- В Исадах мы, удирая от погони, взорвали три штуки. Только благодаря этому и ушли, - пояснил Константин.
- Да-а, - задумчиво протянул священник. - Ну что тебе сказать, сын мой. Бывают такие деяния, что потом их никакими молитвами не искупить. До самого смертного часа и перед богом, и перед совестью своей сознавать будешь, что свершил грех не просто тяжкий, а смертный, испугавшись мук телесных, ибо великое зло содеешь ты, коли Глебу-братоубийце про них поведаешь.
- Это точно, - вздохнул Константин. - Потому и молчу. Знаешь, отче, я ведь смерти особо и не боюсь, - невесело усмехнулся он. - Чего ее бояться, если все люди приговорены к ней, разве лишь с отсрочкой на неопределенное время. К тому же если в жизни не за что умереть, то не стоит и жить. А вот пыток, честно говоря, страшусь, отец Николай.
- А ты все время помни, что за земными муками тебе жизнь вечная откроется. А пострадавший за гробом соединит себя с праведными душами и обретет блаженство сладостное в кущах райских. Так что не мук телесных надлежит тебе опасаться, княже, а духовной гибели. Тогда уж ничто не спасет и не сохранит тебя ни на этом, ни на том свете. А может, и не только тебя, но и всех обитателей земли нашей.
- Наверное, ты прав, отче, - задумчиво произнес Константин. - Но все-таки как же глупо у меня получается. Воистину судьба лепит и мнет как ей заблагорассудится. Сколько уже раз со мною тут так было, что вроде бы и просчитываешь, и планируешь, чтоб не попасть впросак, а выходит… Едва начинает казаться, что выигрыш неминуем, на руках сплошь тузы, как она мешает карты, нахально заявляет, что теперь будет играть в шахматы, и сразу же объявляет мне шах.
- Ты про Исады? - уточнил отец Николай.
- И про них тоже, - не возражал Константин. - Там, конечно, вышло глупее всего. А уж эта темница просто окончательный итог. Коли не с того начал, стало быть, не тем и закончу. А обиднее всего, если погибли именно те, кого я должен был спасти. Вот это самое неприятное. Видать, промашку дали те, кто меня сюда забросил. Не того выбрали.
Священник чуть помешкал с ответом.
- Вот вы теперь испытуете господа вседержителя, - начал он цитировать из Книги Иудифи. - Но никогда ничего не узнаете; потому что вам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его. Как же испытаете вы бога, сотворившего все то, и познаете ум его, и поймете мысль его.
- А теперь переведи, святой отец, - чуточку насмешливо попросил узник.
- А понять все это легко, - охотно пояснил отец Николай. - Неисповедимы пути господни, и коли именно ты избран им, стало быть, так и надо, ибо ему виднее. И когда ты говоришь, что неправильно себя вел, то кто знает - может быть, именно в этом неверном сокрыта глубинная правота и именно так до́лжно было поступить. Ведь, попав сюда, ты не согрешил пред создателем и своей совестью?
- Вроде бы нет, - вздохнул Константин. - Только что с того проку. - Но сразу спохватился, иронично добавив: - Ах да, совсем забыл про неисповедимые пути… - И предложил: - Кстати, ты чего там уселся-то? Иди уж поближе. И… все забываю спросить - наша с тобой беседа сильно ограничена по времени?
- То есть как? - не понял священник.
- Ну тебя ко мне надолго прислали?
- Надолго, - помедлив с ответом, отозвался отец Николай и легонько вздохнул, пытаясь сесть поудобнее.
Цепь при этом беспокойно лязгнула, и Константин сразу все понял.
- Стало быть, и тебя повязали, - сочувственно произнес он. - Ну я-то ладно, а тебя за что?
- Проповедь моя князю не по нраву пришлась, - последовал сухой ответ.
- Никак за меня заступался, - догадался Константин. - Спасибо, конечно, но, честное слово, зря ты это затеял.
- Болящего и в душевном смятении пребывающего оставлять грех, - сурово возразил священник.
- Но ты же ничем не сможешь мне помочь, а себе уже навредил. - И, не дождавшись ответа, Константин добавил: - Ты думаешь, что кое-чего добился, потому что попал ко мне? А ты понимаешь, что все, кто здесь со мною окажется, будут на тот свет меня сопровождать? Глеб же никого не оставит в живых из тех, кто эту тайну про гранаты вместе с ним услышит.
- Так, может, потому бог меня сюда и привел, - наконец отозвался отец Николай. - Ведь коли заговоришь, то нам обоим убиенными быть, а коли нет, может, меня и выпустит. Вдруг лишь проверяет господь, сколь много мук ты готов претерпеть ради жизни своего ближнего.
- Хорошо выкрутился, - по достоинству оценил его речь Константин. - Значит, говоришь, что ты - лишний стимул для моего молчания. Ну дай-то бог. Вот только сдается, что мое молчание спасению твоей жизни не поможет.
- Почему? - удивился священник.
- Если буду запираться, неизбежно последуют пытки, - пояснил Константин. - А теперь задумайся, неужели он решится выпустить на свободу такого опасного свидетеля, как ты, видевшего и слышавшего, как он пытает своего брата? Что-то я сомневаюсь.
- Коли надо будет, то и я с тобою вместе ту чашу смертную изопью, - последовал твердый ответ.
Константин озадаченно кашлянул, засмущавшись от суровой прямоты слов отца Николая, и, резко меняя тему разговора, поинтересовался:
- Ну а как там на воле? Надеюсь, все целы?
- С тех пор как ты здесь, ничего не изменилось. Отрок твой Михаил, когда Ожск жгли, в отлучке еще был…
- Ну он самое раннее через неделю приедет, - почти весело поддакнул Константин. - Так что им его не видать как своих ушей. А кроме него, способ приготовления пороха не знает ни одна живая душа. Ты вот что, отче, - с минуту помолчав, решительно продолжил он. - Сейчас лучше отдохнем, чтобы к сегодняшнему вечеру силенки сберечь, но запомни единственное, что я тебя попрошу. Пожалуйста, когда придет князь Глеб со своим Парамошей, молчи как партизан. Может, и забудут они про тебя.
- А ежели я смогу укротить гнев их, обращенный на тебя? - робко возразил священник.
- Не сможешь, - сердито буркнул Константин и иронично добавил: - И не вселить тебе смирение в душу их, и не убрать гордыню из сердец жестоких, ибо звери они и… даже хуже. А то рубанет князь Глеб острой сабелькой, и одним праведником на земле Рязанской меньше будет, а их здесь и так по пальцам одной руки пересчитать можно. - И он, тяжело дыша, вновь умолк.
"Совсем худо князю", - промелькнуло в голове священника, с тревогой прислушивающегося к затрудненному хриплому дыханию.
Он хотел было сказать что-то оптимистичное, дабы немного приободрить своего собеседника, принявшись припоминать подходящий текст из Библии, но не успел - Константин, немного передохнув и отдышавшись, заговорил первым:
- Ты, кстати, никогда не задумывался, что, может, это как раз я здесь случайный гость, а?
- Как это? - не понял священник.
- А так, - вздохнул Константин. - Может, со мной это у них был лишь хитрый трюк, эдакий выверт, а на самом деле ими все заранее было спланировано для того, чтобы здесь оказался именно ты и начал сеять разумное, доброе, вечное.
- Предложено было тебе, - не согласился отец Николай. - Если же судить по-твоему, то получается, дабы я здесь очутился, был выбран какой-то чрезмерно сложный обходной путь. Они, конечно, высшие силы, но зачем так-то закручивать?
- Не знаю зачем, - упорствовал в своей неожиданной догадке Константин, - но ты сам вдумайся. Мне ведь, по сути дела, предстоят локальные задачи, как я их понимаю.
Он помедлил, прикидывая, стоит ли говорить священнику о Хладе, и пришел к выводу, что ни к чему. И без того мистики хоть отбавляй, да тут еще эта нечисть.
К тому же простым упоминанием о нем не отделаешься и придется рассказывать в подробностях, а от них - брр - у самого мороз по коже.
И потом, ни к чему лишний раз вслух называть его имя. Пусть это звучит как суеверный предрассудок, но теперь, наглядевшись на все, что творилось вокруг него, Константин уже ничего не собирался отвергать с ходу лишь потому, что этого не может быть.
Значит, лучше о нем вообще промолчать, а вместо этого выдать на-гора все остальное, где не надо ничего замалчивать и нечего скрывать, благо что об этом они как-то уже говорили.
- Ты сам вдумайся, - предложил он отцу Николаю. - Ну пусть у меня даже получится объединить всех воедино, ну татарам зубы пересчитать на Калке, ну Батыю хребтину поломать, но все это так, образно говоря, внешнее. А кроме того, для моей работы и замена есть. Даже если меня не станет, все равно аж двое останутся. Тут тебе и изобретатель, тут и кадровый вояка. Зато ты у нас один. Вдумайся, отче, - совсем один. И заменить тебя некому.
- Да в чем заменить-то? - не понял священник.
- В самом главном, - ответил Константин. - Оно ж глубинное, поэтому то, что ты посеешь, всходы даст лишь через годы. Зацветет и вовсе лишь через десятилетия, и то при самом удачном раскладе, а уж через сколько лет колоски соком нальются и урожай свой дадут - только догадываться остается. Вот и получается, что многовековая сверхзадача на твоих плечах, а не на моих. И ответственность на тебе за твою собственную жизнь лежит неизмеримо большая.
- Если тебе от осознания этого легче, ибо меньше ответственности за собственный груз, пусть будет так, - кротко ответил священник.
- А если так, то молчи в тряпочку, когда эти гады придут, - почти жалобно попросил Константин. - Иначе я помирать буду, и все равно еще надежда останется, что тебя выпустят. Ведь не совсем же они звери. Что-то людское в них осталось. Опять же христиане… вроде бы. Во всяком случае, крест на груди носят, а ты в духовный сан облечен, то есть как бы представитель бога. Совести у них, конечно, нет, так, может, из страха перед всевышним отпустят.
- У кого совести нет, у того и бога в душе нет, - откликнулся отец Николай, но возражать князю, хотя тот явно начал противоречить своим же мыслям и словам, произнесенным ранее, священник не стал, дав уклончивый краткий ответ: - Я попробую.
На некоторое время все затихло.
Лишь ближе к вечеру вновь залязгали засовы, дверь скрипнула, отворившись, но и тогда среди вошедших князя Глеба не оказалось.
Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.
- Стой здесь, - властно распорядился палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле него половину хлебной краюхи и поставив рядом горшок с водой.
Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, остуда у Глеба на брата пройдет - чай, родная кровь, - и тот сызнова усядется за веселый пирок в светлой просторной трапезной. Так что если сейчас выказать к нему всю свою злобу, то она со временем может запросто аукнуться, да так, что и костей собрать не получится.
Оставшуюся половину хлебного каравая он с тем же уважением, как-никак слуга божий, крестясь и виновато улыбаясь - мол, невиноватый я, служба такая, - поднес к священнику, после чего скорым шагом вновь ненадолго поднялся наверх.
Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно - тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним - вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов.
Затем он, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом.
Держа второй источник света в руке, палач подошел к князю, внимательно, с некоторой опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы, выполняя повеление Глеба и бдительно следя за тем, чтобы шустрая бедовая девка, упаси бог, не сказала бы чего лишнего Константину.
Очень уж опасался рязанский князь, как бы прибытие Ратьши с норвежцами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное, не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить.
Вот он и повелел смотреть в оба, дабы его братец ни с кем не перемолвился ни единым словечком.
Однако отец Николай вновь затянул во всю глотку очередной псалом, и, пока Парамон возился с запорами и факелами, Доброгнева успела-таки проронить несколько коротких фраз.
Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.
Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их.
Немного огорчало лишь то, что не получилось узнать все в подробностях, ибо визит травницы был слишком краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, перед уходом окинув узников сочувственным взглядом и на прощание еще раз ободряюще кивнув князю.
Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин поделился новостями с молчащим до сих пор - сил, чтобы сдерживаться, пока хватало - отцом Николаем.
Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.
В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: "Товарищ, верь! Взойдет она - звезда пленительного счастья".
Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что "оковы! тяжкие! падут!".
Словом, веселье длилось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих дел, срочных и не очень, но затем нервное возбуждение постепенно прошло.
Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.
Однако едва первые лучи солнца осветили землю, заставив ярким огнем загореться блестящие купола храма Бориса и Глеба, как входная дверь распахнулась и в темницу вошли рязанский князь и его верный Парамон.
Палач крепко держал в руках, далеко отставленных от себя, большую жаровню, заполненную раскаленными углями.
Через правое плечо Парамона была перекинута на перевязи простая матерчатая, но увесистая сума, которая тяжело похлопывала владельца по левому бедру, многообещающе побрякивая своим содержимым.
Из сумы торчал целый пук заготовленных, но еще не зажженных факелов.
Однако к звуку, раздававшемуся при каждом осторожном шаге палача, эти деревяшки были непричастны, ибо он был более зловещим и каким-то вибрирующим и болезненным.
Вроде бы железо, но далеко не каждое могло издать подобный.
И Константин почему-то, едва услышав его, сразу понял, что именно находится в сумке на боку, потому что так угрожающе повизгивать могло лишь одно.
А едва Парамон, поставив жаровню в уголок, начал извлекать все из сумы, как похолодевший от своей ужасной догадки Константин понял, что не ошибся.
Это действительно были инструменты палача.
* * *
Тот же недостойный служитель господа, кой лжой гнусною место княжого духовника получиша, нареченный по имени святого Николая-угодника, тож по мягкосердию свому богоотступного Константина не обличаша и во грехах его потакаша, ибо слаб бысть душою своея.
Одначе самого его в кознях диавольских уличити никому не удалось.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И иде сей отец духовный ко князю Глебу во Резань и тако рекоша: "Коли сыне мой во Христе в твоих порубах муки смертные имает, тако ж и я должен тамо бысть, дабы в остатний раз утешение ему дати и слово божие поведати".
И жестокосердый Глеб повелеша отче Николая ко князю свому заперети и тако же железа на ны возложити, и прияша тот узы оные со смирением великим, яко служителю божиему заповедано.
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Столь чистых сердцем, с душой, лучащейся светом и неземной добротой, в истории земли Русской до отца Николая пересчитать можно по пальцам.
Недаром почти сразу после его смерти место захоронения этого замечательного во всех отношениях человека быстро превратилось в центр паломничества христиан Руси.
Если у мусульман это Мекка, а у западных наших единоверцев - Иерусалим и, с некоторой натяжкой, Рим, то славяне потоком шли к Рязани.
Перечислять его достоинства можно очень долго, но я тут упомяну лишь об одном - верность своему долгу и самопожертвование, которое по праву можно назвать даже героизмом.
Вести обличительные речи, глядя в глаза жестокому князю Глебу, угодить за это в поруб и не смириться, невзирая на тяжкие пытки, - все это иначе, как подвигом, назвать нельзя.
И даже Филарет, который в своей летописи без разбора вешает на всех сторонников Константина ярлыки пособников дьявола, рассказывая об отце Николае, счел единственно возможным попрекнуть священника лишь за его чрезмерное мягкосердечие.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 113. Рязань, 1830 г.
Глава 19
Рука господня не бывает грязной
А крик надежды ищет свет,
Чтоб высветить души мгновенье,
Чтоб укрепить в себе терпенье,
Надеяться, коли надежды нет.Леонид Ядринцев
Белый как полотно отец Николай смотрел на руки Парамона, уверенно и неторопливо выкладывающие инструменты.
Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы сказать впоследствии.
Да и являлись ли эти слова молитвой?..
Глаза же Константина ни на миг не отрывались от самих орудий пыток.
Были они допотопны: ржавые клещи, какой-то острый двузубец, похожий на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненькие иглы, щипчики, чем-то смахивающие на маникюрные, но изрядно увеличенные в размерах, здоровенные пятнадцатисантиметровые гвозди и в довершение к ним увесистый грубый молоток, габаритами совсем немного уступающий кувалде.
Глеб, молча стоящий все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину.
В глазах его застыла печаль.
Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.
- Убью тебя, и даже поговорить не с кем станет, - медленно проговорил он. - А может, одумаешься, брат, а? - с надеждой в голосе спросил он.
Константин, вздрогнув, с трудом оторвал взгляд от инструментов, которые загипнотизировали его, подобно змее, взглянул на Глеба и полушепотом произнес:
- У Каина не было братьев.
- А Авель? - усмехнулся Глеб невесело.
- Он его убил.