Но Мэри его не слышала и продолжала наступать.
К этому времени пришел в себя Берт. Видя, что Мэри полна решимости воспользоваться ножом, он поспешил вмешаться.
- Не стоит, Мэри,- как можно спокойнее сказал он. - Если вы убьете этого человека, вам придется отправиться в Ньюгейт, а быть может и на виселицу. Кто тогда позаботится о Кее?
Его расчет оправдался. При упоминании ребенка, девушка как будто пришла в себя и слегка опустила нож, но не убрала его совсем. Легкого взмаха бритвенно-острого ланцета было достаточно, чтобы Джерри простился со своей никчемной жизнью. Мэри оглянулась на беззаботно дремлющего малыша, потом перевела взгляд на Берта. Губы ее задрожали, а глаза наполнились слезами. Впрочем, она быстро овладела собой.
- Убирайся из моего дома, Джерри! - прошипела она. - И клянусь, если ты посмеешь вернуться, я выпущу тебе кишки.
Джерри не заставил себя упрашивать. Бочком, стараясь не поворачиваться к хозяйке дома спиной, он прошмыгнул к двери. Здесь он на мгновение задержался. Глаза негодяя сузились, превратившись в две злобные щелки. Он приоткрыл было рот, намереваясь что-то сказать, но наткнувшись на твердый взгляд Мэри, промолчал, и дверь захлопнулась за его спиной.
Мэри выронила ланцет и заплакала.
***
Служанка принесла стакан холодного молока и миндальное печенье в хрустальной вазочке прямо в кабинет писателя. Не в ту комнатушку шале, где Диккенс писал в летнее время, а в самый настоящий рабочий кабинет в усадьбе, обшитый дубовыми панелями, уставленный книжными шкафами со стеклянными дверцами, выстеленный огромным турецким ковром. В углах кабинета стояли громадные кованые подсвечники на три десятка свечей каждый, а посредине располагался монументальный дубовый стол, за которым были созданы последние романы писателя. Кабинет этот - святая святых Гэдсхилл-Плэйс, куда было запрещено входить домочадцам, где Диккенс принимал лишь самых важных и дорогих гостей и где он мог побыть наедине с собой.
Стоит ли говорить, что Берти был здесь впервые. Он утопал в мягком кожаном кресле и не знал, куда девать глаза. Мистер Диккенс сидел в точно таком же кресле, напротив - для этого ему пришлось выдвинуть его из-за стола.
Когда служанка удалилась, Диккенс с улыбкой предложил мальчику угощения. Берти не пошевелился. Он гадал, как будут развиваться события теперь.
О том, что Ретивый - любимый жеребец Диккенса в Честере знали все, как и о взрывном характере писателя. Поэтому Берти ожидал вовсе не угощения, а криков с угрозами, а в ближайшей перспективе и порки. После такого кунштюка пощады не жди, это тебе не пропавший кролик.
Но Чарльз Диккенс, хотя и выглядел расстроенным, признаков раздражения не выказывал. Он неторопливо раскурил трубку, поглядывая искоса на неподвижно сидящего в кресле злоумышленника.
- Как ты себя чувствуешь, малыш? - спросил он.
- Хорошо, мистер Диккенс,- вежливо соврал Берти.
- Голова не болит?
- Нет, мистер Диккенс.
Писатель попыхтел трубкой и так запрокинул голову, выпуская дым, что в лицо Берти уставилась его седая борода. При этом глаза Диккенса продолжали внимательно смотреть за мальчиком. В молчании прошла минута, затем другая. Берти заерзал, ощущая нарастающую неловкость. Но хозяину кабинета, похоже, было все равно. Он продолжал курить, не спуская с мальчика глаз. Берти гадал, послали ли уже за родителями и представлял, какой переполох поднимется, когда сюда прибудут перепуганные мама с папой.
- Ты читал мои книги, малыш? - спросил внезапно Диккенс.
Берти вздрогнул, от неожиданности, но внезапно почувствовал и облегчение от того, что разговор сдвинулся с мертвой точки.
- Да, мистер Диккенс.
Писатель кивнул с довольным видом.
- Что же ты читал?
- "Посмертные записки Пиквикского клуба", сэр.
- Тебе понравилось?
- Очень, сэр.
Берти не понимал, куда клонит писатель, но рад был говорить о чем угодно, лишь бы не о страшном происшествии в конюшне. Между тем, Диккенс широко улыбнулся, как будто похвала маленького читателя действительно много значила для него.
- Знаешь, какой эпизод мой самый любимый в "Пиквике"?
- Какой, сэр?
- В котором пиквикисты добирались в Дингли Делл и по дороге Уинкль упустил поводья коня и тот убежал от них в Рочестер. А вторая лошадь... - Диккенс засмеялся и, вскочив с кресла, подошел к шкафу с книгами. - Я сейчас найду этот отрывок.
Не переставая посмеиваться в бороду, писатель достал с полки толстый том и быстро пролистал до нужного места.
- Вот: "...Изорванные костюмы, исцарапанные лица, запыленные ботинки, измученный вид и в довершение всего лошадь. О, как проклинал мистер Пиквик эту лошадь! Время от времени он бросал на благородное животное взгляды, горящие ненавистью и жаждой мести; не раз принимался высчитывать, каковы будут издержки, если он перережет ей горло, и им овладевало с удесятеренной силой искушение убить ее..."
Произнося эти слова, Диккенс лишь делал вид, что читает. На самом деле он хорошо помнил этот отрывок, и одно взгляда было достаточно, чтобы полностью восстановить его в памяти. Поэтому, вместо того чтобы смотреть в книгу, писатель пристально вглядывался в лицо маленького гостя, внимательно наблюдая за движениями его души. И расчет Диккенса оправдался!
На короткое мгновение лицо мальчишки исказила злорадная гримаса. И хотя в следующий миг на нем отразилось замешательство, а затем испуг, писатель все же успел уловить эту странную метаморфозу. Мальчик-из-темноты не остался равнодушен к цитате и вынырнул из своего убежища, на секунду оттеснив Берти.
Диккенс закрыл книгу и поставил ее назад на полку.
- Ты хотел отомстить Ретивому? - спросил он спокойно.
- Нет, мистер Диккенс! - горячо воскликнул Берти, прекрасно понимания, что ему не поверят. - Я люблю лошадей. И на Ретивого совсем не обижаюсь! Я бы ни за что не стал ему вредить.
Он говорил так искренне и отчаянно, что Диккенс, сам неплохой актер и заядлый театрал, усомнился. Была ли эта ухмылка, не ошибся ли он, не померещилось ли? Нет! Он видел своими глазами! А может, мальчик безумен и сам не помнит, что натворил? Травма могла сказаться на его душевном здоровье.
Писатель прошелся по комнате туда и обратно. Он был уже немолод и в жизни видел немало. Несмотря на невероятное честолюбие, подчас переходящее в откровенную гордыню, Диккенс по праву считался лучшим писателем своей эпохи. Его писательский талант пророс из уникального умения наблюдать за людьми, подмечать то, чего не видят остальные и превращать это в книги. Характеры для своих персонажей он черпал отовсюду и был рад каждому необычному, странному и даже пугающему человеку, встреченному им на своем пути.
Поэтому мальчик, пробравшийся ночью в конюшню чтобы нанести коню тяжелую рану, заинтересовал его чрезвычайно. Но теперь мальчишка совсем не походил на злодея, одержимого местью. Лишь на мгновение из-за маски испуганного ребенка выглянуло совсем другое лицо - жестокое, коварное и довольное собой. Кто же это был?
- Если это сделал не ты, то кто тогда? - спросил Диккенс.
Берти колебался. Он уже понял, что взрослые и слышать не хотят про мальчика-из-темноты. Что их злит само упоминание "несуществующего" виновника странных событий. Но с другой стороны, если все равно отдуваться придется ему, то почему бы не попытаться еще раз рассказать все как есть? Тем более что если и был где-то человек, способный поверить в невероятное, то это был Чарльз Диккенс.
От писателя не укрылись сомнения, отразившиеся на лице ночного гостя.
- Говори смелее,- приободрил он. - Я не стану тебя ругать.
Мальчик-из-темноты гадко захихикал где-то в глубине его разума, уверенный в собственной безнаказанности и этот торжествующий смех подействовал на Берти сильнее, чем обещания писателя. Захлебываясь слезами, запинаясь и с трудом находя слова, не надеясь быть услышанным и понятым, он выложил Чарльзу Диккенсу все как на духу.
Хозяин Гэдсхилл-Плэйс слушал не перебивая. Его трубка погасла, но он даже не заметил этого. Рассказ мальчишки был невероятен и при этом пронзительно чистосердечен.
- Он слышит нас и сейчас? - спросил Диккенс, когда история была закончена.
- Слышит, сэр.
- А он может ответить?
- Только если захочет. Но со взрослыми он обычно не разговаривает.
- Как ты думаешь, если я его попрошу, он согласится?
- Не знаю, сэр.
Глаза у писателя горели. Он то присаживался на краешек кресла, то вновь вскакивал, теребил бороду, дважды доставал из кармашка халата часы-луковицу и прятал назад.
- Как ты его называешь? Мальчик-из-темноты?
- Иногда - так, а иногда - Мясник.
- Мясник? - Диккенса слегка передернуло, но он быстро овладел собой и даже криво улыбнулся. - Ну что же, довольно метко, в образности тебе не откажешь. С твоего позволения, я попробую с ним поговорить.
Берти ничего не оставалось, как кивнуть. Писатель сел в свое кресло, сложил руки на коленях и посмотрел прямо в глаза гостя.
- Ты слышишь меня, мальчик-из-темноты?
Ответом ему было молчание. Диккенс подождал несколько секунд и повторил свой вопрос. И вновь безрезультатно. Тогда писатель решил сменить тактику.
- Если ты согласишься поговорить со мной, я дам тебе гинею.
Мальчик-из-темноты не ответил. Вместо него пришлось говорить Берти.
- Он не хочет, сэр.
- Это он сам тебе сказал?
- Нет, он просто "закрылся".
Диккенс не стал продолжать уговоры. Вместо этого он задумчиво погладил бородку и спросил:
- Ты знаешь, что такое животный магнетизм, сынок?
- Нет, сэр. - Берти уже почти успокоился. Его даже обрадовало, что мальчик-из-темноты не стал разговаривать с писателем. Ему казалось, что буря миновала и теперь, после тихого разговора под молоко с печеньем, все закончится.
- Тогда слушай. Животный магнетизм - это особый талант, который проявляется у некоторых людей - в особенности у сильных личностей. Благодаря этому таланту, такой человек может воздействовать на других, передавать им часть своей силы. Например, для излечения болезней.
Берти, будучи смышленым мальчишкой, уже понял, куда клонит писатель.
- А это не больно? - спросил он.
- Нет, сынок, не больнее чем просто уснуть. Недаром древние греки называли магнетизм - "гипнос" - что означает "сон". При помощи магнетизма я погружу тебя в гипнос и тогда, надеюсь, смогу поговорить с твоим... соседом.
- А как вы это сделаете?
- Смотри сюда.
Писатель вновь достал из кармана часы на цепочке и, взявшись за ее кончик, заставил часы раскачиваться подобно маятнику.
- Следи за часами сынок и слушай меня внимательно.
Берти послушно уставился на блестящий предмет. Часы медленно раскачивались перед его взором. Писатель что-то говорил, и поначалу Берти пытался прислушиваться к его словам, но очень быстро смысл их стал улетучиваться, растворяться в ритмичном покачивании часов и монотонном звуке голоса. Буквально через пять минут он уже плавно скользил на волнах "гипноса", и не сразу понял, когда именно Диккенс перестал обращаться к нему и позвал мальчика-из-темноты.
И тот откликнулся на зов. Он пошевелил губами Берти, бросив в лицо писателю какие-то обидные, судя по интонации слова. Берти силился разобрать, что он говорит, но что-то мешало - магнетизм писателя или запрет Мясника, а может быть и то и другое разом. Затуманенным взором Берти увидел, как в удивлении вытянулось лицо писателя.
Между тем маятник продолжал раскачиваться перед глазами Берти. Голос Диккенса звучал издалека, а слова мальчишки он слышал как будто изнутри головы. Мысли путались, сосредоточиться на разговоре не получалось.
Внезапно он осознал, что уже не сидит на месте, а напротив, мечется по комнате. В тоже время он совершенно не чувствовал своего тела - им управлял Мясник. Писатель, путаясь в полах халата, бросался из стороны в сторону, пытаясь остановить прыткого мальчишку. Часы он уронил, но Берти вдруг отчетливо понял, что они уже не нужны - он глубоко спит, а все происходящее просто-напросто страшный, но совершенно неопасный сон.
- Поймай! Поймай, глупый старикашка! - внезапно закричал он и сам не поверил, что эти слова сорвались с его губ. - Поймай меня, если сможешь!
- Остано... вись! - запыхавшись, воскликнул писатель, хватаясь за бок. - Я всего лишь хочу поговорить.
- Вот мы и говорим! - захохотал Берти, сам не понимая, как это происходит, но подозревая, что во сне случается и не такое. - Это я! Я был там, в конюшне! Я покалечил твою глупую лошадь! А теперь возьмусь и за тебя!
От этих дурацких слов, похожих на реплики из глупой оперетты, на которую Берти однажды ходил с мамой, почему-то повеяло ледяным холодом. Берти с ужасом обнаружил, что стоит у стола Диккенса, а в руке у него плоский нож для разрезания писем. Оружие было длинным, а кромка лезвия удивительно острой. Даже в неумелых руках это было очень опасное оружие.
Видимо Диккенс растерялся. Он стоял, не шевелясь, разведя в недоумении руки, а тем временем его противник крадущимся шагом приближался, поигрывая ножом. Наконец писатель пришел в себя и попытался избежать встречи с распоясавшимся гостем. Он отпрыгнул за стол, полагая, что тот станет надежной защитой от агрессии одержимого мальчика. Но он ошибался.
Мальчик-из-темноты не стал терять время на беготню вокруг стола. Он вскочил на кресло, а в следующий миг оказался на столе, опрокинув молоко и печенье. Эта позиция подходила для нападения как нельзя лучше. Не дожидаясь, пока опешивший Диккенс отпрянет, он прыгнул ему на грудь, с откинутой в замахе рукой.
Они покатились по ковру. Старику кажется, удалось перехватить руку с ножом, но Берти почудилось, что он увидел кровь на руках противника. Он хотел сказать что-то вроде: "Не волнуйтесь, мистер Диккенс, это просто сон", но не успели эти слова сорваться с его губ, как Диккенс позвал:
- Берти! Если ты меня слышишь, вернись! Я умоляю тебя, вернись! Мне одному не справиться!
Мальчишка вывернулся из рук хозяина кабинета и вновь размахнулся ножом, целя прямо ему в грудь.
Берти решил, что сон, пожалуй, становится слишком уж неприятным. Убить человека даже во сне - тяжелое испытание для мальчишки. Он попробовал разжать собственные пальцы, стискивающие нож. Как ни странно, это ему удалось - только что его тело двигалось как бы само по себе, а спустя секунду начало пусть и с трудом, но повиноваться. Берти чувствовал сопротивление, как будто невидимый и неосязаемый противник пытался сжать его кулак.
Но на помощь ему пришел писатель. Он подхватил выпавший из руки мальчика нож и отбросил в сторону. Затем неожиданно сильными руками стиснул голову ребенка, приблизил его лицо к самым своим глазам и, пристально глядя черными бездонными зрачками в душу повелел не терпящим возражений голосом:
- Спи!
Берти хотел сказать, что и так уже спит, но неожиданно... проснулся.
Он лежал на большом диване, обложенный шелковыми подушками, а у его ног сидел Чарльз Диккенс. Вид у него был утомленный и расхристанный. Один из рукавов халата зиял широкой прорехой, в которой Берти разглядел кровавую царапину. Увидел - и мигом вспомнил свой страшный сон, в котором он бросался на писателя с ножом в руке.
Неужели это был не сон и, все случилось на самом деле?! Сеанс магнетизма, безумная ярость Мясника, в конце концов - схватка. Значит, он все же ранил Диккенса и теперь его засадят в Ньюгейт до конца дней!
Глаза Берти, должно быть, расширились от ужаса перед будущим, потому что Диккенс склонился над ним и ободряюще потрепал по плечу.
- Не волнуйся, малыш. Все в порядке. Теперь все будет хорошо.
- У вас кровь. Это... я?
- Пустяки, легко отделался. - Диккенс усмехнулся, постепенно возвращая себе горделивый и даже слегка бахвальский вид. - Задал он нам жару, этот твой мальчик-из-темноты, а?
Он откинул назад мокрую от пота прядь седых волос и повторил:
- Теперь все будет хорошо.
***
И ничего страшного больше не случилось.
Берти провел остаток ночи в уютной гостевой спальне, куда ему принесли новый стакан молока и печенье. Так спокойно и безмятежно он не спал ни до, ни после того.
Ранним утром послали за родителями. Морты примчались в Гэдсхилл-Плейс взволнованные и готовые к худшему. Провожаемые хмурыми взглядами обитателей поместья, они прошли в кабинет Диккенса. Туда же вскоре писатель позвал и Берти.
О чем говорили трое взрослых и мальчик в течение часа в святая святых Гэдсхилл-Плейс, так и осталось тайной для домочадцев Диккенса. Из-за двери не слышалось криков, которых можно было ожидать от вспыльчивого писателя; разговор велся настолько тихо что, даже приложив ухо к двери, горничная не смогла разобрать ни слова.
Под конец, вместо того, чтобы послать за поверенным и предъявить Мортам материальные претензии за увечья, нанесенные Ретивому, писатель потребовал шампанского. Девушка, подававшая бокалы, клялась потом в людской, что хотя глаза миссис Морт были красными от слез, вид она все же имела пусть и ошарашенный, но довольный. И когда Морты покидали поместье, все трое светились неподдельной радостью, особенно негодный мальчишка, ранивший коня.
А ему было чему радоваться. Этой ночью Чарльз Диккенс, используя магнетическую силу, прогнал Мясника назад в темноту. Больше он не вернется, пообещал писатель. Много лет спустя, уже, будучи взрослым, Бертран Морт как-то разговорился с отставным военным, проведшим четыре года в плену у туарегов султаната Агадес. Слушая бывшего пленника, Берт невольно поймал себя на мысли, что ему хорошо знаком восторг освобожденного из неволи. Именно так как описывал свое состояние этот человек, он чувствовал себя в тот день, когда писатель изгнал мальчика-из-темноты назад в небытие.
Диккенс был превосходным магнетизером. Об этой его страсти Берт потом много слышал и читал - писатель учился месмеризму у лучших мастеров Европы и весьма преуспел в нем. Но в одном он ошибся. Мясник ушел не навсегда.
Шли годы. Берти вырос и поступил в университет, где под мудрым наставничеством мировых светил, постигал медицинскую науку. Было бы неправдой сказать, что он забыл о кошмаре своего детства - лете, проведенном в одном теле с безумным мальчишкой-убийцей. Но постепенно жизнь его наполнилась людьми и событиями, которые вытеснили неприятные воспоминания на задний план. Лишь изредка, во сне, ему чудилось, будто где-то внутри него бьется в прочной "месмерической" клетке плененный Мясник. Проснувшись, Берт почти никогда не мог вспомнить, что ему снилось.
По окончании университета новоявленный доктор Морт четыре года проработал в Королевской больнице Лондона, трудясь, бок обок с великим Листером. Приобретя неоценимый хирургический опыт, он решился на покупку частной практики и сменил ушедшего на покой старика-доктора в мрачном Уайтчепеле.
Так он поселился у добродушного табачника мистера Батлера, в недорогой и удобной комнате прямо над магазином. За шесть лет практики, доктор Морт стал уважаемым человеком в округе. Со всех окрестных кварталов, а иногда даже из Сити и Шордича за ним посылали и в холод и в слякоть - лечить недуги и хвори лондонцев. Он уже подумывал перебраться в более фешенебельный район, жениться, купить и рассрочку небольшой дом, когда жизнь его внезапно совершила крутой вираж.