"Ритуальный кинжал не испробовал крови Елены Спасаломской, а только Александра Шешеля, но сатанисты так и не смогли обвести кровью светящуюся пентаграмму".
- Простите, - вымолвил Томчин после паузы.
- Ничего. Можете чтение продолжать, только прижмитесь поближе к тротуару, чтобы не мешать движению на улице. Что делается, что делается. Ужас какой! - сказал он в довершение, кивнув на газету: - Я читал эту статью.
- Да, - сказал Томчин, - спасибо вам. Я, пожалуй, поеду.
- Счастливого пути, - козырнул полицейский.
"О господи, отчего посылаешь мне такие испытания. Вначале Шагрей и вот теперь Спасаломская с Шешелем. Я лишился главного консультанта и главных актеров. Хорошо еще, что фильм почти отсняли, а без того, что не успели, по большому счету, можно и обойтись, но… поневоле будешь суеверным".
Он вспомнил черную кошку, перебежавшую дорогу его авто, когда он впервые вез Шешеля на студию.
"Как эпидемия какая-то. Всех выкосило. Что там еще нас ждет? Надо проведать их".
Он представил на больничной койке Спасаломскую. Отчего-то вся она была обмотана бинтами, как мумия, хотя в статье написано, что она почти не пострадала, а вот Шешеля в бинтах он представить не мог. Если и видел в своем воображении человека в бинтах, то на Шешеля тот походил мало.
Он опять развернул газету. Хотел дочитать статью до конца.
"Шешель оказал плохую услугу кредиторам Свирского. Их главный должник - мертв. Его имущество пойдет с молотка. Но прежде состоится судебное разбирательство, о котором мы, конечно, будем сообщать вам".
"Негодяй Свирский. Если бы Шешель не убил его, я его собственноручно задушил бы.
Шешель выбыл из строя надолго. В лучшем случае удастся подснять несколько сцен, где ни он, ни Спасаломская не задействованы. Но таковых мало. Все. На съемках можно ставить крест".
"Сейчас жизни Елены Спасаломской и Александра Шешеля вне опасности. Они находятся в больнице. В какой - мы не станем сообщать, но вскоре вы увидите героев этой истории на экранах синематографа".
"Провидец-то, - выругался Томчин, - фильм мне тут разрекламировал. Да, после таких событий народ на него повалит валом, даже если выйдет сущая дрянь. Но дрянь-то не выйдет. Хорошо еще, что репортер этот, как его, - и Томчин опять глянул в конец статьи, чтобы вспомнить имя ее автора, - не пришел ко мне требовать вознаграждение за рекламу фильма. Впрочем, может, и приходил. Надо свериться. В студии-то я не появлялся. Спешить надо, а то уйдет - ищи его тогда по всем коридорам редакции".
Еще один бездарный день подбирался к середине своей жизни.
14
Томчин, чуть приоткрыв дверь, смотрел на безмятежное лицо Спасаломской - бледное скорее от переживаний, а не от малокровия. Изредка кожа на лице вздрагивала от судороги, но очень, очень редко. Волосы разметались по подушке. Она была так прекрасна, что даже солнце решило посмотреть, как она спит, послав сноп своих лучей проведать ее и погладить кожу на лице. Оно стало чуть желтоватым, чуть розовым и чуть оранжевым, но не только из-за того, что ее осветило солнце. Просто она перестала видеть страшные сны.
Тяжело было Томчину оторвать от нее взгляд, но он, почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, обернулся. Врач прислонил указательный палец к губам, отстранил Томчина, прикрыл дверь и прошептал:
- Пусть спит. Когда проснется, ее можно будет забрать. Она придет в себя окончательно в новой обстановке. Новые впечатления затмят все воспоминания о том, что ей пришлось пережить, они потускнеют. А впрочем, она и так уже почти ничего не помнит. Мои гипнопсихологи поработали над ней. Только газету со статьей не показывайте ей. Хотя бы первые несколько недель.
Томчин кивнул.
- Я постараюсь, но наверняка кто-нибудь проговорится. Она все узнает.
Врач развел руками.
- Сколько она может проспать? - спросил Томчин.
- Трудно сказать. Может, проснется сейчас, а может, через несколько часов. В любом случае, сказочного принца, чтобы разбудить нашу спящую красавицу, звать не нужно. Впору самого принца будить. А мне бы хотелось, чтобы она поспала подольше.
- Где я могу подождать? Когда она проснется, я заберу ее с собой.
- Пойдемте. Я покажу, где мой кабинет. Там есть мягкое кресло и кровать. Мне часто приходится оставаться здесь на ночь. Хотите чаю?
- Нет, - поспешил сказать Томчин, потом, подумав, спохватился, - хотя отчего нет? Выпью с удовольствием. Вы разделите со мной компанию?
- Да, но хочу прежде проведать другого нашего пациента.
- Спящего принца?
- Да, - улыбнулся врач, - но скорее проснется принцесса и ей придется будить его поцелуем.
Они шли по коридору больницы, тихо разговаривая, потому что по обе стороны от них располагались закрытые палаты, где сейчас тоже кто-то отдыхал.
- Могу я пойти с вами?
- В этом нет нужды. Он очень плох. Вы ему ничем не поможете. Я не хотел бы, чтобы его беспокоили. Простите.
Ему не хотелось говорить банальную истину, что время лечит, но и в этом случае все было именно так.
Историю эту забыли не сразу. Спустя месяц, когда Шешель, все еще слабый, вышел из больницы, о ней вспоминали, сплетничали, думая, что далеко не все было оглашено в прессе. Больше всего не везло Спасаломской. Ее донимали репортеры, каждый день сообщали о ее самочувствии, стояли под окнами, смешавшись с ее поклонниками, и радостно кричали, когда в окнах, за которыми она жила, колыхалась занавеска. Они думали, что актриса смотрела на них и так их приветствовала.
Почитатели таланта Спасаломской отправились громить дом Свирского на следующий же день после описанных в газете событий. Люди все прибывали. Они заранее не договаривались. К полудню у дома образовалось нечто схожее со стихийным митингом. Собравшиеся были настроены разнести дом по камешкам. Огорчало их только то, что самого Свирского нет в живых и вздернуть на виселицу, не дожидаясь, когда к такому же решению придет суд, некого. К тому же, чтобы не попасть под горячую руку разъяренных поклонников Спасаломской, которые уже начали перебираться через ограду, стучаться в двери дома и выбивать камнями окна, слуги Свирского заранее все разбежались. Еще немного, и за дело пришлось бы взяться брандмейстерам, а кредиторам от имущества Свирского достались бы уголья, хотя и они могли принести неплохую прибыль, участок-то земли под ними годился для новой застройки.
Подоспели отряды полиции. Но все полицейские уже знали, в чем дело, и хоть находились при исполнении служебных обязанностей, а значит, должны были быть нейтральны и всячески пресекать уличные беспорядки, но делать это не спешили, потому что душой находились на стороне тех, кто пришел громить дом Свирского.
Усмирить толпу удалось, только когда подъехали судебные приставы и один из них, взобравшись на пролетку, будто действительно оказался на митинге, обратился к собравшимся с речью, сказав, что дом опечатан и вскоре его продадут с торгов, чтобы покрыть долги прежнего хозяина.
Город бурлил. На какое-то время история с похищением Елены Спасаломской и ее чудесным спасением стала неотъемлемой темой светских бесед. Томчин, часто ходивший на званые вечера, чтобы в неформальной обстановке пообщаться с нужными людьми, теперь делать это побаивался. Он знал - стоит ему только оказаться на одном из таких приемов, как его тут же, точно мухи сладкий пирог, облепят гости и не отпустят, пока он не удовлетворит их любопытство. То, что Спасаломская и Шешель снимались у него в фильме, - как клеймо на лбу.
Раздавались призывы, что Свирского надо похоронить, как бездомную собаку, - без креста и не на кладбище, где лежат добрые граждане, а в поле, чтобы никто не знал, где он лежит. Могилу же срыть, сровнять с землей. Пусть ничего о нем не напоминает. Пусть он вечно в аду горит, куда он так хотел попасть. Если кто вздумает положить его на кладбище, где покоятся люди почтенные, да еще соорудит поверх его останков монумент с крестом, то найдутся и те, кто гнева небес не побоится, да призраков, которые бродят по кладбищам ночью, придут, постамент сломают, тело же Свирского отроют и перепрячут, закопают в придорожной канаве, чтобы никто не знал, где оно валяется. Может, через много лет, когда дорожные рабочие начнут перекапывать дорогу, расширяя ее, они наткнутся на эти останки. Но кто уж разберет тогда, кому они принадлежали.
Его тело взяли родственники, похоронили где-то в одной из семейных усыпальниц далеко от Москвы, куда слухи о деяниях Свирского еще не добрались, а когда дошли, то все забыли, кто был главными их участниками. Со Свирским они уже не ассоциировались.
Томчин опекал актрису. Старался ограничить до минимума ее общение с репортерами, предложил ей за счет студии, чтобы поправить здоровье, отправиться в путешествие на любой из курортов, хоть в Крым, хоть в Италию, но она отказалась, сказав, что всегда и везде будет думать о Шешеле, звонить в Москву, справляться о его состоянии. Какой тут отдых. Лучше уж вовсе не уезжать.
- Вы правы, - поспешил согласиться с ней Томчин.
Он не разделял этого мнения, но боялся, что, начни он уговаривать Спасаломскую, не ровен час, нервы ее не выдержат и она сорвется.
Она вскоре смогла улыбаться, реагировать на шутки и сама шутила. Выйдя из больницы, дорогу обратно не забыла, приезжала каждый день. Примелькалась там. Лицо-то ее было всем знакомо. Только не все вспоминали - откуда они знают ее. Вот и стали принимать Спасаломскую за одну из сотрудниц, здороваться с ней, а ее это забавляло. Она беспрепятственно могла войти в помещение в любое время. Постепенно многие даже забыли, что в одной из палат больницы лежит Александр Шешель, которого и навещала актриса. Увидев Спасаломскую, некоторые из сотрудников больницы вспоминали фильмы, в которых она играла.
"Так это известная актриса, но почему она работает у нас? Война-то давно кончилась. Теперь такое самопожертвование не нужно".
Оставалось только поинтересоваться: "Почему она порвала с синематографом и стала сестрой милосердия?" Но с синематографом она не порывала, а вопрос этот ей не задавали.
Ей приятно было следить за тем, как выздоравливает Шешель. Увидев его в первый раз, она испугалась, потому что лицо Шешеля похудело, стало не бледным даже, а желтоватым, глаза провалились в череп, а вокруг век растеклась болезненная чернота. Из полуоткрытого рта вырывался приглушенный хрип. Ей показалось, что Шешель на последнем издыхании, может с минуты на минуту умереть и времени на то, чтобы проститься с ним, уже не осталось.
- Не беспокойтесь. Он идет на поправку, - сказал врач.
Спасаломская ему не поверила. Хотела умолять его, чтобы он не стоял здесь столбом, а что-то делал, колол Шешелю какие-то лекарства, но врач уже все сделал.
- Через месяц он сможет уйти.
И опять Спасаломская ему не поверила. Заключи она пари, проиграла бы, потому что врач оказался прав в обоих случаях.
Она отмечала, как изменяется цвет его кожи. Как желтое стало сменяться розовым. Глаза он открыл без нее, но она все-таки успела в тот день посмотреть на него из-за стекла до того, как он опять заснул - теперь всего на несколько часов.
Впечатления свои она хотела записывать в дневник, но испугалась, что когда-нибудь его могут прочитать. Лет через пятьдесят потомки начнут рыться в ее бумагах, вздумают еще опубликовать эти записи. Правда, означало это, что даже через полвека она по-прежнему будет числиться среди знаменитых актрис. Это тешило ее самолюбие. Она не могла припомнить, чтобы кому-то так долго сопутствовал успех. Но театр - это одно, а синематограф - совсем другое. И через много лет она сможет смотреть свои старые пленки, на которых останется вечно молодой. Вечно молодой. Братья Люмьер изобрели рецепт вечной молодости. Будет ли публика любить ее и в старости? Или нет? Захочется ли ей смотреть на себя в старости? Или уйти с экрана, когда еще годы не дали знать о себе? Пусть ее запомнят молодой. Вечно молодой.
Дневниковые записи предназначались только для нее. Для публики она еще напишет что-нибудь, когда придет время сесть за мемуары.
Однажды она наткнулась на выходящих из его палаты офицеров воздушного флота. Оказалось, что это его сослуживцы, возвращавшиеся после отпуска в свою часть. Она разговорилась с ними, а когда зашла в палату к Шешелю, поняла, что встреча эта еще дальше прогнала болезнь.
Он действительно шел на поправку.
Гвардейцы, стоявшие по обе стороны от золотых дверей, толкнули их, как только Шешель подошел к ним. Двери открылись. Они были такими огромными и тяжелыми, что гвардейцы сами никогда не открыли бы их, даже навались они на двери своими мощными плечами. Наверное, в стенах были запрятаны механизмы, и гвардейцы, лишь прикоснувшись к дверям, включили эти механизмы.
Его встречала такая плотная стена магниевых вспышек, что он невольно зажмурился, хотел закрыть глаза ладонью, но удержался. Рука лишь вздрогнула и опять легла вдоль тела.
Его встречали овацией.
Он чуть стеснялся, оглядывался по сторонам, щедро раздаривая приклеенную на лицо улыбку всем, кто смотрел на него. Часть его сознания хотела затеряться в этой толпе, раствориться в ней.
Дамы в красивых платьях, отягощенные драгоценностями, представители дружественных стран, весь кабинет министров, почти все депутаты думы. Они стояли по обе стороны от прохода, по которому шел Шешель. Такие почести воздавались лишь императору, когда он всходил на престол.
Как переменчива жизнь!
Еще несколько минут назад он корчился от боли, валяясь на жестком деревянном полу, хватаясь за горло, но воздух с трудом поступал в легкие, как он ни старался вздохнуть поглубже. Он чувствовал жар, сушивший кожу на его лице, будто он лег возле камина или костра. Но, открыв глаза, огня он не увидел, вытянул руку, схватил что-то, зажал в ладони, а когда поднес ее к лицу и разжал - в ней ничего не оказалось. Потом он увидел на коже серые пылинки. Их тут же унес ветер, а когда они коснулись земли, то заклубился туман, стал подниматься к небесам, как при газовой атаке или дымовой завесе. Из него проступили очертания огромного дворца, шпилями проткнувшего небо. Туман отступал. Стала видна толпа, обступившая дворец. Люди что-то кричали. Вдруг Шешель понял, что это приветствуют его. Он и не заметил, как оказался на ногах, боль ушла, а под ним оказались уже не доски, а брусчатка, отполированная до блеска миллионами подошв.
Это были самые трудные тридцать метров в его жизни. С каждым шагом он ощущал, как ноги его становятся все тяжелее и тяжелее, будто к ним прицепляют гири и теперь они волокутся следом.
Явь это или сон? Еще одна сцена, которую они не успели снять или все же успели?
Позади остался спускаемый аппарат. Его корпус покрылся окалиной, когда он падал в атмосфере, быстро нагреваясь, раскалившись чуть ли не докрасна, когда из него выбросился парашют, гася скорость.
Парашют зацепился за ветви огромной ели, сломал их, но чем ниже он опускался, тем ветви становились толще и крепче, а аппарат с каждой секундой все терял силу, и, в конце концов, деревья остановили его, когда до земли оставалось метра два.
При посадке Шешеля изрядно встряхнуло. Кажется, он потерял сознание. Но ненадолго. Когда двери спускаемого аппарата отошли в стороны и он выглянул наружу, то его окружала ночь.
Аппарат чуть покачивало, будто это качели.
Шешель посмотрел вниз, вытянув голову из аппарата, держась руками за его края, чтобы при очередном покачивании не выпасть.
Он увидел сугробы чуть подтаявшего снега, хотел было выпрыгнуть сразу, но подумал, что снег может оказаться не очень глубоким. Так и ноги поломаешь. Обидно. Ведь все уже позади.
Он не знал еще, что сел неподалеку от глухой сибирской деревни, куда радио еще не провели, а газеты приходят с недельным запозданием.
Он не слышал, как щелкнули затворы винтовок - нет, вовсе не почетного караула, потому что его сюда просто не успели бы привезти.
Жители деревни, увидев огненную молнию, прочертившую небеса, ждали, что она будет трясти землю так же, как и в свое время Тунгусский метеорит, принялись молиться, выбежав из домов. Она упала в лес. Земля не колыхнулась. Когда все поняли, что ни какой опасности нет, охотники пошли посмотреть, что же это такое.
Пробравшись через таежные заросли, они увидели раскачивающуюся на веревках капсулу, вообразили, что это пришельцы, которые, оправившись после посадки, начнут собирать треноги и поливать огненными лучами все живое, что встретят на своей дороге.
Лучше остановить их, пока они не набрались сил. Потом поздно будет.
В тулупах, валенках, шапках-ушанках бородатые охотники за пришельцами. Они обступили аппарат кругом - не вырваться, будто за каждого пойманного инопланетянина им, как в свое время в Америке за скальп индейца, причитается вознаграждение.
Они держали в руках старые ружья. Лет по пятнадцать им было, а то и больше. Привыкли к ним. Таскали с собой в тайгу из года в год, на новые менять не торопились. Спросишь у такого: "Белке в глаз откуда попадешь? Метров со ста?". Но они не относились к хвастунам, которые, когда у них спросят, какую рыбу они поймали, начнут раздвигать как можно шире руки, потом поцокают языком и скажут: "Нет, та было покрупнее". Охотники тоже поцокают языками, головами покачают, потупив взор: "Со ста, пожалуй, нет, а вот дерево самое высокое - метров сорок. Если белка на самом верху, то попадем в глаз-то. Иначе нельзя, шкурку испортишь, а кому она нужна порченая. Лучше тогда совсем не стрелять".
Когда некоторых из них забрали на войну, то лучших снайперов во всей армии было не сыскать. Боялся их противник. Ой, как боялся, когда эти охотники со своим старыми, видавшими виды ружьями шли по улицам захваченных городов, поглядывали на окна в домах, где могли прятаться остатки разбитых частей противника, все еще не желавшие сдаваться и оказывающие сопротивление. Те знали - только шевельнешься, и все, считай себя мертвым, поэтому сидели тихо, когда по улицам шли эти охотники.
Шешель лег на живот, вытянул правую ногу, потом левую, перевалился через бортик, держась за края капсулы и разгибая руки. Капсула закачалась еще сильнее. Пальцы соскользнули с обледеневшего металла, и он упал в снег лицом вниз.
Он сидел в снегу на коленях, с опущенной головой, все еще не слыша человеческие голоса. В ушах у него шумела кровь. Где-то рядом зажегся свет. Слишком яркий, чтобы смотреть на него. Шешель и не смотрел на него, продолжая разглядывать снег.
- Уберите. Ярко. Глаза режет.
Он сказал это слишком тихо.
Стволы ружей провожали его, и когда он выбирался из аппарата, и когда падал в снег.
Охотники не стреляли. Пришелец слишком походил на человека. Кто-то зажег масляную лампу, уже не таясь. Поднес ее к пришельцу.