- Где Томчин? - остановил он одного из техников. Но это оказался слишком некомпетентный источник информации. Он развел руками, потом сделал предположение:
- Может, у себя?
- Может, у себя, - эхом ответил ему Шешель.
Он шел как по следу, улавливая слабый запах беды, почти исчезнувший, будто она прошла здесь несколько часов назад, и вначале его стерла тряпка уборщицы, а затем наложились другие запахи. Так отпечатки пальцев наслаиваются один на другой, когда бутылка с вином переходит из рук в руки. Тяжело определить - кто схватил ее первым. Шешель, к ужасу своему, понял, что двигается к съемочной площадке.
Он то ускорял шаг, то, напротив, замедлял его, в зависимости от того, какие ощущения побеждали в нем.
Навстречу ему вынесло Спасаломскую.
"Хоть с ней-то ничего не случилось, а все остальное - ерунда".
Когда он посмотрел в ее лицо, самые худшие его опасения подтвердились. В ее глазах застыла тревога, будто именно такую печать наложил на всю съемочную группу фильм о Луне. Даже если чье-то лицо не запечатлелось в памяти, стоит посмотреть ему в глаза, и если в них будет тревога, значит, и он занят в этом фильме.
- Что случилось? - спросил Шешель.
Спасаломская остановилась. С мгновение она не понимала, что от нее хотят добиться, потом взгляд ее стал более осмысленным, будто Шешель постепенно проступал из тумана, и лишь спустя несколько секунд она поняла, кто перед ней стоит.
- С Шагреем беда. Он в больнице. Поедем. Все сейчас туда поедем.
- Да, да, - он развернулся.
"Что с ним могло приключиться? Легкие он испортил на войне. Может, осложнения какие?"
Спасаломская уже пошла дальше, а он плелся следом, потому что шаги у нее были длинными и быстрыми.
За ней тянулся сладкий запах. Так бы и идти за ней, закрыть глаза и идти, очарованный ее очарованием.
Одевалась она второпях и теперь на ходу старалась застегнуть пальто, но пальцы дрожали и все ни-как не могли заставить пуговицы пролезть в дырочки. Волосы растрепались, в прическу уложить их не успели и заколками не закрепили. Слева длинные локоны скрывали чуть ли не половину лица. Спасаломская откидывала их назад, но это помогало лишь на несколько секунд, а потом они опять лезли на глаза, чуть подведенные краской, потому что и макияж она нанесла не весь. Видимо, известие о несчастье с Шагреем подняло ее с гримерного кресла.
Когда пальто распахивалось, он видел, что на ней то платье, в котором она играет в фильме. Серебристое и облегающее. Оно должно показаться по меньшей мере странным, если выйти в нем на улицу, впрочем, это могут расценить как очередную причуду знаменитой актрисы и чего доброго, увидев ее, начнут копировать, подумав, что так одеваться теперь модно. Как же Томчин допустил, чтобы одна из его тайн стала известна?
Какие глупые мысли лезут в голову.
Он никак не мог поравняться с ней и всегда оставался позади, поэтому, отвечая на его вопросы, Спасаломской приходилось чуть поворачивать голову влево, из-за этого со стороны казалось, что она хочет отделаться от поклонника, которому как-то удалось проникнуть на студию. Ощущение это усиливалось оттого, что фразы ее были резкими.
- Что с ним?
- Сама толком не знаю. Он не пришел утром на подготовку. Томчин подождал его немного, потом домой ему позвонил, а там ему сказали, что Шагрей не пришел на ночь. Потом из больницы позвонили, сказали, что вчера вечером Шагрея сбило авто.
- Сбило авто?
- Так мне Томчин сказал. Не знаю, будут ли сегодня съемки. Не знаю. Но Шагрея надо проведать. Томчин тоже собирается. Решит неотложные дела и приедет.
- Как он хоть? Ты не знаешь?
- Откуда? Ничего я не знаю. Знаю только, где он лежит. Больницу. Палату - нет. Может, и не пускают к нему никого. Посмотрим, посмотрим. На сердце как-то неспокойно.
Что-то колыхнулось в сознании. Догадка всплыла, а он не успел ее поймать. Ничего не осталось, как после вспышки молнии в небе, а он-то и ее не видел, потому что в другую сторону глядел и уши зачем-то заткнул.
Шагрей уставился в белый потолок. По его средине проходил слегка испорченный ржавым подтеком стык между плитами и свисала бронзовая разлапистая люстра, обросшая бронзовыми листьями с тремя сочными прозрачными плодами, налившимися ярким светом, точно они, впитывая солнечные лучи, могли по вечерам отдавать их обратно.
Он лежал в кровати в незнакомой комнате, укрытый белым одеялом.
Мгновение назад он плавал в белесом тумане, продирался через него, словно заблудился, не ощущал под собой почвы, точно в воде оказался. Приходилось чуть шевелить руками, чтобы она не сомкнулась над головой.
Он не мог вспомнить - как очутился здесь. Никакие сведения о том, как он попал на корабль, который потерпел в дальнейшем крушение, и что это был за корабль, из какого он порта шел, в мозгу не отложились, сколько он ни копался в нем, разгребая воспоминания, как мусорную свалку. Сверху лежала улица, через которую он собирался перейти и, кажется, даже ступил на мостовую, но позже нее был все тот же белесый туман. Он затопил улицу, съел ее, растворил.
Шагрей чуть приподнял голову. Перед глазами вновь на мгновение возник туман. Он почувствовал, что начинает куда-то проваливаться, и, пока тело ощущало под собой опору, поспешил приподняться на локтях, чуть отъехав ногами назад, уперся затылком и спиной в изголовье кровати.
"Ой, ай".
Лучше бы лежал недвижим. Он разбудил боль в правом боку и пояснице. Слабыми голосами подвывали им колени и локти. После такого тревожить остальные участки тела желания не возникало.
Теперь он видел не потолок, а дверь - уставился в нее, точно гипнотизируя. Она и вправду оказалась вменяемой и тут же отворилась, а может, и не тут же, потому что туман вновь охватил его, и, скорее всего, на какое то время Шагрей впал в беспамятство. Он не мог сказать - сколько это длилось. В комнате не было часов.
На дверной косяк легла ладонь, следом в проеме появилось женское лицо. Глаза уставились на Шагрея. Он не знал эту женщину. На лбу у нее была повязка с красным крестом.
- О, так вы очнулись, - прошелестела она. Звуки казались далекими, будто вместо того, чтобы проходить через воздух, на пути своем они встречали воду.
- Да, - губы будто коркой покрылись, склеились, и, чтобы произнести это короткое слово, ему пришлось разорвать их. Он поморщился от боли.
Дверь отворилась шире, чуть скрипнув на петлицах, женщина вошла в комнату, а следом за ней еще кто-то. Двое в белых халатах.
"Врачи", - догадался Шагрей.
Он хлопнул пару раз веками, будто на глаза навернулись слезы, мешавшие ему смотреть, и наконец узнал этих двоих.
- Елена? Александр? - говорить стало легче, но голос у него оказался слабым, дрожащим. Будто это и не он вовсе говорил.
Он хотел подняться повыше.
"Ой, ай".
Успокоившаяся боль опять проснулась.
- Лежите, вам нельзя двигаться, - остановила его медсестра.
- Почему?
- Потому что травмы ваши быстрее заживут, если вы не будете двигаться.
- И к работе над фильмом вы тогда быстрее сможете приступить, - Томчин отодвинул в стороны руками Шешеля, Спасаломскую и медсестру, протиснулся в образовавшийся проход и оказался почти возле кровати, - хорошо выглядите. Небольшой отдых здесь пойдет вам на пользу.
- Вам повезло. Переломов нет. Вы отделались легким сотрясением, синяками и ссадинами, - сказала медсестра.
- Какое там повезло, - отмахнулся Шагрей.
- Конечно, повезло. Несколько дней постельного режима, и вас можно будет выписывать, - продолжала медсестра. - Сейчас я принесу вам поесть, а пока вы можете немного пообщаться с друзьями.
Она закрыла за собой дверь.
"Спросить-то не успел - что со мной случилось. Ладно, когда придет, может, расскажет".
Стул в палате был только один. Никто не рассчитывал, что к больному придет такая внушительная делегация.
- Садитесь, - сказал Томчин, пододвигая стул к Елене.
- Нет, вы, - отнекивалась она.
- Отчего же я? Нет - вы, - шептал Томчин, подставляя стул позади актрисы прямо к ее ногам, и, толкни он ее чуть, она на ногах бы не устояла и села.
Проблема легко разрешилась. Сама собой. Дверь отворилась, но на пороге ее появилась вовсе не медсестра, а полицейский, о чем свидетельствовала его форма.
- Здравствуйте. Следователь Скорлупов, - представился он, оглядывая всех присутствующих профессиональным взглядом. - Не помешал? - если бы кто и стал его убеждать, что помешал, оставил бы это без внимания.
Он подошел к кровати, по дороге прихватил стул за спинку, водрузил его у изголовья, сел, доставая из кожаной папки, которую, когда входил, держал под мышкой, листок бумаги и карандаш.
- У меня есть к вам несколько вопросов.
Шагрей кивнул.
- Мы опросили свидетелей. Они утверждают, что вас сбило авто.
- Я ничего не помню. Вернее так, помню, что хотел перейти улицу, а авто не помню. Даже удара не помню. Все как в тумане.
- Вот стоит оставить на минуту человека, как тут же набежали еще посетители, - сказала вернувшаяся медсестра.
- Мне разрешили, - поспешил защититься от ее нападок полицейский, выставил перед собой листок бумаги с каракулями, точно это было разрешение от директора больницы.
- Больной все равно должен отдыхать, - назидательно сказала сестра.
Она принесла ложку и тарелку с какой-то клейкой массой, судя по запаху, геркулесовой кашей, посмотрев на которую Шагрей покривился в лице и подумал, что, запихни он ее в рот, то каша завязнет на губах и склеит их.
- У вас еще две минуты, - подытожила сестра, посмотрев на часы.
- Две минуты, хм, - теперь пришло время ворчать полицейскому. Он сосредоточился на Шагрее. На остальных не обращал внимания, будто и не было их вовсе, и не давал им слова вставить, потому что хотел как можно эффективнее использовать отпущенные ему две минуты, - дело, оказывается, посложнее, чем это кажется на первый взгляд. Мы-то думали, что это обычный наезд. Из-за вашей неосторожности или из-за водительской невнимательности. Но все не так. Авто, которое описывают свидетели, мы отыскали всего-то в нескольких кварталах от происшествия, и следы столкновения на нем есть. Не помните? Синего "Медведя"?
- Нет.
- Жаль. Так вот оказывается, что получасом ранее авто это угнали. Хозяин его на улице оставил, а спохватился, когда вас уже сбили, побежал об угоне сообщать. К тому времени мы его уже нашли. Такое впечатление, что угоняли его специально, чтобы вас сбить, а потом бросить, чтобы все ниточки обрезать, чтоб преступников нам искать было посложнее. Странно все это. Очень странно. У вас есть какие-либо мнения на этот счет? Может, вам кто угрожал?
Шагрей посмотрел на Шешеля. Тот все понял и успел кивнуть, прежде чем обернулся полицейский.
- Я подумаю, - сказал Шагрей.
- Подумайте. Если чего вспомните или мысли какие появятся, любые мысли, пусть они вам и совсем уж фантастическими покажутся, не стесняйтесь - сообщайте. Следствию может помочь любая малость. Вот моя визитка. Звоните, - он протянул Шагрею картонку, которую достал из нагрудного кармана.
Шагрей бросил на нее взгляд ради приличия, но успел только фамилию прочитать, а потом отложил визитку на тумбочку перед кроватью.
Скорлупов убрал почти не исписанный лист бумаги в папочку, встал, попрощался, отчего-то напоследок задержав взгляд на Шешеле, и вышел из палаты.
- Прощу прощения, но я вынуждена на этом аудиенцию прекратить, - сказала сестра.
- Мы и поговорить-то толком не успели, - сказал Томчин.
- Вот господин полицейский оказался более расторопным, и то, что вы с больным не успели поговорить, - вина ваша, а теперь ему надо поесть.
- Я не хочу, - попытался возмутиться Шагрей, прямо как маленький мальчик, которого мучают кашей. Но никакие отговорки здесь не помогут. Пока он не съест кашу, будет сидеть перед тарелкой, гулять его не отпустят и играть - тоже.
- Положено, - сказала медсестра, подталкивая визитеров к выходу.
- Счастливо, отдыхай. Мы к тебе завтра заглянем, - сказал за всех Томчин, пятясь, наталкиваясь спиной на дверь и открывая ее.
- Да уж не забывайте, - сказал им вслед Шагрей, прежде чем рот его не заклеили кашей. В его глазах была тоска.
Они вышли все вместе из больницы, сели в авто; Томчин - за руль, Елена - рядом с ним, а Шешель - на заднее сиденье, да так и сидел истуканом, соляным столбом, лишь изредка вставляя в разговор, который вели Елена и Томчин, короткие реплики, когда к нему обращались, а в остальное время предпочитал, чтобы о нем позабыли. Он и на кочках, когда авто подпрыгивало, а потом проваливалось вниз, будто аэроплан в воздушную яму, оставался неподвижен. В набухших висках пульсировала кровь, стучалась в череп и отдавалась по всей голове вспышками резкой боли. Шрам побагровел, стал еще более виден, будто кожа по его краям расступилась, а шрам стал глубже и шире, разрастаясь, как овраг, размываемый дождями и текущей по его дну бурной рекой. Шешель и припомнить не мог, когда у него было столь же скверное настроение.
Угрюмый как туча, ткни его пальцем или словом каким задень - прорвется дождем и молниями. Попадись ему сейчас Свирский - избил бы до смерти. Никто не остановил бы его, а полицейские просто не успели бы.
Он размышлял над тем, что ему дальше делать. Месть - слово сладкое. Но как осуществить ее? Не пойдешь ведь в поруганный хулиганящей толпой английский клуб, ныне пребывающий в плачевном состоянии, и куда никто из прежних посетителей не торопился, чтобы исхлестать прилюдно Свирского по щекам перчаткой, пока набежавшие слуги не оторвут тебя от него. Голова его будет мотаться после каждого удара то в одну сторону, то в другую, попеременно подставляя то левую, то правую щеку. Видать, он изучил Библию. Если не всю, то хоть бы один ее постулат.
Робин Гуд чертов. Честно играть не получится.
Шешеля затрясло от возникшей в мыслях картины, а кулаки сжались до хруста в костях. Он высунулся из авто, гневно осматривая улицы, в надежде, что ему действительно попадется Свирский или кто из его знакомых. Ему не везло. Он натыкался на чужие лица.
Но этого мало. Слишком мало. Детские забавы, которыми прежде ограничивался и Свирский, так что на все его происки можно и глаза было закрыть, но теперь-то, теперь-то… Свирский переступил грань.
Шешель знал психологию таких людей. Они любят доставлять боль другим, чувствуя свое превосходство, но сами они эту боль вынести не могут и быстро ломаются, как могучее, но трухлявое дерево. Усилие-то небольшое надо, а потом Свирского снесет лавиной, которая покатится следом за одним маленьким камешком, скатившимся с горной вершины. Свирский стоял возле такой горы. Начни она осыпаться, он не устоит. Аферы с ценными бумагами, просроченные векселя, неуплаченные долги и вот покушение на человеческую жизнь. Ему надо побыстрее отравить родителя и завладеть нефтяными вышками, а потом предложить их англичанам.
Шешель вспомнил бледное лицо Шагрея. Его опять затрясло как от лихорадки, будто ему сделалось холодно, а за окном авто была не весна, а лютая зима. Он закусил нижнюю губу, иначе зубы начинали слишком громко стучать друг о друга.
Пойди он в полицейский участок и расскажи о своих догадках - ничего это не даст. Свирский выйдет из этой неприятности сухим и чистым, скользкий как пиявка или скорее как нечестный борец, который отправился на ринг, намазавшись оливковым маслом. Против него надо действовать не по правилам, а так же подло, отбросив все прежние принципы. Но как сделать это? Ведь даже на войне они так и не переступили грань, за которой находится бесчестье, когда руку тебе никто уже не подаст, потому что и по ту и по другую сторону находились люди благородные. Жаль, что они так долго убивали друг друга. Жаль. Они чтили традиции и правила игры. А здесь? Он-то думал, что все позади, а выходит, что самое трудное, самое скверное еще и не наступило.
Тогда зачем все? Зачем он дрался за Империю и зачем погибли десятки людей, которых он знал? Чтобы остались жить такие подлые люди, как Свирский?
Надо все исправить, но, к сожалению, он не мог воспользоваться самым простым и доступным способом - всадить пулю в лоб Свирскому. Тот ее заслужил. Так ведь устрой с ним Шешель ссору - до дуэли дело не дойдет, а уж Свирский, в случае потасовки в людном месте, найдет аргументы, чтобы засадить Шешеля за хулиганство за решетку, а может, у него хватит влияния и связей, чтобы Шешеля сослали в Сибирь.
Голова распухнет от таких мыслей, треснет, как перезрелый арбуз.
Он был виноват перед Шагреем. Сильно виноват, потому что медлил, не думая о том, на что Свирский способен. Теперь он знал это. Но опыт этот чуть не стоил Шагрею жизни. У него бледное лицо. Почти такого же цвета, что и потолок в больнице, куда его отвезли.
- Я заметила, вы так многозначительно посмотрели с Шагреем друг на друга, что у меня появилось подозрение - он не все сказал следователю. - Спасаломская полуобернулась.
- Откуда же я знаю. Я ведь телепатическими возможностями не обладаю, мыслей читать не могу, а с Шагреем и вовсе не разговаривал.
- Нет, вы что-то знаете, но не пойму, почему скрываете, - сказала Спасаломская, - и не пойму, почему скрывает Шагрей. Не пойму.
- Зачем ему скрывать что-то? - удивился Томчин.
- Я тоже не против - задать этот вопрос, - сказала Спасаломская, - и Шагрею и Шешелю.
- Александр Иванович? - Во фразе Томчина слышался вопрос.
- Если бы знал - все рассказал бы, - откликнулся Шешель.
- Вот и я про то же. Елена Александровна, вы слышали?
- Да…
12
Шешель выдвинул ящик письменного стола, достал браунинг, холодный и приятный. Несколько мгновений вертел его в руках, любуясь совершенством форм. Казалось, что тот сам собой занял привычное положение в стиснутой ладони, слился с ней, точно металл мгновенно приклеился к коже, и только смерть могла стать тем растворителем, который разъединил бы их. Шешель часто пользовался им до того, пока на его аэроплан не поставили пулемет, но и после этого всегда брал пистолет с собой вместо талисмана.
Он запихнул его за пояс, дулом вниз, чтобы при случае его легко можно было извлечь, в карман брюк положил дополнительную обойму, полную патронов, задвинул ящик, разогнул спину и поймал на себе чей-то взгляд, посмотрел чуть в сторону и увидел свое отражение в большом мутном зеркале, висевшем на стене.
Шешель усмехнулся. Слишком серьезный вид был у его отражения.
"Точно на войну собрался. Еще до полноты экипировки и для устрашения противника надо пару гранат прихватить. Вот где их взять? И уж слишком они тяжелые. В карман если положишь - отвисать будут, а возьмешь с собой сумку - неудобно станет, движения она сковывает. Ничего, и так все будет хорошо. Без гранат обойдусь", - успокоил он себя и еще раз повторил: "все будет хорошо", будто от того, сколько раз он произнесет эту фразу, зависит его дальнейшая судьба, но на оберегающую молитву они никак не походили. Браунинг за поясом - более действенная и надежная защита, чем любые слова.
Он забежал домой, только чтобы взять пистолет.
Теперь Шешель решал, куда ехать - к дому Свирского или все же Спасаломской? Но последний вариант предполагал оборону, а Шешель хотел перейти к более активным действиям и наступать, а не обороняться.