Услышав же о немалой награде, которая была обещана за раскрытие этой тайны, он изобразил столь огромное желание ее заработать, что в порыве усердия даже предложил себя князю на роль добровольного доносчика и выдвинул пожелание все самолично выведать у Константина.
Сам Глеб от этой идеи отказался лишь из-за чрезмерно бесхитростной рожи стременного, придя к выводу, что на ней все желания будто прописаны углем на доске, следовательно, любая попытка Епифана будет обречена на неудачу.
В запасе у Глеба было еще семейство Константина: жена Фекла и сын Святослав.
Нет-нет, самый закоренелый злодей на Руси начала тринадцатого века был весьма простодушен. Ему и в голову не пришло бы устроить, скажем, пытку десятилетнему мальчишке на глазах у отца, который, чтобы ее прекратить, не задумываясь, выложит свои знания, вывернется наизнанку и расскажет не только все, что ему известно, но даже и то, что неизвестно.
Так что Константин, как человек, успевший сполна насладиться всеми плодами неутомимого прогресса, дошедшего и до отсталой России, а потому опасавшийся больше всего именно этого, то бишь пытки сына, мог быть совершенно спокоен.
Вот убить - это да.
Такое уже практиковалось, благодаря тесному общению с христианской Византией, где подобные случаи были сплошь и рядом, и даже духовенство не считало за великий грех, когда император выкалывал глаза сопернику, напротив, утверждая, что это не изуверство, но гуманизм - ведь мог и убить.
Да и само оно не брезговало ни пытками, ни убийствами.
Но эти зверства среди славян еще не прижились, и время их пока не пришло. Дикая языческая Русь упрямо сопротивлялась современным новшествам и образцам истинно христианского человеколюбия.
Правда, к Глебу это не относилось. Он уже на второй день после резни под Исадами спешно отправил гонцов по всем городам, где проживали его родные и двоюродные братья, ныне покойные, с тайным приказом умертвить всех детишек мужеского полу, включая даже младенцев.
- Если же будут спрашивать, чьи вы, - инструктировал он их перед отъездом, - отвечать без утайки, что посланы князем… Константином Володимеровичем. - И улыбался, довольный, что теперь ему есть на кого все свалить.
Святослав тоже был не жилец. Но это потом. Пока же Глеб рассчитывал, что слезы и мольбы жены и сына тронут сердце Константина и он не выдержит, растает и выложит все тайны как на духу.
Метод давления на Феклу был весьма прост.
Рязанский князь заявил ей, что если ее супруг не облегчит свое сердце перед братом, то ее после его неминуемой смерти, как вдову, немедля отвезут в один из монастырей, и смачно обрисовал все прелести жизни в сырой мрачной келье.
Если же все получится, то тогда Глеб выделит ей в кормление град Ожск с пятью-шестью селищами и никуда отправлять не станет.
Фекле, пусть слегка и отвыкшей от привольных степных просторов, дымных костров и кочевой жизни, сразу сделалось дурно после красноречивого рассказа князя о сыром затхлом помещении, выходить из которого дозволялось ненадолго, да и то лишь для того, чтобы проследовать в церковь на молитву.
Словом, она незамедлительно согласилась, однако ничего добиться ей так и не удалось.
Впрочем, Глеб основную ставку сделал не на нее, а на малолетнего княжича. Дабы узник "поплыл", окончательно расслабился, пустил слезу, он пошел даже на то, что распорядился оставить отца и сына одних.
Выполняя княжеское приказание, Парамон, зашедший в узилище вместе с мальчиком, лишь укрепил пару горящих факелов в железных скобах, вделанных в стену, и тут же удалился за дверь.
Святослав, увидев своего отца, сидящего на земляном полу, да еще прикованного за ногу к стене тяжелой ржавой цепью, посуровел, но, вместо того чтобы удариться в слезы, только сжал свои маленькие кулачки.
Подойдя к отцу, как равный к равному, он порывисто обнял его, спрятав головенку на правом плече Константина так, чтобы не было видно глаз.
Рыдания отчаянно рвались наружу, но мальчик крепился что было сил, твердя себе самому, что он, чай, не маленький, поди, одиннадцатый год уж идет, а потому должен сознавать, что батюшке и без того здесь несладко.
Правда, удавалось ему это с превеликим трудом. Был миг, когда Святослав почувствовал, что еще чуть-чуть, и он не выдержит. И тогда он с силой, почти до крови укусил себя за руку, чтобы сдержать слезы, пока отец ничего не видит.
Лишь после этого мальчишка разжал свои объятия и совсем по-взрослому, глаза в глаза, спросил:
- Кто ж так тебя? Он?
Кого подразумевал Святослав, Константин понял тут же и только утвердительно кивнул в ответ, но, заметив побелевшие костяшки пальцев на стиснутых кулачках, посиневшее запястье левой руки с отпечатками зубов, сразу сообразил, как лучше всего себя вести, а главное, что именно нужно сказать, и строго приказал:
- Ты его не трогай. Он мой. Я сам с ним поквитаюсь.
- Как же ты поквитаешься, коли на чепь, яко собака, посажен? - сквозь зубы спросил мальчик, челюсти которого будто судорогой сводило от навалившейся глухой, безудержной злобы.
Взгляд его был по-прежнему суров, а глаза, обычно синие, теперь потемнели до черноты.
- А вот когда сниму ее, выйду отсюда, тогда и сочтемся… на суде божьем.
- Почто ж прямо ноне не снимешь? - шмыгнул носом Святослав.
- А время не пришло еще. Мое время, - как можно беззаботнее отозвался Константин. - Ты лучше сделай пока вот что.
- Что?! - встрепенулся мальчуган.
Не было такого поручения, коего он, как ему казалось, не смог бы выполнить ради спасения дорогого отца, которого он с самого раннего детства любил той нерассуждающей любовью, что присуща всем сыновьям.
Став чуть постарше, Святослав находил все новые и новые причины для своей любви - и меду хмельного отец его на веселом пиру может выпить поболе всех прочих, и с ног любого из своей дружины легко сбивает, и на коне сидит как влитой.
А в последнее время у княжича возникла уйма новых причин для обожания и восхищения - и дивных историй про седую старину князь-батюшка ему поведал столько, что пересказов хватит на целый год, и во дворе то и дело рассказывают, как разумно в том или ином случае поступил их князь, а то мальчишки и вовсе затеют играть в княжий суд.
Разумеется, роль Константина Премудрого всегда оставлялась для Святослава, а если он почему-либо не выходил во двор терема, то тогда из великого уважения к князю, толика которого сваливалась и на княжича, в игру эту и вовсе не играли.
Ныне мальчишка за батюшку отдал бы, если б возникла такая надобность, всю свою кровь до самой распоследней капельки, и не только не пожалел бы в тот миг о теряемой жизни, но и был бы безмерно счастлив.
- Все исполню, что ни скажешь! - отчеканил он, с любовью и надеждой глядя на усталое и измученное лицо отца.
- На днях подойдешь к сотнику. Звать его Стояном.
Святослав кивнул в знак того, что все понял, и узник продолжил:
- Узнаешь его по приметному шраму. Он у него тянется почти от глаза и до самого подбородка. Подойдешь незаметно, чтоб ни одна живая душа тебя не увидела, и скажешь так: "Помоги мне уйти из града. Это князь Константин меня прислал". Больше ничего не говори и сразу уходи. Все понял?
Святослав вновь кивнул, и его маленькое детское сердечко посветлело от гордости за отца.
Эва, как у него все лихо выходит-то!
Казалось, вроде бы сидит его батюшка на земляном полу, прикованный на цепи, в тесном порубе, где от стены до стены и десятка шагов не будет, ан повелевает по-прежнему.
Главное же, что слушаются его точно так, как и ранее, когда он правил еще в Ожске и жил в своем терему, причем даже те людишки, кои вроде бы как состоят на службе у его лютого ворога.
А то, что неведомый сотник Стоян может проигнорировать такое повеление, мальчику даже и на ум не пришло - столь велика была, невзирая ни на что, его уверенность в отцовской силе и могуществе.
- Постой, - спохватился он. Ужасное подозрение неожиданно пришло ему в голову, и он тут же высказал его: - Я уйду, а ты как же? Ведь совсем один тут останешься, вовсе без защиты. Негоже так-то. Или ты меня попросту спасти восхотел, потому и улещаешь, яко маленького?
"Вот проницательность!" - про себя подивился Константин, на секунду замялся, но нашел достойный ответ:
- Разве я не сказал, когда ты должен уйти?
- Не-ет, - помотал головой Святослав.
- Только когда мой верный Ратьша к стенам Рязани с дружиной подойдет. Вот тогда ты ее возглавишь и будешь там вместо меня. Ну а когда град возьмешь, тогда и меня освободишь.
- Не велика дружина-то у Ратьши для такого дела. Я чаю, у Рязани стены крепкие, - солидно, тоном умудренного старого вояки протянул мальчуган и с тяжким вздохом сожаления добавил: - Да и воев у стрыя тоже в достатке.
- А вот пока ты здесь, то и займись разведкой, - предложил Константин.
- Это как же? - не понял Святослав.
- Бегай везде, шали, резвись, будто играешь, а сам в это время к стенам приглядывайся. Примечай, какая покрепче, а у какой бревна наполовину сгнили; на какой стороне воев более всего, а где их поменьше. Ну и прочее разное. Потом, когда до Ратьши доберешься, все ему и расскажешь.
- Вон как. - Глаза мальчугана заблестели от гордости и осознания важности порученного отцом дела. - Все сполню, батюшка, все выведаю.
- И еще одно. Но только дай вначале слово, что ответишь по правде, без утайки.
Возмущению мальчишки не было предела:
- Да как ты помыслить мог, батюшка, что я солгать тебе посмею? Чтоб я, да я пред тобой…
- Ну-ну, верю, - остановил его князь. - Тогда ответь: тебе сильно хотелось плакать, когда ты сюда вошел и меня увидел?
Святослав замялся, но под пытливым взглядом отца, тяжело вздохнув, утвердительно кивнул.
- Но я же все едино не плакал, - попытался он найти довод в защиту своих новых прав совсем взрослого человека, которые, как ему показалось, были под угрозой.
- Я видел, - согласился Константин и похвалил: - Ты у меня молодец. А что сознался в этом - вдвойне молодец. Порой настоящая сила в том и состоит, чтобы уметь сознаться в собственной слабости. Как раз на это способен лишь настоящий воин. Надо только знать - кому, когда и в чем.
Лицо мальчика от нежданной похвалы, причем настоящей, искренней, зарделось кумачом, но едва отец продолжил, как оно тут же стало удивленно вытягиваться, начиная с бровей, уползающих чуть ли не на середину лба, и заканчивая полуоткрытым от изумления ртом.
- Пусть князь Глеб так и думает, что ты обыкновенный глупый сопливый мальчишка. Так что слез своих, выходя отсюда, ты не сдерживай, реви от души. Пусть он совсем ничего не подозревает. Это и будет наша с тобой ратная хитрость. Понял?
- Но ведь он подумает, что я вовсе… - начал было Святослав, но Константин, не дав ему договорить, сурово перебил:
- Пусть подумает. Тем хуже для него и тем лучше для нас. Очень скоро он поймет, что ошибался, думая так. Но тут главное, чтобы он понял это только тогда, когда будет слишком поздно и ничего уже исправить нельзя, как бы он того ни хотел. А в жизни главное, сынок, быть, а не казаться. Дело не в том, кто и что о тебе подумает, кем тебя посчитает, а в том, кто ты есть на самом деле.
- А ежели я не смогу? - усомнился Святослав, но Константин был неумолим:
- Надо, чтобы смог. А заставлять себя не старайся. Просто оглянись на прощание, и слезы придут сами собой.
- Ладно, - вздохнув, согласился мальчик и, чуть помявшись, тихо попросил Константина: - Тока ты на меня не гляди, когда я… ну когда…
- Я понял, - кивнул, соглашаясь, князь. - Не буду. Ну а теперь иди. Только обними меня еще раз напоследок.
Святослав судорожно припал к отцу, неожиданно стиснув его широкие надежные плечи с такой силой, что левому, раненому, стало нестерпимо больно, но Константин, прикусив губу, удержался от стона.
На какое-то время они застыли в молчании, но после непродолжительной паузы мальчик шепнул на ухо отцу:
- Кажись, у меня получится… Прямо сейчас. - И спросил срывающимся голосом: - Рано, да?
- Самое то, - ободрил его Константин, и Святослава буквально в тот же миг будто прорвало.
Все его худенькое тельце затряслось от рыданий, столь долго таившихся где-то в глубине под самым сердцем и наконец-то выпущенных наружу, поначалу беззвучных, а затем и во весь голос.
- А теперь иди, - шепнул Константин. - Пора.
Таким несчастным, истошно ревущим, не глядящим ни по сторонам, ни даже себе под ноги, ибо лицо закрыто ладошками, и увидел Святослава Глеб.
Довольно кивнув самому себе, что его расчет оказался правильным и этот сопляк должен не на шутку растрогать отцовское сердце, он с еле заметной самоуверенной усмешкой начал спускаться по каменным ступенькам к своему брату-узнику.
Успокаивать мальчика, чего больше всего опасался Константин, он и не думал.
А Святослав все-таки выдал себя. Одним-единственным взглядом, всего на одну секунду, но выдал.
По счастью, Глеб в это время находился спиной к мальчишке и ничего не заметил, кроме легкого, почти неощутимого укола между лопатками.
Это жгучая ненависть, почти материализовавшись в узкий пучок, все-таки долетела тоненькой жалящей стрелкой до князя-тюремщика, который обеспокоенно обернулся в сторону мальчика, но там все было в порядке - сопляк, заходясь в истеричных рыданиях, горестно брел по направлению к высокому резному крыльцу. Самого его видно уже не было, но плач слышался еще достаточно отчетливо.
Успокоившись, Глеб стал спускаться дальше.
Вот только если бы он увидел лицо Святослава несколькими секундами раньше, особенно его глаза, он бы не был таким благодушным.
Ощущение зрелости впервые появляется у людей по разным причинам.
В основном судьба подводит к этому рубежу постепенно, через ответственность за свой дом, за появившуюся семью, за мать, оставшуюся без кормильца, за собственное дитя, которое таращится на тебя бессмысленными глазенками.
Однако бывает и наоборот, резко, сразу, вдруг, как у Святослава, которого жизнь в одночасье поставила в такие условия, что вмиг забылись все прошлые ребяческие забавы.
Но уж в этом случае того, кто лишил детства - неважно, по злобе ли, а может, просто по глупой неосторожности, - уже никогда не простят. Не простят и не забудут, даже спустя годы и годы.
За такое мстят, причем жестоко.
А уж коли к этому добавляется еще и унижение, пусть вынужденное, то тем паче.
Святослав по натуре был добрым мальчиком, хоть и не таким, как учит Библия. Он был добрый по-славянски, то есть к друзьям. Врагов же у него до недавнего времени не было.
Сегодня появился первый.
Правда, тот еще не знал об этом, ну что ж.
- Тем хуже для него и тем лучше для нас, - повторил он шепотом отцовские слова и, окончательно успокоившись, широким, как у Константина, шагом, тщательно стерев все слезы с лица, зашел в покои своей матери, княгини Феклы, с увлечением белящей лицо новым составом, только что изготовленным специально для нее старым лекарем-азиатом.
* * *
Сыне же оного слуги антихристова Святослав, а во святом крещении Евстафий, бысть тож с младых лет толкаем беспутным своим батюшкой на смрадный путь греха и порока.
И на свово учителя во Христе благочестивийшега князя Глеба по наущению Константинову сей отрок злобу лютую затаиша и сердцем вельми жарко на него взъяришися.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань 1817 г.
* * *
Святослав же, сын Константинов, хоть и младень летами бысть, одначе о ту пору показаша всему люду резанскому разум свой здравый.
И ходиша он в поруб ко отцу своему с единою мыслию - яко бы ему батюшку-князя из желез вынути.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Пожалуй, случай со Святославом, сыном князя Константина, стал одним из последних, когда крестильное имя упоминалось исключительно в летописях, да и то изредка и не во всех.
В остальной же литературе встретить имя Евстафий, а именно так нарекли в христианстве Святослава, невозможно.
В этом усматривается немалое влияние отца, который имел кумиром одного из первых Рюриковичей и, назвав своего сына его именем, очевидно, мечтал, что тот будет достоин его славы.
Будущее покажет, что Константин серьезно ошибался, но, во всяком случае, твердость характера и целостность натуры его сын сумел проявить уже в детстве, в тот памятный год, когда его отец оказался в плену.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 120. Рязань, 1830 г.
Глава 14
Любитель хороводов
С тех пор, как справедливость пала,
И преступленье власть забрало…Виктор Гюго
Они едва не столкнулись у крыльца княжеского терема.
Слева ухватился за перила еще не старый, но очень сильно взволнованный чем-то священник с простым добрым лицом, одетый как и подобает лицу духовного звания, то есть в черную, слегка запылившуюся рясу с простым крестом на груди.
Судя уже по одной руке, лежащей на гладкой желтой перекладине, можно было сделать вывод, что крестьянский труд знаком этому человеку далеко не понаслышке.
Если же присмотреться чуть повнимательнее, то вполне определялись и сроки окончания его трудовой деятельности - не далее как прошлая зима.
Сопровождали его двое вооруженных дружинников, изрядно потрепанных в стычке, произошедшей совсем недавно.
Обгоняя их, даже не подняв больших черных ресниц, совершенно закрывающих глаза, на первую ступеньку лестницы легко, почти воздушно вспорхнула совсем еще юная деваха.
Небольшая смуглость кожи лишь придавала своего рода законченность всему ее задорному виду, которому никак не соответствовало чересчур серьезное, сумеречное выражение лица.
Вся она была как ветер, вся в движении, и даже небрежно накинутый узорчатый плат, кое-как прикрывающий копну волос цвета воронова крыла, отдаленно напоминал парус, волнуемый легким дыханием встречного ветра.
Когда же девушка поднимала свою худенькую ножку, занося ее на очередную ступеньку, то из-под сарафана выглядывали и ее кокетливые сапожки синего сафьяна с узенькими носочками, и вытачанный на внешней стороне каждого из голенищ нехитрый цветок.
За образец неведомым мастером была явно взята самая обычная луговая ромашка, вот только на сапогах она поменяла свой естественный цвет и превратилась в ярко-алую.
Небольшой узелок, судя по легкости, с которой рука его несла, особой тяжести не составлял и общей картины не портил.
Оба они - как девушка, так и священник - были столь сильно заняты какими-то думами, что даже не взглянули друг на друга.