Князь Михайло Воротынский поднялся за час до рассвета. Он, как и все ратники в его полку, спал в доспехах. Только золоченый шлем князя с белоснежным пером был снят и стоял прямо на траве, рядом с войлочной попоной, служившей князю ложем. Князь надел шлем, прицепил к поясу саблю и вышел из-под полога простого полотняного шатра. Часовой у входа вытянулся, приветствуя полководца. Князь ласково кивнул воину и вполголоса окликнул своего стремянного, расположившегося на отдых в соседней палатке.
Ратный стан еще спал, но от разложенных в стороне костров, над которыми висели большие отрядные котлы, уже тянуло дымком и запахом каши. Умывшись из принесенного стремянным кувшина, князь приказал:
- Поднимай свиту. Едем на линию передовых разъездов.
Когда воевода через полчаса вернулся в стан, то застал ратников уже сидевшими за завтраком вокруг отрядных котлов. Он спешился возле большого шатра, служившего столовой для полковых военачальников, вошел внутрь. Его старый товарищ, князь Татев, бывший вторым воеводой в полку, с аппетитом поглощал дымящуюся кашу с мясом из глубокой расписной деревянной миски.
- Садись, князь Михаил! Подкрепимся перед делами многотрудными. - Татев махнул рукой, и слуги поставили перед Воротынским точно такую же миску.
- Благодарствую, князь!
Михайло Иванович сел, с удовольствием отведал каши, запил ее молоком. За тонкими стенами палатки прокатился отдаленный протяжный гул. Воевода первым вскочил из-за стола, лицо его затвердело, глаза чуть сузились, он перекрестился и произнес, обращаясь к свите:
- Ну, братцы, началось! Трубачам - играть сбор!
Через несколько минут пешие ратники полка, сопровождаемые на правом фланге личной конной дружиной князя Воротынского, стройными рядами покинули ратный стан и направились на заранее намеченные исходные позиции. Они шли твердо и бодро, полностью уверенные в своем воеводе, который вновь был с ними после стольких лет непонятной опалы. Били барабаны, задавая шаг, заливисто гудели трубы и дудки, разнося над обширным светло-зеленым Таганским лугом вдохновенно-суровую мелодию старинной русской строевой песни.
Воевода князь Воротынский в золоченом шеломе с белыми перьями, в сверкающих латах и алом плаще, верхом на сером в яблоках богатырском коне, ехал впереди полка. Вот он подал знак конному трубачу, следовавшему за князем вместе с небольшой свитой, тот протрубил короткий сигнал, и ратники быстро и слаженно развернулись из походной колонны в боевые порядки. Князь повернул коня и коротким галопом проскакал вдоль строя, с левого фланга на правый, приветствуя бойцов. Вслед ему неслось громкое и грозное "Ура!". Убедившись в готовности полка к битве, воевода в сопровождении стремянного и двух вестовых во весь опор помчался чуть в сторону от правого фланга, туда, где в окаймлявшей луг слободке возвышалась колокольня небольшой церквушки.
Церковные врата были распахнуты, там ярко горели теплые огоньки свечей и лампад, и прихожане, не вставшие в ополчение - дети, женщины, старики и инвалиды, - возносили молитвы о даровании победы над врагом. Князь спешился, снял шлем, перекрестился, отвесил земной поклон и взбежал по крутой лесенке на колокольню.
Взяв поданную стремянным подзорную трубу, за которую он заплатил лондонским купцам мешок соболей, Михайло Иванович принялся осматривать лежавшее перед ним поле битвы. Обведя взглядом панораму московских предместий, князь с горечью убедился, что сбылись его наихудшие опасения, о которых он вчера докладывал большому воеводе, но не был им услышан. Стотысячная ордынская конница изготовилась к атаке, причем основные силы неприятеля были сосредоточены не в центре, а на флангах. Однако бунчуки в руках темников были пока опущены, ордынские военачальники явно выжидали, когда наступит благоприятный момент. Впрочем, вид несметной вражеской конницы был привычен для опытного воеводы и не мог вызвать у него никаких особых опасений, не говоря уж о каком-либо страхе или робости. Сколько раз его ратники громили превосходящие силы крымцев на Оке-реке! Гораздо хуже было другое.
В центре строя ордынских всадников, как и предвидел Воротынский, располагались турецкие полевые батареи, которые вели непрерывный огонь по московским предместьям, в которых по приказу князя Бельского сосредоточились основные силы русского войска. И предместье уже пылало, охваченное огнем. Воротынский видел, как по узким улочкам метались, пытаясь выскочить из огненной ловушки, толпы людей, очевидно, как ратников, так и беженцев. Но огонь был кругом, вплоть до самого берега Москвы-реки, образовывавшей в этом месте большую излучину. И в этой излучине, как в капкане, гибли сейчас тысячи людей. Более того, пожар вовсю разгорался и на противоположном берегу реки, то есть в тех местах, до которых пушечные ядра просто не могли долететь. "Как же проклятым басурманам удалось поджечь Замоскворечье, до которого не достают их легкие полевые пушки?" - удивился князь, но тут же его внимание переключилось на другое.
В огне, охватившем предместья и саму Москву, явно просматривались два свободных от пламени прохода, ведущие к Кремлю вдоль левого и правого краев излучины Москвы-реки. Та часть предместья, где располагалась церквушка, являвшаяся сейчас для князя Воротынского наблюдательным пунктом, находилась как раз в начале одного из этих проходов. Очевидно, именно по ним в сердце русской столицы, в Кремль, вскоре ринется ордынская конница. И почти половина вражеского войска обрушится на полк левой руки, занявший позиции на Таганском лугу и перекрывший тем самым одно из намеченных неприятелем направлений атаки. Второй проход, находившийся на противоположном фланге русского войска, мог бы защитить полк правой руки под начальством князя Мстиславского и боярина Шереметьева. Но эти военачальники вслед за большим воеводой также разместили своих ратников непосредственно в предместье, в котором те сейчас гибли от пламени и задыхались от дыма, тщетно пытаясь отступить в центр города и там спастись от огня. Никому из ратников или их начальников и в голову не пришло выйти в поле, в котором стояла, изготовившись к атаке, ордынская конница, и они стремились скрыться в противоположном направлении, но и там их поджидала верная смерть.
Князь Воротынский, потрясенный до глубины души картиной гибели большей части русского войска, хотел уже было спуститься с колокольни и поспешить к своим бойцам, ободрить и воодушевить их перед предстоящей тяжелейшей неравной битвой, как вдруг заметил сквозь клубы дыма, закрывавшие обзор, что на краю поля, там, где должен был находиться центр наших боевых порядков, произошло какое-то движение. Воевода поудобнее пристроил окуляр подзорной трубы, чуть отодвинув его от глаза, и невольное восклицание сорвалось с его уст:
- Боже мой, там ведь наши ополченцы, сторожевой полк!
Действительно, забытый высоким начальством сторожевой полк, выдвинутый вперед, в боевое охранение, и по суровым военным законам заранее списанный на боевые потери, сейчас оказался меж двух огней. Сзади полыхали московские посады, а впереди грохотали турецкие пушки и стояли несметные полчища ордынцев. Если в других обстоятельствах сторожевой полк, отступая под давлением превосходящих сил противника, все-таки мог бы рассчитывать на поддержку большого полка, то сейчас у ополченцев не оставалось никакого шанса на спасение. К тому же вражеские батареи, которые уже зажгли предместье, перестали посылать каленые ядра и гранаты в и без того неудержимо распространявшееся пожарище и сосредоточили огонь на единственной находившейся перед ними боеспособной части русского войска. Видно было, как эта жестокая бомбардировка выкашивала целые ряды ополченцев. И воеводы сторожевого полка, правильно оценив обстановку, решили вывести полк из-под обстрела, переместить его на левое крыло, туда, где не было огня и дыма и куда не могли долететь ядра вражеских пушек. Ратники, подчиняясь приказу, повернулись, преобразовав шеренги в колонны, и двинулись влево, унося раненых. Но этим маневром они неизбежно оголяли свой фланг, подставляли его под атаку ордынской конницы, которая все еще опасалась нападать с фронта и дожидалась, когда турецкие пушки окончательно уничтожат русских. Если немедленно не прийти им на выручку, то ополченцы будут полностью уничтожены в течение получаса.
Не мешкая ни мгновения, князь Воротынский бросился вниз по крутой лестнице, скатившись по ней чуть ли не кубарем. С разбега вскочив в седло, он бешеным галопом помчался на позиции вверенных ему войск, нещадно нахлестывая коня плетью. На его месте большинство воевод в первую очередь были бы озабочены исключительно сохранением своих собственных полков, но Михаил Воротынский думал лишь об одном: как прикрыть, спасти от бессмысленной гибели русских ополченцев, плохо обученных, слабо вооруженных, но вставших по зову сердца на защиту Родины.
Увидев скачущего во весь опор воеводу, князь Татев, находившийся в строю полка, поспешил ему навстречу. Воротынский в нескольких словах обрисовал ему обстановку и произнес решительно:
- Я беру свою конницу и постараюсь выручить ополченцев. А ты с основными силами полка изготовься прикрыть наш отход.
Князь Татев слегка побледнел, нахмурился, но не стал возражать, лишь молча кивнув в ответ, поскакал в центр боевого порядка, чтобы сделать необходимые приготовления. Воротынский повернулся к конному отряду, находившемуся прямо перед ним, на правом фланге полка. Это были боярские дети из личных поместий князя, являвшиеся "конны и оружны" на ратную службу по приказу государя. Они никогда не "сказывались в нетях" при объявлении военных сборов. Более того, даже в мирное время, в недолгих перерывах между боями и походами, согласно повелению своего князя, они постоянно совершенствовали воинское мастерство. Далеко не каждый отряд поместной боярской конницы государства Российского мог гордиться такой подготовкой, снаряжением и вооружением, как ратники князя Михайлы Ивановича Воротынского. Конечно, во всех странах и во все времена многое зависело и будет зависеть от личных качеств властей предержащих. Но на Руси эта зависимость всегда была и до сей поры остается особенно сильной.
Князь выхватил саблю из ножен, поднял ее высоко над головой.
- Други мои! - зычным голосом обратился он к ратникам, в которых был уверен, как в самом себе. - Там, впереди, на поле, погибает сторожевой полк. Ополченцы пытаются прорваться сквозь вражеский огонь в нашем направлении, но с минуты на минуту на них обрушится ордынская конница. Чтобы выручить наших братьев, мы должны принять удар на себя, сойтись с ордой в лобовой атаке. Готовы ли вы следовать за мной в эту битву?!
Три тысячи голосов слились в один:
- Готовы, князь!
- Сабли к бою! С места - вскачь... Впере-е-е-д!!!
Дрогнула земля под копытами могучих богатырских коней, взвились подвысь ослепительно сверкнувшие клинки. Весь отряд в едином порыве плотным ровным строем устремился вслед за своим князем, скакавшим далеко впереди в развевающемся на плечах алом плаще русских воевод.
Воевода сторожевого полка был убит первым же турецким ядром. Старый сотник, начальник монастырского ополчения, приняв командование на себя, под непрерывным огнем сумел перестроить полк, взять раненых и начать отход, вернее - фланговый маневр. Там, слева, лежал Таганский луг, на котором, как точно знал сотник, стояли войска князя Воротынского. Сзади и справа сплошной стеной клубился дым, сквозь который мелькали языки пламени пылавшего московского предместья. Отступать туда было равносильно самоубийству.
- Братцы, главное - соблюдать равнение, держать строй! - напрягая изо всех сил уже сорванный голос, обращался к ополченцам седой сотник. - Как налетит на нас конная лава вражеская - не робеть! Повернуться дружно, враз, по моей команде, копье наклонить, древком в землю упереть и стоять как вкопанный. Нет ничего неприятнее для конской морды, чем наконечник копья, в нее направленный. Коль не дрогнем - отобьем наскок басурманский! А тут недалече князь Михайло Иванович Воротынский со своим полком стоит, так он непременно придет к нам на выручку!
Приободряя своих ратников, старый мужественный сотник прекрасно понимал, что у них очень мало шансов прорваться сквозь ордынские тумены. Даже если ополченцам и удастся отбить прямой наскок, то все равно им придется остановиться, занять круговую оборону в чистом поде. А степняки тут же применят свою обычную тактику: начнут кружить перед строем полка, засыпать ратников беспощадно-меткими стрелами, выжидая удобного момента для того, чтобы навалиться на ослабленный строй и завершить дело сабельными ударами. А придет ли им помощь - сотник не знал, да и не мог знать. Он мог только лишь надеяться и верить и до конца исполнять свой воинский долг даже в такой безнадежной ситуации. Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются! Полк продолжал идти ускоренным шагом, сохраняя равнение, неся в середине строя раненых товарищей.
И вот началось. От темной плотной массы вражеской конницы, занимавшей, на сколько хватало глаз, весь противоположный край огромного поля, отделилась изрядная часть и понеслась на ополченцев.
"Наверняка - целый тумен, а то и два, то есть десять или двадцать тысяч, - оценил силы атаковавшего их неприятеля сотник. - А у нас в строю и две-то тысячи сейчас вряд ли наберется!"
Полк продолжал свое движение. Старый сотник не спешил давать команду на остановку для отражения атаки. Он понимал, что чем дальше они сместятся на левый фланг, тем вероятнее будет получить поддержку от полка левой руки, пока все еще невидимого из-за складок местности и дыма пожаров, закрывающего обзор.
Пора!
- По-олк... Стой! Напра-во! Копья - на врага! Стрельцы - в третью шеренгу! Первый залп - по моему приказу, потом палить самостоятельно в ответ на обстрел, выцеливать наверняка!
Седой сотник сам встал в первую шеренгу, ваял копье из рук совсем молоденького паренька, ласково, но решительно затолкнув того в глубь строя.
Топот копыт и дикий вой всадников заглушили все остальные звуки. Конная лава накатывалась стремительно и неудержимо, и, казалось, ничто на свете не могло ее остановить.
- Стрельцы... Пали!!! - набрав полную грудь воздуха, перекрывая вражеский гвалт, выкрикнул сотник.
Вслед за этим "пали" прогремел не очень дружный залп из немногих разнокалиберных самопалов, имевшихся в арсенале ополченцев. И конная лава, казавшаяся могучей и несокрушимой, распалась, раздвоилась, уходя от прямого столкновения с русской ратью, обтекая ее с двух сторон. Конечно же, не этот слабый залп нескольких десятков стареньких ручниц заставил отпрянуть степную конницу, а стойкость ополченцев. Стойкость именно в самом прямом, изначальном смысле этого слова. Ни один из них не дрогнул, не опустил копья, не отвернулся, не сделал ни шагу назад, ломая строй. Они стояли как вкопанные, плечом к плечу, побелевшими пальцами сжав древки охотничьих рогатин и копий, переделанных из обычных вил и кос. И ордынцы не смогли врубиться в этот строй, их кони поворачивали на всем скаку, огибая непреодолимое препятствие.
Но старый сотник понимал, что бой отнюдь не выигран. Тысячи всадников, взяв полк в кольцо, принялись кружить вокруг него свою смертельную карусель, издали осыпая ополченцев десятками тысяч длинных убойных стрел.
- Стоять, братцы! Смыкать ряды! Помощь близка! - из последних сил прохрипел старый сотник, пытаясь хоть как-то ободрить обреченных на гибель ратников.
А что он мог еще сделать? Сотник сам держался из последних сил, опираясь левой рукой на копье. Из его правого плеча торчали две черные стрелы с грязно-серым опереньем, третья стрела трепетала в груди.
Но ополченцы сами, без всякой команды, молча смыкали ряды, заменяя павших товарищей. Никто не бросил оружия, не побежал, покорно подставляя шею под ордынский аркан. Седой сотник, чувствуя, что вот-вот упадет на землю, чтобы больше с нее не встать, бросил последний взгляд влево, туда, где за дымом лежал Таганский луг, до которого он так и не смог довести свой полк. И вдруг его угасающий взор вновь ожил. Он последним усилием поднял руку, протянул ее в направлении Таганского луга и прошептал мертвеющими губами: - Братцы, держитесь! Князь Михайло... Я верил...
И, крепко сжимая копье, сотник пал на родную землю, которую столько лет защищал верой и правдой. Ополченцы, устремив взоры туда, куда указал их погибший командир, увидели, как на пригорке, словно вырастая из клубов дыма, низко стелющегося над травой, показался всадник, скачущий во весь опор. Над его ярко сверкающим под лучами восходящего солнца золоченым шеломом колыхался плюмаж белоснежных перьев, а за плечами развевался алый воеводский плащ, словно всадник нес на себе сполох горячего пламени. Над бранным полем, заполненным торжествующими ордынцами, грянуло грозное и могучее русское "Ура!". Этот древний боевой клич одновременно раздался и из уст расстреливаемых в упор, но не сдающихся ополченцев, и донесся из рядов мчавшейся им на выручку конной дружины воеводы князя Воротынского.
Ее пробуждение было ужасным. Анюта испытывала такое дикое безысходное отчаяние лишь один раз в жизни. Это было в раннем детстве, когда их корова, купленная на медные гроши, накопленные за пять лет ценой непрерывных лишений всей семьи, сдохла через два дня после того, как ее привели с рынка. Анюта навсегда запомнила, как страшно кричала мать, как стал совсем черным и внезапно постарел лет на десять отец. Сейчас, стоя босиком в одной нижней рубашке на невысоком, чуть покосившемся крылечке, куда она выскочила в поисках своего возлюбленного, с которым этим утром собралась идти под венец, девушка вновь, как тогда, в детстве, содрогалась всем телом, прижав к груди сведенные судорогою руки. Ее рот был широко раскрыт, но из него не вырывалось ни единого звука, из глаз не катилось ни единой слезинки. И она чувствовала, что этот беззвучный плач без слез, не позволявший облегчить душу, вот-вот убьет ее, разорвав сердце на части.
Резкий громкий звук, похожий на хлопок, неожиданно раздавшийся где-то рядом, возможно во дворе соседнего дома, и взметнувшийся над забором столб яркого пламени, наверное, спас девушку, заставив ее мозг, затуманенный человеческим горем, переключиться на простой животный инстинкт самосохранения. Анюта метнулась было в избу, но тут же сообразила, что при близком пожаре это верный способ сгореть заживо, и бросилась со двора на улицу. Из соседних дворов уже выбегали люди, тоже босые и едва одетые. Они тащили ведра и ушаты с водой, чтобы спасти соседей и себя самих от самой страшной беды, какая только может случиться в деревянном городе: от пожара.
- Что стоишь, девка! - крикнула Анюте какая-то соседка мощного телосложения, несшая на обоих плечах сразу два коромысла с четырьмя ведрами воды. - Давай волоки из дома воду в чем ни попадя, а то все, как один, сгорим!
"Как же, девка! - горько усмехнулась про себя Анюта. - Была девка, да вся вышла!"