И с каждым днем все больше и больше удивляясь, начинал Ратьша понимать, что выбор князя, пожалуй, не просто правильный, а самый что ни на есть подходящий.
Вряд ли кто из бывалых воев лучше этого мальчишки сумел бы так грамотно оценить обстановку, прикинуть, как лучше всего использовать болотистую низину или дремучий лес, все мудро взвесить, включая даже боевой дух неприятеля и своего войска, и уж потом, исходя из всей совокупности принять решение.
Да, конечно, что касается личного умения, то тут ему еще трудиться и трудиться. Тот же Константин, который доводится князю тезкой, и с мечом обращается куда лучше, и с луком, не говоря уже о том, как он держится на коне.
Да и не он один опережал Вячеслава.
С луком избранник князя и вовсе что по дальности, что по меткости уступит если и не всем, то доброй половине дружины. Да и с копьем у молодого княжича не все слава богу, а уж на коне этот мальчишка до сих пор сидит как на корове.
Однако не щадит себя парень, каждый день по сто потов проливает, но своего добивается.
К тому же не самое это и важное в деле руководства дружиной.
Если бы в воеводы выбирали исходя только из личного мастерства, то у Ратьши в дружине уже сейчас кандидатов в тысяцкие набралось бы несколько десятков.
Но вот беда, неспособны они к самому главному - не за себя одного, за всех воев думать, да еще и за супротивника. И не одну завтрашнюю битву, а всю войну в голове держать, да еще и будущую, к коей уже нынче молодь готовить надо.
Этот же соответствовал всем думам и представлениям Ратьши о будущем тысяцком Константинова войска.
Более того, его поведение почти не расходилось даже с самыми затаенными мечтами старого воеводы. А что до мастерства - придет оно, никуда не денется.
Потому и ныне взял он его на переговоры.
Пусть смотрит, слушает, учится, одним словом, на ус мотает, коего у него, правда, гм-гм… но все равно - найдет на что намотать.
А там, глядишь, как совсем недавно в тех же дремучих мордовских лесах, что-нибудь эдакое и сам придумает.
* * *
И ополчишася супротив богом данного князя Глеба сила несметная, кою под стены града Резани закоснелый в ереси своея позваша вой Ратьша.
И бысть страх во граде ибо прииде с чужих земель иноверцы и тако рекоша: "Град сей на копье возьмем и злато людишек резанских все наше буде".
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И воспылаша во гневе сердца витязей Ратьши-тысяцкого, варяга Эйнара да Данилы Кобяковича, половчанина, кой тож крест на груди имеша и восхотеша вступити за родича свово князя Константина Володимеровича, ибо сведали оные богатыри, кое зло удумал учинити со своим братом безбожный Каин княже Глеб, сидящий в Резани стольной.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Трудно сказать, что именно приключилось с половецким ханом Данило Кобяковичем и почему вдруг он в одночасье из союзника князя Глеба превратился в его непримиримого врага.
Объяснение мне видится только в том, что молодой хан посчитал себя в чем-то серьезно обделенным во время дележки добычи под Исадами, а то и обманутым.
Под нажимом своих воинов он решил осуществить переход на другую сторону, участвовать во взятии Рязани и добром, награбленным в городе, компенсировать то, что он недобрал ранее.
Предлогом, по всей видимости, стал тот факт, что Константин был женат на родной сестре хана, и Данило Кобякович якобы вступался за своего родственника.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 110–111. Рязань, 1830 г.
Глава 17
Переговоры
Друг тот, кто способен своих друзей вызволить из несчастья, а вовсе не тот, кто попрекает случившеюся бедою.
Хитопадеша
Онуфрий не спал всю ночь.
Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на княжеском совете Глеб назвал имена трех человек, посылаемых, как он выразился, для заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина.
Точнее, бывшего набольшего - ибо ныне он кто? Да так, ни богу свечка ни черту кочерга.
Именно в ту ночь Онуфрий впервые задумался, а правильно ли он поступил под прошлое Рождество, уговорив Константина пойти на такое злодеяние.
О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно - молить и молить бога о прощении, вот и все, что остается.
Сейчас же его гораздо сильнее волновало более насущное - в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя него поступиться спасением собственной души.
Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом отхватить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам.
Что и говорить - огромен соблазн. Устоять перед таким нечего и думать. Ну разве что тому, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, давно достигшему всех чинов, званий, регалий и богатств.
Первый, еще не вкусивший всех благ, даруемых властью, по инерции, как смолоду привык, превыше всего бережет свою честь - единственное, что ему досталось по наследству от отца с дедами. Вдобавок он, грубо говоря, еще не успел опаскудеть душой, ибо слишком малый срок обретался близ сильных мира сего.
Последний же на собственном опыте понял, как тленно все земное и как мало оно стоит по сравнению с тем, чего не купишь ни за какие деньги.
Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О совести речи и вовсе не было, да и стыда перед Константином он не чувствовал.
Напротив, ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что тот, в отличие от боярина, сумел остаться чистым и душу дьяволу не продал.
Тяготило же сердце Онуфрия только ощущение, что он все-таки изрядно прогадал.
Нет, Глеб обещанное отдал сполна.
Уговор ведь был какой - сначала они вместе с Константином положат во сырую землю всех прочих князей, а уж спустя пару месяцев сам ожский князь, став к тому времени пронским, с божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею свернет, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.
- Мне князья на Рязани не надобны, - твердо заявил тогда Глеб и столь сурово глянул на Онуфрия своими злобными гадючьими глазами, что тот вздрогнул.
Впрочем, княжеский взгляд почти сразу же смягчился, и Глеб почти ласково продолжил:
- Иное дело бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная, боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру негоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи, - он приложил руку к сердцу, - их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. - И хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.
Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше.
Опять же ведь не токмо князь Константин может оказаться столь неудачлив на охоте, но и с последним из всех - рязанским Глебом - тоже может в одночасье что-нибудь приключиться, а он бездетный, и тогда…
Нет, дошел до него слух, что сталось с тем боярином, кой возгласил себя князем. Хоть и далеко от Ожска Галич с Волынью, но дошел. Как его звали, Онуфрий не помнил, зато конец известен - убили его.
Вот только тут-то случай особый. Он же не просто боярин, но по матери двухродный уй князю Константину, а следовательно, дети его, пусть малые совсем, чуть-чуть постарше, чем тот же ожский Святослав, но все равно двухродные братья Константину, а Святославу и вовсе доводятся дядьями.
Сам Онуфрий вовсе не собирается садиться на княжеский стол. А зачем? Достаточно того, что его сыны там усядутся, а он им поможет.
Но вот вчера боярин впервые со всей ясностью понял то, что было давным-давно понятно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим.
Не бывать, потому что не удастся одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как радостно загомонили, когда Глеб назначил в посольство не их, и даже проглотили горчинку в княжьих словах:
- Простите мне, мужи мои верные, что я такую отличку пред вами всеми боярам Онуфрию да Мосяге дал, но ныне оба они близ сердца моего пребывают, а еще в Писании сказано: кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, - легко сменил князь высокопарный тон на деловой, - они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж безбожный братоубийца Константин, готовя злодейство страшное, - приходилось притворяться даже перед собственными боярами, - латинян к себе зазвал числом до пяти сотен. Да и половцы с ними тоже пришли силой немалой. Потому, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, хочу все миром порешить да улестить их дарами и прочим.
На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников.
Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах.
На него да на Мосягу смотрели равнодушно, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и часто завидовали, с сочувствием, ибо он был своим, а не пришлым чужаком.
А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:
- Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. - И костяшки пальцев на руке старого воеводы, впившейся в рукоять меча, побелели от напряжения.
Отрок согласно кивнул и добавил:
- Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.
- И зачем им по земле ходить, траву поганить? - задумчиво произнес тысяцкий, а меч его как бы сам собою неторопливо потянулся из ножен, но тут его руку остановил половецкий хан.
- Ненависть - не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть - степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь обоих назад. Этот боярин Глебов, - кивнул он на Хвоща, - потому с ним ты сердце горячить не станешь, а нам для беседы и одного за глаза.
- И то правда. - Грозный лик Ратьши чуть смягчился.
Теперь место явственно проступающей ненависти заняло презрение и отвращение.
- Пошли прочь, псы. - И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ножки наполненных медом кубков, стоящих на подносе, который держал Мосяга, и одним рывком опрокинул их на остолбеневшего от ужаса боярина.
- Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это князю вашему передайте!
И он, чуть перегнувшись с коня, отшвырнул мешающую его замыслу солонку с середины каравая, обсыпав ее содержимым парчовую рубаху Онуфрия, и с силой вогнал глубоко в центр хлебного каравая золотой нагрудный крест Ингваря, который ему передал Данило Кобякович.
- На словах же скажите так: руда невинных вопиет об отмщении! - И процедил презрительно: - Ну а теперь прочь отсель, стерво, - после чего, не обращая на них ни малейшего внимания, повернулся к безмолвно стоящему Хвощу. - А поведай-ка мне для начала, боярин, был ли ты али нет под Исадами в Перунов день. - И пояснил свою мысль: - Ежели был, то одно дело, ежели нет, то иной и разговор будет.
- Ты ж сам ведаешь, Ратьша, что я хоть и из думных бояр и у князя Глеба в чести, но в ратные походы вот уж десятое лето не ходок, с тех пор как один молодец мне брюхо распорол, - спокойно отвечал Хвощ.
- Ведать-то я ведаю, - согласно кивнул тысяцкий, - а там как знать. Безоружных в спину мечом разить и больное брюхо не помешает.
Хвощ, криво усмехнувшись, попытался перевести разговор на другую тему:
- Ты вот тут все вчерашний день припоминаешь, а ныне и сегодняшний к закату идет. Потому скажи лучше: зачем пожаловал?
- Будто сам не ведаешь, - хмуро заметил Ратьша, еще раз вдогон зло покосившись на уходящих в сторону крепостных стен Рязани Мосягу и Онуфрия. - Вестимо, за князем своим, кой у вас в стольном граде во светлых покоях с бережением великим гостить изволит. Пора ему и честь знать, до своего Ожска сбираться.
- Одного человека я токмо и видал в светлых покоях у князя Глеба, кой из Ожска будет, - задумчиво произнес Хвощ и поинтересовался: - Стало быть, вы за младым Святославом прибыли?
Ратьша заметно побледнел.
О том, что вся княжеская семья могла быть вывезена в Рязань предусмотрительным Глебом, он и не помышлял.
"Эх, Эйнара бы сюда, - тоскливо вздохнул он. - Глядишь, вместе бы чего и удумали".
Но норвежец отсутствовал, и Ратьша с надеждой покосился на своих спутников. Вячеслав молчал, совершенно не представляя, как быть в такой ситуации, но выручил половец. Хан ласково улыбнулся Хвощу и предложил:
- Однако негоже нам речи в чистом поле вести. Посол с дороги, устал, в покое нужду имеет. Мыслю я, что разговор удобнее продолжить в моем шатре. К тому же слуги, наверное, и угощение приготовили.
- И то дело, - поняв, что Данило Кобякович выгадывает время, согласился с ним Ратьша, первым поворачивая коня по направлению к уже установленному ханскому шатру.
Хоть и смотрелась ханская юрта богато, но рядом с убогими домишками посада, которые теснились чуть поодаль, в каких-то двухстах-трехстах метрах, что-то теряла, напоминая Вячеславу шатры цыганского табора, который иногда стоял в его Ряжске в маленьком сквере близ железнодорожного вокзала.
Честно говоря, он вообще не понимал, зачем Ратьша взял его с собой.
Вести переговоры никогда не было его стихией.
Совсем другое дело - загнать очередную шайку бандитов в горы и, злорадно ухмыляясь, не докладывая ничего начальству, самостоятельно договорившись с командиром артдивизиона, накрыть гадов почти прямой наводкой, аккуратно сровняв их с землей, и уже после этого, с сознанием честно выполненного долга, ставить в известность руководство об успешно проведенной операции.
Вот там он был на своем месте, в своей тарелке, знал, что нужно делать, а главное - как делать.
Начальство, как правило, долго ругало его по телефону за очередную партизанщину, еще дольше отчитывало при личной встрече, поскольку он не предложил бандитам во имя загадочного для Вячеслава гуманизма свободный коридор для ухода и прочее, но… покойников не воскресить, а победителей, как известно, не судят.
Правда, строптивых и не в меру самостоятельных победителей еще и не награждают, да и черт с ними, с такими наградами, зато никакой Конституционный суд, как бы он там ни назывался, при всем желании отменить смертный приговор, вынесенный и сразу приведенный Вячеславом в исполнение, не сможет.
Правда, как-то раз бравому спецназовцу упала на грудь медаль. Называлась она "За отвагу", хотя в случае с Вячеславом правильнее ее было бы назвать "За переговоры".
Именно за них, как ни странно, получил он единственную боевую награду и потому немного стеснялся ее носить.
В тот раз черт дернул его все-таки доложить руководству о кое-каких проблемах, поскольку артиллерии под боком не было, банда оказалась большая, а естественное укрытие эти бородатые подонки себе выбрали такое, что лучше не придумать.
Тогда-то и пришлось запрашивать вышестоящий штаб о помощи. И нужно-то было всего ничего - каких-то пять, даже три гаубицы.
Конечно, артиллеристам пришлось бы изрядно попотеть, но зато всего за пять-шесть часов достигался стопроцентный успех, каковым Вячеслав называл операцию, в ходе которой были соблюдены два обязательных для него самого условия: полное отсутствие "груза двести", то есть покойников, со стороны внутренних войск, и такое же полное отсутствие живых со стороны бандитов.
Но вместо того, чтобы дать жалкие три пушки, начались бесконечные доклады и согласования, и к концу вторых суток пришел приказ из Москвы о том, что необходимо провести переговоры.
Если бы он проводил их сам, то, плюнув на офицерскую честь, просто наврал бы спустя сутки, что это бандиты из разряда непримиримых, от переговоров отказываются и желают сражаться до конца.
Однако проводить их прибыли аж два полковника и один мрачный подполковник, а Вячеславу досталось лишь обеспечивать их безопасность.
Бандиты, видя, что их положение безвыходное, с радостью согласились на свободный коридор для ухода и на прочее, после чего вся троица дружно залезла в вертолет и улетела в штаб.
Словом, ушли эти гады от справедливого возмездия Вячеслава, зато руководитель переговоров и еще двое получили ордена. Назывались они очень серьезно, хотя для порядочного человека это - учитывая за что их вручили - звучало бы просто насмешкой: "За заслуги перед Отечеством".
Вячеславу же досталась медаль, которую он зло обозвал "За проваленную операцию" и поклялся, что впредь никогда и никаких переговоров вести с этой мразью не будет. И слово свое он держал свято… до сегодняшнего дня.
Надо ж такому случиться, что судьба, забросив его аж в тринадцатый век, устроила такую подлость. Хорошо еще, что сам Ратьша оказался порядочным мужиком и с теми козлами, что предали Костю, даже не стал говорить.
Пока они ехали обратно к шатру, Вячеслав на всякий случай успел отвертеться от дальнейшего участия в беседе, и старый тысяцкий, понимающе взглянув на юного дружинника, согласно кивнул, отпуская его с условием немедля послать гонца за Эйнаром, который должен был высадиться со стороны Прони.