Первый, да и то мимолетный взгляд девушка бросила на священника, лишь возвращаясь, когда ее довольно бесцеремонно выпихнул назад на лестницу грубый рябой дружинник.
- А я говорю, нет Глеба Володимеровича, и все. Ишь ходят тут всякие, а вчера глянули, ан бронь дедову у князя нашего утянули. Известно, вещь дорогая, каждый мог стянуть. Тоже, поди, какие-нибудь калики перехожие татьбу эту и учинили.
- Игде же он? - упрямилась девушка, не желая просто так поддаваться грубому нажиму парня.
- Игде, - передразнил рябой и неожиданно для себя смилостивился, пояснил: - Ждать надобно. Час назад по порубам пошел. Проведать, стало быть, яко тамо у него воры с татями поживают.
- И сколь ждать? - не отставала шустрая деваха.
- Ну изрядно. Он быстро оттуда не возвращается.
- Тогда я прямо тут и обожду, - заявила бойкая девица, усевшись на самую верхнюю ступеньку.
Такая наглость парню не понравилась, и он легонько, но с достаточной силой подпихнул ее сапогом.
- Чай, не лавка тебе. Вона, спускайся да на приступок садись, ежели возжелаешь.
Девушка пошатнулась и обязательно упала бы, если бы не один из вооруженных дружинников, поднимавшийся наверх и успевший не только ловко подхватить девушку, но и на один короткий миг крепко прижать к своей груди.
Впрочем, он сразу смущенно выпустил ее и, виновато улыбнувшись, посоветовал:
- Ступеньки крутехоньки, так что ты, лапушка, поостерегись порхать так резво.
- Лапушка у гуся в подружках ходит, - зло огрызнулась девица, настроенная почему-то непримиримо враждебно и с явным намерением поругаться, причем все равно с кем.
- Вот тебе и раз, - опешил от неожиданной агрессии дружинник, а рябой парень, стоящий на верхнем крыльце, весело захохотал, заметив восхищенно:
- Ну не язык, а сабля вострая. - И, уже закончив веселиться, не преминул ободрить отчаянную девку: - Так его, красавица. А то он привык, что баской на рожу, да цельными днями токмо баб и щупает. - И вновь заливисто и гулко захохотал.
Девушка насупилась в ожидании. Ей очень хотелось услышать острое ответное словцо, чтобы уцепиться за него, но дружинник молчал, глядя на нее во все глаза, и тогда она обратилась к рябому:
- А ты тоже не больно-то тут! Счас стадо кобылиц из конюшен княжьих прискачет, небось по-иному запоешь, - злорадно сообщила она.
- Как кобылиц? Как так из конюшен? Зачем? - не понял тот.
- Да ржешь ты зазывно, аки жеребец стоялый. Они ужо давно, поди, услыхали, стало быть, вот-вот прискачут.
- А вот я спущусь к одной языкатой да укорочу малость то, чем она стрекочет без конца, - пригрозил рябой, но спускаться не пожелал.
- Нетушки. Лучше расплющь его, на это я согласна, - прищурившись, не заставила она себя ждать с ответом.
- Да я бы вмиг, токмо за молотком идти лень, - продолжил рябой словесную дуэль.
- А голова на что? - лениво протянула девка. - Ею и долби. Все равно она у тебя более ни на что не годна.
- Вот дурная баба, - с восхищением выдохнул парень и пояснил: - А есть-то я во что буду? Опять же шапку таскать на чем?
- Так ты ею уже стукал, и ничего не стряслось, - не унималась она. - Вон какие гвозди железные вбивал, аж на всей роже следы остались.
Явный намек на оспины, и впрямь усыпавшие все лицо, всерьез разозлил рябого, и он уже вознамерился спуститься и впрямь задать трепку не в меру говорливой девке, но тут тяжелая дверь, расположенная по соседству со входом на лестницу, с тягучим скрипом медленно отворилась и из нее вышел невысокий худощавый человек, одетый во все черное, включая сапоги.
Лишь корзно из алого сукна, в которое он, невзирая на жаркое летнее солнце, зябко кутался, оставалось единственным радующим глаз исключением из хмурого темного одеяния.
Следом за ним вынырнул здоровенный детина с одутловатым, мучнисто-белым жирным лицом и принялся запирать дверь на засовы, вдевая в дужку каждого по огромному, с полпуда весом, висячему замку и сноровисто запирая их столь же огромными ключами.
- Сам теперь зришь, какое подлое создание - человек. Ни единому верить нельзя, - обратился человек в алом корзне к детине, продолжавшему возиться с замками. - Он же брат мой единокровный, коего я выкормил, выпестовал, вынянчил, и туда же - лжа голимая на каждом слове.
Людей, разом умолкших при его появлении, он то ли не хотел замечать, то ли и впрямь не обратил еще внимания на их присутствие.
Способствовало этому и их расположение.
Трое - дружинник, языкастая девка и рябой - находились на крутой лестнице, намного ближе ко второму этажу терема, куда она и вела, нежели к первому.
Оставшиеся двое - священник и второй дружинник - стояли хоть и на земле, но за лестницей, примостившись так, чтобы она защищала их своим дощатым полом от палящих солнечных лучей, которые безжалостно разили все вокруг с исключительным демократизмом, то есть уделяя князю, равно как и боярину с дружинником, ровно столько же жара, сколь и простому смерду.
Вновь зябко поежившись и глядя в противоположную от лестницы сторону, на распахнутые настежь главные ворота, человек в черном продолжил свою жалобу:
- Ведь токмо прошлую осень, медку подвыпив, он мне роту давал, что деда ентого из дубравы выкорчует и саму ее спалит, яко место игрищ бесовских. Ей-ей, сам обещал, никто его за язык не тянул. И епископ Арсений, кой по соседству с нами за столом сиживал, тож все енто слыхал.
Детина, продолжая возиться с упрямым нижним замком, в котором никак не хотел проворачиваться непослушный ключ, лишь молча кивал в ответ, но жалобщику для продолжения своего монолога вполне хватало и этого.
- А ныне ты видал? Нет, ты видал на груди у него эту штуковину, отвечай? - гневно обратился он к детине, крепко зажав в руке какую-то маленькую деревянную фигурку грубоватой работы, неведомо кого изображающую.
Секундой раньше он жестом фокусника извлек эту штуковину из недр своего плаща и теперь помахивал ею, держа за кожаный шнурок, тянувшийся с двух сторон из самой головы фигурки.
- Видал, княже. Вместях ведь зрили, - пропыхтел наконец детина, осознав, что на сей раз простого кивка его собеседнику недостаточно и надо присовокупить к своему молчаливому согласию хотя бы пару слов.
Вглядевшись повнимательнее в фигурку, девка чуть не ахнула, но едва она раскрыла рот, как чья-то крепкая ладонь тут же намертво приклеилась к ее губам, не позволяя издать ни единого звука.
Указательный палец второй руки юный дружинник - а это был именно он - так же беззвучно прижал к своим плотно сжатым, слегка вытянутым вперед губам, давая понять, что необходимо соблюдать молчание.
Глаза его меж тем внимательно скользнули по лицу девушки, оценивая, способна ли она сохранить необходимое молчание. Осмотр, по всей видимости, его вполне удовлетворил, поскольку он убрал ладонь от рта девушки.
Серые слегка прищуренные глаза дружинника продолжали неотрывно следить за раскачивающейся деревянной фигуркой, будто пытались что-то опознать в ней даже на таком солидном, в несколько метров, расстоянии, которое отделяло их в настоящий момент от князя, а тот тем временем продолжал жаловаться:
- И что же это такое? Что, я тебя спрашиваю?
- Это… того, как оно, братство Перуново, - пыхтя и отдуваясь почти после каждого слова, отозвался детина.
- Верно сказываешь, - охотно согласился Глеб. - Оно самое и есть. Стало быть, что же выходит? - И, не дождавшись ответа, выдал его сам: - А выходит, что лжа с его языка еще о прошлое лето ко мне в уши летела. А зачем? Я-то ведь ничего от него не таил. Завсегда к нему с чистой душой. Зри, брате, в очи мои, читай в них что хошь, ибо сердце мое пред тобой, яко евангелие открытое. А он же, змий, выходит, тогда еще ковы супротив меня строить учал. - И закончил на неожиданной ноте, лирически и с ноткой грусти в голосе: - Один ты у меня остался, слуга мой верный, Парамон мой дорогой. И что бы я без тебя делал? - Он ласково похлопал детину по широкой и мягкой, как подушка, спине, которая, будто отзываясь единственно возможным для нее способом, нежно заколыхалась в ответ. - Однако и ты, пес мой верный, без своего князя трех дней не проживешь на свете, и об оном тож помни, - внезапно посуровел он голосом, на что детина заметил:
- Да каких три. Случись с тобой кака беда, так я и до другой зорьки не протяну. Загрызут волки поганые твою бедную овечку, княже. - И, уже провернув наконец-то ключ в замке, с каким-то мазохистским наслаждением повторил: - Как есть растерзают напрочь клыками своими вострыми и косточки по земле раскидают собакам на забаву.
- То-то же, - удовлетворенно кивнул князь, и было непонятно, к чему это относится - то ли к тому, что замок наконец закрылся, то ли к восходу солнца, которого, случись что с князем, Парамон не увидит ни разу. - Ништо, Парамоша, - приободрил его князь, принимая увесистую связку ключей, нанизанных на толстое железное кольцо, и поворачиваясь к лестнице с явным намерением подняться наверх. - Мы еще с тобой немало… - Но осекся на полуслове, заметив троицу, застывшую на месте, и подозрительно буравя ее своими маленькими, глубоко посаженными ядовитыми гадючьими глазками. - Это что же, подслушивать, стало быть, тут примостились? - выдавил он после непродолжительной паузы и от такого наглого поведения вновь замолчал, не в силах произнести больше ни слова.
Глеб лишь оглянулся на детину, жестом призывая его присоединиться к княжескому возмущению, но изрядно вспотевший после упорной возни с замками Парамоша не успел ничего сказать, как в разговор вступил молодой дружинник:
- Не вели казнить, княже, а вели слово молвить.
Он стремительно, в три прыжка спустился с лестницы вниз и, заглянув под нее, проворно извлек, вытянув за рукав, священника. Следом показался, смущенно сопя и пыхтя, второй дружинник.
- По твоему великокняжескому повелению, яко ты и приказал, у церкви Бориса и Глеба мы аккурат после обедни этого священника, кой крамольные речи супротив тебя уже третий день вел, схватили и спешно, не медля ничуть, на двор твой великокняжеский привели. Ан глядь, нет нашего великого князя. Ну мы, стало быть, решили походить малость, дабы едва лик твой великокня…
- Погоди, - оборвал его на полуслове князь Глеб недовольно, но уже значительно смягчившимся голосом. - Какой такой великий князь? Или неведомо тебе, что великий князь един и во граде Киеве стол его?
- Прости, великий княже, но три дня назад ты сам сказал, идучи по двору с боярами своими, что всяк князь, кой един во княжестве своем, тот и великий. Кроме тебя теперь, ежели мальца Ингваря в счет не брать, каковой в Переяславле сидит, более на Рязанской земле и князей не осталось.
- Ишь ты, ужом вывернулся, - хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. - Учись, Парамоша, яко излагати надобно. Ну а чего затаился, аки мышь в амбаре? - чуть построжел он голосом. - Почто сразу не объявился?
- Опять же памятуя твой строгий наказ, великий княже, - склонился дружинник в почтительном поклоне.
- Это какой же такой наказ? - усомнился Глеб. - Почему я не помню?
- Тогда же, третьего дня боярин Онуфрий, что от князя Константина… - начал юноша, но вновь был перебит Глебом:
- Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.
- Я и сказываю, - не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: - Так вот, боярин Онуфрий словцо молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, со строгим наказом поперед тебя не забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не сметь.
Глеб нахмурился, припоминая, затем важно кивнул, соглашаясь, что действительно такой случай имел место. Вдохновленный этим кивком дружинник горячо продолжил:
- Так это ты столь сурово боярину ответствовал, кой в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому быти? Вестимо, испужался я в твою речь влезать, кою ты у поруба с Парамоном вел. Помыслил, коль глас подам, тот же кат по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине, и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц не смогу. Вот я и застыл, аки столб соляной, в кой, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.
- Ну ей-то господь бог воспретил, - буркнул Глеб.
- А для нас, малых людишек, великий князь Рязанский повыше бога будет, - тут же ухитрился отвесить чудовищный по своей наглости комплимент дружинник.
- Ишь ты, - крутанул головой Глеб. - Эва куда полозья загнул.
- А что? И я тож согласный, - неожиданно для всех, включая князя, прогудел Парамон.
- Это как же? - осведомился Глеб, обращаясь к дружиннику.
- А так и есть, - пожал плечами юноша. - До бога высоко. Пока еще он слово свое скажет, ан глядь, а я уж и жизнь свою прожил. У тебя же, великий княже, суд и скорый, и правый. Опять же и Парамон со своей шелепугой тут как тут. Завсегда сколь ты укажешь, столь и отвесит, да от души своей сердобольной еще добавку отмерит.
- Ну-у, - засмущался явно польщенный Парамон, но князь, повернувшись к нему, внезапно строго спросил:
- А верно, что он тут сказывал о тебе?
- Так я… - замялся Парамон, не зная, как ответить, чтобы угодить Глебу.
- Как есть, так и скажи, - сухо оборвал его князь, пытливо уставившись на палача своими глазами-буравчиками.
- Было чуток, но токмо от усердия.
- Это верно, великий княже, токмо лишь от усердия. Вон как с дедом Гунькой месяц назад. Ты ведь ему наказал десяток плетей отвесить, как я слыхивал…
- И что? - заинтересовался князь.
- Так кто ж виной, что он, дурень старый, сунул бороденку кудлатую в рот свой беззубый и ну ее катать да пережевывать. Всю иссосал. Но тут промашка у обоих вышла - и у Парамона, и у деда.
- И что за промашка? - удивился Глеб.
- Да не поняли они друг дружку, - простодушно улыбаясь, развел руками дружинник. - Дед, аки пес преданный, не желал криком своим истошным сон твой послеполуденный тревожить, а Парамон, напротив, захотел непременно вопль евоный услыхать. А коли молчит, стало быть, он слабо казнь исполняет, нерадиво. Пришлось ему наново потрудиться да весь десяток отвесить, и опять дед ни гугу. Токо на четвертом десятке и подал хрип еле слышный.
Рязанский князь повернулся к своему палачу и открыл было рот, чтобы спросить, так оно было или как-то иначе, но ему хватило лица Парамона. Злое, насупленное, оно красноречивее всех слов подтверждало истинность происшедшего.
- Конечно, Парамон тут же на радостях шелепугу кинул, пошел кваску с холоду испить в повалуше да и задремал там невзначай. Ну а когда пришел назад к козлам, мысля, что деда, поди, и след простыл, ан глядь, лежит, токмо похолодевший уже, - закончил дружинник свой рассказ.
- Так все было? - осведомился князь у Парамона, который от страха был сам не свой и лишь с ненавистью поглядывал на юного дружинника.
- Так я ведь хотел яко лучшее… - промямлил он наконец.
- Ты кто - князь или кат? - ехидно осведомился Глеб и, не дожидаясь ответа, пояснил: - Отличка в том, что князь казнь назначает, а кат ее справляет. Поделено так у них.
Парамон продолжал сопеть, потупивши свои поросячьи глазки в землю, а Глеб продолжал читать нотацию:
- Я, вишь ли, Парамоша, за твоей работой не гонюсь, так уж и ты, голубок, мое мне оставь, а то ты мне так всех смердов уморишь, и с кем я останусь тогда? С одним тобой?
- Ибо сказано в Писании: "Оставь богу богово, а кесарю кесарево". Стало быть, каждому свое, - вставил словцо дружинник.
- Точно, - согласился князь. - А то я тебя, Парамоша, повелю самого на козлах разложить да всыпать пяток-другой горячих для ума в задние ворота, и уж поверь мне, что охотники до твоего седалища сыщутся. Вон, хошь бы и вой этот. Как? - повернулся он к дружиннику. - Возьмешь шелепугу, не побрезгуешь? - И с пытливым прищуром уставился на юношу.
Тот замялся:
- Я ведь, великий княже, вой, а не кат.
- Неужто даже ради такого случая откажешься?
- Разве токмо из уважения к великому князю попробовать. Да у меня беда…
- Что за беда?
- Рука слаба больно. Лишь после трех десятков замахов и расходится. Так что дозволь, великий княже, просьбишку малую - коль с полсотни назначишь для Парамона, так я тут как тут, а ежели менее, то тут кого другого лучше сыщи.
- Ну и договорились, - удовлетворенно кивнул князь и без всякого перехода резко сменил тему: - Тебя, кажись, Коловратом кличут?
- Точно так, великий княже, - подтвердил дружинник. - Имечко крестильное - Евпатий, а за любовь к хороводам, девкам да игрищам Коловратом прозвали.
- Ну давай-ка попа этого поганого в поруб сведи. Да не туда, - миролюбиво заметил он второму дружиннику, уже ухватившему священника за широкий рукав рясы, намереваясь отвести его на задний двор княжеского терема. Там и были выкопаны в земле две здоровенные глубокие ямы, в которых у Глеба и в обычное время всегда кто-то сидел, а ныне и вовсе наблюдалось столпотворение.
Одних Константиновых дружинников насчитывалось не меньше двух десятков, не считая тех, которые прибыли вместе с будущим узником.
Последние, будучи кинуты в поруб, с невольной радостью, тут же сменившейся горечью от увиденного, уже в первые секунды пребывания в яме обнаружили своих старых знакомых по дружине, включая раненых лучников, прикрывавших вместе с Афонькой бегство князя.
Был там и гусляр Стожар, с головой, обмотанной какой-то грязной тряпицей, из-под которой сочилась сукровица.
- Коли поп оный был духовником княжьим, стало быть, и сидеть им заодно. К тому же, - Глеб назидательно поднял палец вверх, - и его немалую вину зрю я в злодействе Константиновом. Не сумел он диавола из души сына свово духовного изгнати, кой ему внушил столь тяжкий грех свершити. Вот пусть и искупает недочет сей. Авось убедит князя хошь пред смертью в содеянном раскаяться. А не сможет, так Парамон мой обоим подсобит. - И ободряюще хлопнул ката по плечу.
Тот угодливо закивал головой.
- Ну а ты, вой… - обратился рязанский князь к Евпатию и приторно, как только мог, улыбнулся ему. - Сами, чай, молодыми были, знаем. Иди уж, кружи свои хороводы с девками, Коловрат. - И, глядя на уже удаляющегося дружинника, буркнул, завидуя: - Ишь молодой, и не болит у него ничего. А тут… - Он досадливо поморщился и, потирая правый бок, повернулся к священнику, на которого имел определенные виды.
А что еще оставалось делать? Жена не управилась, вид плачущего сына тоже не смягчил сердце Константина, продолжающего упорно молчать.