Тот, кто по ее милости остался безлошадным, по первости попробовал травницу каленой стрелой достать, да, видать, вся сила молодецкая у него внизу живота сосредоточилась, ничего для рук не оставив. Плохо ложились стрелы, то с явным недолетом, а то в стороне, на расстоянии не менее пяти-шести шагов от скакуна, что для стрелка-степняка позор несусветный.
А потому тот хоть и досадовал на девку, оказавшуюся не в меру шустрой, но в то же время и возликовал, что его промахов никто, кроме товарища, не приметил.
Второй же степняк, изловив своего жеребца, пустился в погоню, но хоть и был он худощав, да по-степному поджарый, но все равно малость потяжелее Доброгневы, а потому при всем своем умении обращаться с конем так и не смог приблизиться к девице.
Как было поначалу меж ними метров сто, так и осталось даже после доброго десятка минут дикой отчаянной скачки.
Однако воин был упрям и настойчив и от погони отказываться не собирался. Раза два ему удалось немного приблизиться, но стрелы, пущенные им, невесть по какой причине летели вкривь да вкось и Доброгневу даже не побеспокоили.
Тогда он снял с луки свой старый аркан, а с ним дело пошло куда лучше.
Еще бы чуть, и ушел скачущий впереди его конь с легкой наездницей в глубь дубравы, лежащей на их пути, но петля из конского волоса, над которой шаман полночи читал заклятие ловца, на один краткий миг оказалась проворнее.
Захлестнула она Доброгневу змеей подколодной, и слетела девица с жеребца своего, да еще при падении ударилась о ствол молодого дубка, недремлющим стражем стоящего на опушке.
Оскалил в белоснежной улыбке свои крепкие зубы половец, подскакал поближе к неподвижно лежащему телу и, соскочив с коня, направился к девушке, но последние два шага ему отчего-то оказались не по силам.
Не шли ноги, и все тут.
Так и застыл степной дикарь в полном недоумении, продолжая изумленно взирать на них - вроде бы все в порядке, а шагнуть не в силах. А когда он вновь поднял свою нечесаную голову, то взгляд его в старца глубокого уткнулся.
Строго взирали на него суровые очи Всеведа, и недавний охотник в одночасье сам ощутил себя жертвой и уже был рад-радешенек, когда удалось ему сдвинуться со своего места и добрести до коня.
А уж когда он исхитрился вскочить на него, то и вовсе возликовал, побуждая животное вскачь от проклятого места, где творились такие загадочные дела.
Доброгнева же через несколько минут очнулась. Помогла ей вода живительная, которой старик из своей баклажки лицо ей сбрызнул.
Придя в сознание, она поначалу перепугалась, но от седобородого старика веяло столь доброй силой, а его понимающие глаза были столь участливыми, что сердце мгновенно прогнало прочь все ложные тревоги, ибо девушка сразу почуяла, что, покуда она здесь, в дубраве, никакая напасть ей не грозит.
А спустя какие-нибудь полчаса, не более, когда выяснилось, что она доводится родной внучкой Снежане-Марфе - вот дивно, даже сама Доброгнева доселе не ведала истинного имени бабушки, - она уже вовсю обменивалась со старцем травными премудростями, хотя при этом все больше слушала да переспрашивала, если что было непонятно.
И так незаметно за разговорами о лечении пролетело время, что очнулась она, лишь когда лучи заходящего солнца несколько раз подмигнули ей на прощание, бодро суля на завтра очередной теплый ясный денек.
Тогда только и спохватилась Доброгнева, что время уже позднее.
Волхв был вежлив, довел ее до мирно пасущегося неподалеку коня, а на прощание спросил про оберег Мертвых волхвов. Мол, верно ли, что она его собственноручно надела на князя Константина, и правда ли, что тот назвал ее своей сестрой.
Лицо травницы затуманилось от печали, и она, вздохнув, лишь кивнула в ответ, вспомнив, как тяжко сейчас приходится ее братцу.
Но едва девушка уселась на коня, как будто огненная вспышка сверкнула у нее в голове, и вспомнила она лицо старца, давно уже казавшееся ей знакомым, только непонятно откуда.
Никогда до сегодняшнего дня не доводилось ей встречаться с Всеведом - ни в шумном городе, ни в дремучем лесу, ни на полях-лугах травяных, а все-таки видела она его.
И видение то, которое предстало перед нею среди черных камней и которое она никак не могла вспомнить ранее, теперь тоже явственно встало перед ее глазами.
Впрочем, ей и сейчас неясно было - камни то ли давали ей совет обратиться к этому деду за помощью, то ли уклончиво намекали на что другое, поди пойми.
Однако утопающий и за малую хворостину норовит ухватиться, коли иной, потолще, вблизи не видит, потому и Доброгнева, особо не веря, все ж таки поведала без утайки, какая страшная беда грозит ее князю.
Говорила она, робея, как бы не посмеялся старец над ее страхами, посчитав все приключившееся лишь глупым наваждением. Но нет, насторожился седобородый житель дубравы, слушал внимательно, лишь сокрушенно качал головой да мрачнел с каждой секундой, ликом все больше напоминая грозовую тучу.
Но еще больше помрачнел Всевед, когда услышал, что ныне князь Константин, подобно безвинному мученику, сидит в темнице у своего родного брата Глеба и еле жив от тягот и мук, учиненных для него единокровным извергом.
Вот тут-то и побледнела Доброгнева, поскольку узрела в тот же миг, как в руках волхва простой посох, искусно вырезанный из дубовой ветви, постепенно начинает светиться.
Свет же этот больше напоминал не алое сияние восходящей зари, не радостный отблеск дорогих камней, а скорее кровавые блики, что костер погребальный отбрасывает.
Сейчас-то с умершими все больше по христианскому обычаю прощаются, не пускают пепел на все четыре стороны вольным полетом, а прячут его по-воровски, норовя схоронить бездыханное тело в глубь земли, отчего и обряд этот на Руси издавна, когда ее еще не окрестили, стали презрительно называть похоронами.
И все-таки довелось ей как-то, еще два лета назад, да и то лишь украдкой, издали, увидеть проводы в последний путь охотника, коего Перун захотел узреть близ себя и потому сразил его своей меткой стрелой-молнией.
Шагов пятьдесят отделяли ее убежище от поляны, в самом центре которой беззвучно и мрачно полыхала огромная поленница дров, но Доброгнева все очень хорошо видела.
И как жарким пламенем обвивал огонь безжизненное тело, лежащее поверх смолистых ветвей, и как духмяные сосновые клубы дыма отгоняли невидимую нечисть, норовившую перехватить светлую душу, отбывающую в небесные чертоги.
И навсегда запомнила она, как душа эта, уже отлетая в последний путь, на прощание огладила рдеющим багряным отблеском суровые лица отца и меньших братьев охотника. Мол, нечего вам грустить, ибо всех нас ждет дорога ввысь, по которой мне сейчас предстоит идти, а вы лучше живите так, чтоб великий Перун и вас такой чести удостоил да в гости к себе зазвал.
Но не ласковым было касание это, а сурово-торжественным, соединив в том отблеске и прощальный закатный луч, и жгучий вскрик молнии, и зарево горящего в ночи дома, подожженного лихими татями, и холодный взор звезды, коя в своем равнодушии никогда даже с места не сдвигалась.
Но тогда-то все пронеслось всего за один миг, пусть за два, не больше, а посох в руке старца уже с минуту как засветился и до сих пор не угасал.
Напротив, все ярче и ярче полыхал он, а под конец рассказа Доброгневы в глубине его побежали какие-то странные извилистые тени.
И хоть светились они значительно тусклее, нежели сам посох в целом, однако травница отчего-то была уверена, что жар, исходящий от него, который чувствовала даже она, хотя и находилась в двух-трех шагах, ничто в сравнении с тем, какой лютый негасимый огнь заключен в темных змейках, медленно, но неуклонно ползущих вверх по его сердцевине.
И это свое знание она бы тоже никогда бы не смогла объяснить, ибо откуда оно в ней появилось, оставалось загадкой.
- Ведает, - удовлетворенно кивнул головой Всевед, бросив беглый взгляд на посох и продолжая свободно держать его в левой руке, как будто не чувствовал нестерпимый жар. - Стало быть, ты всю правду обсказала, нигде истины не порушила. - И ликующим голосом торжественно произнес, обратив свое лицо к августовскому небу, неуклонно продолжающему наливаться чернотой: - Благодарствую тебе, великий Перун, что сподоблюсь я, судя по всему, в битве со злобным твоим обидчиком участие принять! Хвала тебе, небесный воин, что ты своему земному внуку в прощальный дар славного ворога припас. - И ласково, но в то же время с небольшой долей укоризны заметил смущенной Доброгневе: - Не ведаю доподлинно, кто именно из пресветлых богов тебя ко мне в путь снарядил, но мнится мне, что не очень-то торопилась ты на него ступить, хотя обо мне узнала много ранее сегодняшнего дня.
Потупившись, девушка не стала скрывать правды, ссылаясь на то обстоятельство, что едва она очнулась, лежащая близ этих камней, как все, что в ее голове мелькало, тут же напрочь ею и забылось.
Да и ныне больше ни одно из тех видений, если не считать имени и лика старца, коему надлежало поведать обо всем без утайки, у нее в памяти так и не всплыло.
В ответ последовал понимающий кивок.
- То немудрено. Сказать по чести, я и сам бы к тому месту близко не подошел, ибо сила там дремлет хоть и небывалая по мощи своей, но буйная и своенравная. Укротить ее никому не дано, зато она любого и согнуть, и сломать может. И не ведает никто, какого она часа дожидается, дабы воспарить над этим миром во всей своей мощи. Однако думается мне, будто ты туда в добрый день угодила, и сдается, что ворог у нас с той силой один, а коли так, то… - Не договорив, волхв вновь, но уже с явной тревогой поглядел на небо, где пока неярко поблескивали первые звезды, и предложил: - Ныне нам поспешать надобно. Так что дозволь мне поближе к холке конской примоститься, да сама меня руками покрепче обхвати. Конек этот и сам по себе резвый, а ежели его попросить, так он и вовсе свой ход вдвое ускорит.
И впрямь, стоило старику наклониться к конскому уху и шепнуть в него несколько непонятных слов, к тому же произнесенных еле слышно, как жеребец резво сорвался прямо с места.
Доброгнева, если бы не держалась за дедову рубаху обеими руками, уже в первые секунды по инерции кубарем скатилась бы с резвого конька.
Поначалу ей от такой непривычной скорости стало страшно, аж дух захватило, но через какое-то время она уже настолько пообвыкла, что даже начала задавать вопросы впереди сидящему Всеведу, и кое-что, невзирая на явную сдержанность, сквозящую в ответах старца, ей удалось узнать.
Немного, правда, но самую главную тайну, свято хранимую и передаваемую из поколения в поколение верховными жрецами братства Перуновых детей, она услышала.
Всевед никогда не был болтлив, знал цену языку женщины, но в братстве существовало неписаное правило. Впрочем, они все были неписаные, передаваясь из уст в уста, и одно из них гласило:
"Если знаешь то, о чем тебя спрашивает человек, принесший весть от богов, ответь правдиво, ибо неведомо, у кого в этих познаниях возникла нужда - то ли у самого гонца, хоть и невольного, то ли у тех, кто послал его. И отвечать надлежит до тех пор, пока на ночном небе не появится луна, а ежели дело происходит в новолуние, то каждую ночь, покуда не блеснет своей узкой полоской серпик молодого месяца".
И хотя братство их испокон веков было исключительно мужским, но правило то не оговаривало, что если вестником богов окажется женщина, то уста надлежит затворить на глухой замок.
К тому же таких вестников до сегодняшнего дня в жизни Всеведа и было всего двое, да и те жили потом недолго - умирали в одночасье от незримой печати, наложенной на них одним из властных словенских богов.
Умирали, ибо ноша их была столь тяжела и непосильна, что заставляла вместо многих лет в одночасье растратить все свои жизненные соки, поспешая с этой вестью.
Потому Всевед даже немного жалел юную девушку и, рассказывая ей свою самую заветную тайну, мало опасался излишней огласки, ибо был уверен, что жизни ей осталось не более как несколько месяцев, если не дней.
Опять же если все пойдет так, как должно, то уже не будет иметь особого значения, сколько людей проведают про Перунов посох, который лишь посвященным видится доподлинной своей сутью, то есть огненным копьем, и сказ о нем всерьез никто никогда не воспримет.
И уж тем более никто не поверит, что копье это равно способно и врачевать, и безжалостно убивать, однако главное его предназначение - послужить смертоносным оружием в беспощадной борьбе с тем, кто несет мрак и ужас всему живому. Именно для того он и был вручен первому из волхвов в далекие незапамятные времена самим Перуном.
Так ли оно было на самом деле, Всевед, невзирая на свое прозвище, ко многому обязывающее, утверждать наверняка не решился бы. Уж очень много лет с той поры миновало.
Сам он, во всяком случае, слышал это от своего умирающего преемника, от которого и принял этот посох.
Было это без малого лет пятьдесят тому назад, когда сухой телом и жадный до чужого добра князь Андрей, отчего-то прозванный Боголюбским, хотя душу имел черную, был убит, и в Суздальской земле разгорелась усобица, в которую влез и рязанский князь Глеб, норовя под шумок поживиться немалой добычей.
Особого добра он из своего набега не привез, а так только спалил десяток деревенек да два плюгавеньких городка, столь крохотных, что их названий Всевед сейчас, пожалуй, и не припомнил бы.
Хотя нет, один вроде звался Тасквой или Масквой, а другой…
Впрочем, суть не в названии, да и ни к чему припоминать всякую мелочь. Куда важнее иное - не остался его набег без последствий, и возмездие пришло на Рязанскую землю, а одно из этих сражений разгорелось и вовсе по соседству с дубравой.
Ее покой побеспокоить никто не посмел, но одна случайная стрела все ж таки залетела в нее, да на беду как раз угодила его предшественнику прямо под сердце.
Был он еще относительно молод, всего семь десятков лет и еще два года, так что жить бы да жить или, как у них, волхвов, говорили, посох держать, ан тут такое несчастье.
И надо ж было такому приключиться, что на ту беду близ него не оказалось никого другого, кроме Всеведа, которому умирающий и вложил в руку свой посох.
Помнится, тогда его больше всего смутила не столько нелепая гибель верховного волхва, сколько еще более случайное собственное спасение, ведь именно он стоял перед старцем и всего за один миг до полета стрелы сошел с ее пути.
Долго тогда горевал Всевед оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели он сам, едва-едва вкусивший малую толику заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотлучно сидящих у главного Перунова капища, ибо сойти с места сил у них уже не оставалось.
- Ты не ушел от своей стрелы, - прошамкал беззубый патриарх, с легкой завистью глядя на молодого Всеведа. - От своей стрелы уйти не дано никому. Ныне же тебя подтолкнул Перун, дабы ты не помешал полету чужой.
Лишь после тех слов Всевед успокоился. Правда, потом он опять встревожился, ибо все не было и не было встречи-битвы с лукавым Змием. К тому же знающие сказывали, что ежели хранителю оружия бога-громовержца не выпадает такого испытания, то посох - копье свое - Перун самолично отбирает.
А тут уж незадачливому волхву суждено оказаться не в светлых чертогах бога-воина, а в мрачных покоях подземного властелина Чернобога. И уж совсем было настроился Всевед на ужас и тьму, ждущую его после смерти, как вдруг пришла радостная весть.
Немудрено, что он так возликовал.
Едва они прибыли в стан, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши.
Странно, но пропущен он был без слов. У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца.
Впрочем, пробыл Всевед в гостях у воеводы недолго. Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут он уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу.
Та в каком-то непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет.
В этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика.
Останавливался волхв перед каждыми буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди.
Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом отворялась какая-нибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.
Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, наискось перечертив створку огненным концом.
Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец придя к какому-то окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.
Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек из-под длинной холщовой рубахи меч и, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, двинулся вниз по лестнице, ведущей в подземелье.
Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:
- Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.
Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу донельзя исхудавшего князя Константина, с правого бока которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови.
Она была совсем свежая и даже не успела запечься.
- Освободи их от оков, - коротко сказал он.
Ответом был злобное шипение стали - это князь Глеб извлек свой меч из ножен.