутаясь в новгородскую шубу, – но есть мне. Ведь купленные у господина епископа владения мне придется защищать от русских посягательств.
– А разве свои владения не нужно защищать от соседей в любом случае? – ловко парировал его ответ гость.
– И сколько хочет эзельский епископ за свои земли?
– Сто пятьдесят тысяч талеров…
Густав Ваза тяжело вздохнул, покачав головой. Нет, его отнюдь не смущало, что духовный пастырь Эзеля вдруг решил продать землю Церкви. Он и сам конфисковал все церковные владения в Швеции как только представилась такая возможность. Но продавать чужое добро за такие деньги? На подобную наглость способен только католический священник.
– И как он представляет себе эту процедуру? – мягко поинтересовался король.
– Ваши представители привозят деньги, мы передаем им ключи от замка.
– Ключи? – презрительно поморщился Густав.
– Не только, – кивнул посланник епископа. – Мы впускаем присланный вами воинский отряд в замок, и оформляем купчую внутри.
– Понятно… – кивнул король и прижал холодную ладонь себе ко лбу. Последнее время его все чаще и чаще мучили сильные головные боли. – Что же, если вы передадите мне не только ключи, но и замок, то это больше похоже на честную сделку. Но сто пятьдесят тысяч богемских талеров многовато для маленького острова. Я думаю, он может стоить не больше пятнадцати.
Дверь в королевские покои распахнулась с громким грохотом, и внутрь вошел, печатая шаг, его любимый паж. Волосы юноши были растрепаны, изящный брасьер в пыли, на одном из сапог оторвалась подметка, болтаясь под ногой.
– Что случилось, Улаф? – изумился его виду старик.
– Русские осадили Выборг, ваше величество. Они сожгли предместья, разграбили ближние деревни и сейчас бомбардируют стены крепости.
– Осадили Выборг?.. – король с изумлением перевел взгляд на грамоту, что все еще оставалась в его руке, потом на посланцев эзельского епископа, снова на запыленного пажа. – А как же… Адмирал?
– Русский отряд разгромил его армию при Кивинеббз, ваше величество. Они перебили всех швейцарцев, половину немцев, рассеяли ополчение, изрядно опустошив его ряды, а рыцарей частью убили, частью повязали в плен. Из битвы не вышел ни один из шведских дворян. Я готов принять от вас любую кару, мой король, – и паж преклонил перед ним колено.
– Тебя то за что, мой мальчик? – не понял старик.
– Я остался невредим, ваше величество. И я не смог сразить ни одного врага.
Король опять вспомнил о грамоте, которую он сжимал в руке, и вдруг с неожиданной яростью разорвал ее в клочья:
– Во-он! Вон отсюда! – заорал он на епископских посланников, привстав из своего кресла, потом обессилено упал назад и тихим голосом произнес: – Господи, за что ты караешь меня? Чем я прогневал тебя на старости лет? Чем провинился? Двадцать тысяч… Где я возьму другую армию? Чем докажу датчанам наше право на свободу? – король застонал, словно от резкой боли… – Улаф… Прикажи принести перо и бумагу… Ну, ты знаешь…
И когда слуги доставили письменные принадлежности, потухшим голосом начал диктовать:
– "Мы, Густав, божиею милостию свейский, готский и вендский король, челом бью твоему велеможнейшему князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости"… Боже мой, – мотнул головой старик. – За что мне такие унижения на старости лет. Я – челом бью.
Он вздохнул и продолжил диктовать письмо. Закончив, подозвал пажа к себе:
– А теперь я скажу, какую кару тебе предстоит понести, мой мальчик, – хрипло сообщил Густав. – Я разрешаю тебе переодеться, но после этого ты, как сможешь быстрее, помчишься в Новгород, к царскому наместнику, отдашь это письмо, пообещаешь немедленно отпустить всех пленных русских безо всякого выкупа, ты пообещаешь ему любые дары, какие он только захочет. Можешь стоять на коленях, плакать, терпеть любые оскорбления и унижения, но ты обязан уговорить воеводу отозвать свою рать от Выборга. Господи, что за безумие побудило меня начать войну с московитами?! Скажи, пусть остается все по старому уложению. И коли они согласятся, именем моим можешь заключить мир хоть на полста лет. Ступай.
* * *
– Скажи мне что-нибудь хорошее, Леша, – попросил Кузнецов, встретив вернувшегося Комова на опущенном мосту и крепко обняв. – Я понимаю, что сперва тебя накормить нужно, напоить, воды согреть для мытья. Но уж очень тоскливо здесь. Обрыдло в четырех стенах сидеть.
– А что, разве никто ничего хорошего не привез? – удивился запыленный за время долгого пути, небритый, но бодрый и загорелый Алексей. – Совсем ничего?
– Ну почему ничего? – пожал плечами фогтий. – Английская королева прислала длинную лекцию о том, почему я не умею права продать эти острова. Испанец просто обругал нехорошими словами. Французский Генрих не ответил, поляки тоже. Шведы войну с нашими затеяли и вешать Эзель себе на шею не хотят. Блин, прямо хоть на помойку его выбрасывай.
– Ох, Витя-Витя, – укоризненно покачал головой Комов. – Ну что бы ты без меня делал? Ладно, на, держи, – он полез за пазуху, достал оттуда скрепленный сургучом свиток и вручил Кузнецову. – Помни мою доброту.
– И что тут? – встрепенулся фогтий.
– Там написано, Витек, – похлопал Кузнецова по плечу Леша и пошел дальше во двор: – С тебя бутылка, начальник.
– Ага, – покрутил в руках послание Виктор, щелкнул пальцами стражнику: – Мост подними, – и побежал наверх, в библиотеку.
Расшифровывали послание все втроем – фогтий, Игорь Чижиков и Неля. Из-за излишне красивых слов, которых не понимал никто, а также того, что текст был на датском языке, слишком отдаленно напоминавший знакомый присутствующим немецкий, дело двигалось с трудом – но двигалось. К вечеру им удалось понять основное: датский король Фредерик предлагал эзельскому епископу Христофору Мюнхгаузену право жить на острове, получать пенсион, плюс защиту, уважение, неприкосновенность и еще какие-то блага, плюс десять тысяч талеров на признание сюзеренитета Дании и принятие на острове королевского наместника.
– Вот халявщик! – возмутился Кузнецов. – Десять тысяч! Да за эти деньги замок можно просто распродать на кирпич! Нет, ребята, так не пойдет. Давайте рисовать ответ: никаких пансионов и никакого уважения. Пусть он просто забирает остров и платит… Ну ладно, скинем ему треть. Сто тысяч наши, а Эзель – его.
Через день Леша Комов, опять отказавшийся от напарника, вышел через ворота замка и направился в порт. Еще через две недели он вернулся назад, но на этого раз не с письмом, а в сопровождении одетого в длинный черный гаун и широкополую шляпу мужчины.
– Ага, у нас гости, – понимающе кивнул Кузнецов. – Что же, будем растопыривать пальцы. Встречать я никого не пойду, а вы приводите их ко мне. Епископ я или нет?
Он прошелся по библиотеке, нашел красную четырехугольную шапочку и, водрузив ее на голову уселся в кресле – ни одна другая одежда эзельского епископа ему не подходила. Ждать пришлось недолго: спустя несколько минут дверь отворилась, и к нему, в сопровождении Комова, Чижикова и Нели вошел таинственный незнакомец.
– Кай Ульрик Микаэлис Бенджамин де Саннемус, – сняв шляпу, вежливо поклонился хозяину замка он.
– Карл Фридрих Христофор Иероним фон Мюнхгаузен, – склонил в ответ голову фогтий. Раз уж назвавшись этим именем, он решил следовать ему до конца. К тому же католический епископ с русской фамилией Кузнецов мог показаться европейцам несколько… Подозрительным. – Прошу садиться. Приказать принести вам вина?
– Если можно, подогретого, – принял предложение гость и опустился на стул. Перевернув шляпу, он сдернул с рук перчатки, кинул из внутрь и отложил свой головной убор на недалекий подоконник. – Значит, замок действительно ваш?
– А вы в этом сомневались, уважаемый господин Бенджамин?
– Я? Нет. Знакомство с бароном Алексеем заставило меня поверить всему. Но вот мой король…
– Барон Алексей? – Кузнецов перевел на Комова удивленный взгляд.
Тот виновато развел руками: дескать, так получилось.
– Да, – кивнул гость, – барон сказал, что вы тяготитесь этим званием и близостью как к языческой Московии, так и к еретической ныне Лифляндии. Что вы желаете покинуть эти места и перебраться поближе к Риму…
– Тяжело тут, господин Бенджамин, – немедленно поддакнул Кузнецов. – Ой, как тяжело. Эти чертовы проповедники лезут изо всех щелей. Выгонишь в дверь, лезут в окно. Выкинешь в окно – вползают через трубу.