Но она продолжала хохотать, пропустив его реплику мимо себя. И, смеясь, предложила:
- Вот дом, а вот дверь в него! Мы можем войти в любую квартиру - мне всегда нравилось бывать в незнакомых домах и квартирах. Это как фильм смотреть или книгу читать. А еще - будто чужие жизни проходят сквозь твою собственную и меняют в ней что-то. Как вам такое?..
- Хочу, хочу! - Лапуфка запрыгал на одной ножке.
- Здесь наверняка домофон, - пожала плечами Эмма. - Зря только ребенка раздразнила.
- А мне кажется, для нас теперь открыто везде, - бабушка Длора нажала на ручку двери, и та подалась.
- Ух ты! - восхищенно присвистнул Волк. - Давайте начнем с мансардных квартир - в них высоченные потолки и много света.
Они долго бродили из квартиры в квартиру, зачарованно рассматривая оттиски чужих жизней. Лапуфка возился с игрушками, коих было множество. Бялка с веселым щебетом то подлетала к нему, вовлекаясь в его игры, то присоединялась к Длоре с Эммой, которые изучали семейные фотоальбомы, вышивки и макраме на стенах. Эмма пару раз примерила перед зеркалом чужие драгоценности, оба раза отчего-то скривившись. Волк с увлечением рылся в книгах. Чечен разглядывал курительные трубки и коллекционное оружие. Лишь Антону, казалось, было все безразлично: с понурым и покорным видом он переходил со всеми из комнаты в комнату, с этажа на этаж, присаживался на стул или подоконник, ожидая, когда можно будет двигаться дальше.
- Лапуфка, что с тобой?
Бялка присела рядом с ребенком, который тихо всхлипывал, сжимая в руках белую плюшевую лошадку.
- У меня такая же была, мама подарила…
Девушка повертела игрушку, нажав нечаянно на живот, и та запела, нежно и мелодично: 'И только лошади летают вдохновенно…'
Малыш залился еще пуще:
- Я к маме хочу…
- А мама тебе когда-нибудь колыбельные пела? - Неслышно подошедшая Эмма подняла малыша на руки и прижалась подбородком к теплой вздрагивающей макушке.
- Она про медведей пела… Вы знаете про медведей?
- Нет, маленький. Но я знаю другую. Давай я тебе спою, а ты засыпай.
Засыпай, мой маленький, я зажгу ночник.
Отпугну я воронов, прогоню собак.
Видишь, месяц ласковый к нам в окно проник?
Сбережет он сон твой, не допустит мрак.
А потом ты вырастешь, стану я стара,
Поседеют волосы и завянет рот.
Ты уедешь за море, буду я одна,
И напрасно буду ждать я у ворот.
Засыпай, мой маленький, и, пока нужна,
Охранять я буду твой беспечный сон…
Куплетов в самодельной песенке было много, голос лился ласково и заунывно, и малыш и впрямь быстро уснул. Его уложили на диван и укутали пушистым пледом.
- Слабенький какой… - прошептала Бялка. - Так много спит…
Эмма вместо ответа закатала на мальчике рукав рубашки.
- Видишь?
- Ты о чем? - не поняла девушка.
- Следы от капельниц. Множество. Малыш тяжело болен…
- Интересно, есть здесь хоть что-нибудь съестное? - хмуро задал Антон вопрос в пространство.
- А мне совсем не хочется есть. Хотя не помню, когда в последний раз принимал пищу, - Волк задумчиво ощупал собственный живот, словно проверяя, присутствует ли он вообще.
- Я тоже не особо хочу. Но мне необходимо сделать хоть что-то привычное - чтобы почувствовать себя живым, а не снулым призраком.
- Думаю, съестное имеет смысл поискать на кухне. Обычно оно хранится там, - рассудительно заметила бабушка Длора.
- Полностью согласен с вами, мудрая леди. В меня сейчас вряд ли влезет хоть крошка, но я с удовольствием буду лицезреть, как с этим справится наш доблестный мальчик Антон.
Волк хотел потрепать оголодавшего собрата по плечу, но тот перехватил его руку и сжал. Силы, видимо, было в избытке, так как насмешник прикусил от боли губу, а взгляд его стал холодным, поистине волчьим.
- Никогда не фамильярничай со мной, - процедил Антон. - Я тебе не юродивая.
- Не называй ее так!
Волк отвел свободную кисть для удара, а противник отпустил его руку и поднялся, напрягшись для драки. Но между ними встала Эмма.
- Выяснять отношения идите в другое место, а здесь ребенок спит. И вообще, может, хватит цепляться друг к другу по любому поводу? По-моему, стоит и впрямь пойти на кухню: не знаю, как насчет еды, но вот если мы обнаружим алкоголь, я обрадуюсь. Хотя выпивала в последний раз, будучи студенткой.
Антон, Волк и Эмма вышли из комнаты, не глядя друг на друга. Чечен, немного помедлив, последовал за ними. Бабушка Длора хотела подняться с кресла, в котором удобно устроилась, но Бялка остановила ее, присев на пол рядом и положив голову на ее колени.
- Посиди со мной, бабушка!
- Конечно, милая, - Длора хотела ласково провести по ее волосам, но тут же запуталась в нечесаной гриве и оцарапала палец - то ли о булавку, то ли о кончик пера.
- Мне страшно, бабушка. Я боюсь той ответственности, что на мне - ведь я одна предупреждена, одна знаю.
- Дочка, ты знаешь, что случилось - с нами и со всеми людьми?..
- Мы в вечном сентябре. Об остальном я пока сказать не могу, потому что сама не до конца понимаю. Или просто еще не время. Я еще не могу летать, но вот-вот получится. И вы тоже сможете, только для вас это будет не так важно, как для меня. Зато будет что-то другое очень важное - и никто, кроме вас, не поймет, что это и есть то самое.
- Скажи, деточка, мы ведь умерли?
- Я думаю, что это не так. Хотя и не уверена. Но мне, по большому счету, все равно. А вам разве нет?
- Ты права: для меня действительно нет разницы, жива я или уже мертва. Но вот им… - Она покачала головой.
- У каждого своя боль, но кто-то выставляет ее напоказ, а кто-то прячет глубоко внутри. Я верю, что Он не сделал бы ничего плохого, и раз мы все здесь, то так надо.
- О ком ты говоришь, да еще с таким придыханием, что простое местоимение становится значительным и торжественным?
- Он - это город. Ведь именно по его воле мы все оказались здесь, в вечном сентябре.
- Ты с ним разговариваешь?
- Не я с ним, а он со мной. Вчера ночью я гуляла по набережной, и он шептал мне, что ему нужна помощь, что ему одиноко. А потом все куда-то исчезли, и я поняла, что мне нужно найти вас. Просто знала это, и все.
- И ты знала, сколько нас?
- Да. Вместе со мной семеро.
- Семеро… - протянула Длора с задумчивой улыбкой. - Повезло же Волку, - произнесла она непонятно с чего, но девушка не удивилась ее реплике.
- Это мне повезло. Только вы пока этого не понимаете.
На кухне в это время разыгрывалась настоящая трагикомедия. Еду нашли быстро: собственно, ее и искать особо не пришлось - на плите стояла почти полная кастрюля свежего и даже горячего (!) борща. Волк, распахнув окно, уселся на подоконник и свесил вниз ногу. Чечен прислонился к стене, скрестив на груди руки. А Эмма, обшарив все шкафы в поисках заветной бутылки и ничего не обнаружив, с разочарованным вздохом приземлилась на табуретку. Антон под ироничными взглядами окружающих налил себе полную тарелку аппетитно пахнущего варева, уселся с ней за стол и принялся внимательно изучать. Эмма не выдержала:
- Ты собираешься это есть глазами или все-таки ртом?
Ничего не ответив, он втянул в себя со свистом воздух, зачерпнул полную ложку и опрокинул в рот, как водку - резко, стараясь не дышать.
2. Антон, или заблудившийся в воспоминаниях
У Антона было всё: стабильная и нескучная работа, семья - крепкая ячейка общества, состоявшая из мамы-папы-бабушки, и еще была Настена. Никто, да и он сам не понимал, почему эта хорошенькая, умненькая девушка, за которой бегали толпы поклонников, выбрала именно его. Ведь он не отличался ни особым интеллектом или талантом, ни правильными чертами лица, да и с деньгами часто была напряженка. Но искать причины этого он не старался - просто наслаждался самым большим ХОРОШО в своей жизни.
Для Антона все в жизни было просто и понятно. И укладывалось в две категории: со знаком плюс и, соответственно, минус. Примитивно, зато совершенно и гармонично.
Сегодняшний день не укладывался никуда. Он вообще не умещался в голове, не охватывался рассудком - выламывался из него иррациональными углами и остриями.
Три пары глаз пристально смотрели на него. Серые - насмешливо, карие - сочувственно, черные - равнодушно. И тут Антона охватил страх: он понял, что не может ни жевать, ни глотать. Его рот наполняла ароматная густота, которую он всегда так любил раньше, да и сейчас она не была противна - но он не знал, забыл (!), что нужно делать дальше. Мышцы челюсти и гортани отказывались повиноваться.
Минуты три Антон пытался подчинить себе собственное тело. Поняв всю бесполезность этого, рванулся в ванную и выплюнул содержимое рта в раковину. Затем открыл кран и сунул голову под ледяную воду. Когда он вернулся на кухню, был встречен сочувственным молчанием. Он включился в это молчание, угрюмо прислонившись к стене. И услышал тихий сдерживаемый смех. Хохотали все: Волк, отвернувшись на улицу, Эмма, зажимая себе рот ладонью, и даже Чечен - хотя лицо было каменным, но плечи тряслись.
Антон словно увидел себя со стороны: мокрый ворот рубашки, крошки, прилипшие к губам, влажный ежик волос, капли воды, полосующие лицо… да еще ложка, которую он продолжал зачем-то сжимать в руке. И его взорвало - смех вырвался, сметя все преграды, взбурлив кровь. Наверное, это сильно смахивало на истерику.
Четыре человека содрогались в конвульсиях хохота, чуть ли не катаясь по полу. Когда все кое-как успокоились и отдышались, Антон пробормотал:
- Я, пожалуй, пойду пройдусь. Мне нужно побыть одному какое-то время.
- А ты нас потом найдешь? - осторожно спросила Эмма.
- Конечно. У меня прекрасная память на дорогу. Правда, я не совсем уверен, что мне захочется возвращаться.
Не дожидаясь ответа, он выскочил за дверь. Уже на улице Антон сообразил, что оставил свою куртку, но возвращаться не стал. К тому же холода он не чувствовал, напротив - улица окатила его волной тепла, не душного, но ласкового.
- Чертов город!
Антон с размаха пнул угол здания, за который поворачивал, и отшатнулся, вздрогнув: ему показалось, что здание было мягким, словно живое тело, и сжалось от его удара.
- Я просто сплю. Весь этот бред мне снится. Сейчас Настенька разбудит меня поцелуем и скажет, что пора вставать, ведь сегодня свадьба, а еще ничего не готово. Я ведь обещал ей вчера помочь…
Он брел, не разбирая дороги, бормоча про себя успокоительные слова, а Петербург скользил рядом, настороженно заглядывая в лицо темными провалами окон, гладя подошвы шероховатостью своих мостовых, и каждый памятник, мимо которого проходил Антон, поворачивал ему вослед каменную или бронзовую голову. Но он не видел этого, не смотрел по сторонам, пытаясь выплыть из бесприютной и бездонной тоски.
Однажды они с Настеной бродили по городу. Она была приезжей, с юга России, и смотрела на парадное великолепие северной столицы огромными восторженными глазами. А он пытался удивить ее, рассказать что-нибудь необычное из истории, но ничего подходящего припомнить не мог. Единственное, что засело у него в мозгу - то ли из книжки, то ли после какой-то экскурсии - история о том, как император Павел покрасил свой Михайловский замок в цвет перчаток его фаворитки - кроваво-бурый. И хотя он никак не мог вспомнить имени царской любовницы, он все равно поведал спутнице эту историю. А потом они добрели до этого самого замка, и он оказался оранжевым. Настена долго смеялась, сказав, что Павел явно страдал дальтонизмом, а Антон, смутившись, путано объяснял, что здание просто перекрасили при реставрации…
Что-то странное случилось с пространством - он понял это, переключившись с воспоминаний на окружающий его мир. Он никак не мог оказаться на Политехнической улице. От центра добираться сюда пешком часа два, не меньше. Эта тревожная мысль проскользнула, уступив место волне жгучего стыда и отвращения к себе, охватывавшей его каждый раз, когда ему доводилось оказаться в этих местах, случайно или по делу.
Ему тогда только-только исполнилось восемнадцать, он сдал на права и радостно гонял на отцовской 'копейке' - впрочем, неукоснительно соблюдая правила движения. Она выскочила непонятно откуда, вдогонку за укатившимся ярким мячиком, а он не успел затормозить. До сих пор стоит в ушах крик матери, не сумевшей удержать свою маленькую дочку. Вины Антона не было, его даже не судили. Он не нарушил ни одного правила или закона. Но разве сознание этого могло воскресить крохотную девочку в желтой курточке и красной юбке, могло успокоить или хотя бы чуть-чуть уменьшить муку ее матери?..
Питер, Питер, зачем ты привел его сюда, где каждый куст, каждая трещина на асфальте помнят его боль? Обычно она лежит глубоко-глубоко. Так, что он не вспоминает, не думает и забывает, как она может ранить, если вытащить ее наружу…
- Вы плачете, дядя?
Он порывисто обернулся на детский голос. Маленькая девочка в желтой куртке и красной юбке собирала букет из кленовых листьев. Кажется, ее звали Маша, Машенька - во всяком случае, именно это имя шептала припавшая к распростертому на асфальте телу женщина.
Почему-то Антон не испугался и даже не удивился - словно был готов к чему-то подобному.
- Я сегодня много плачу, малышка.
- А почему? Взрослые не должны плакать. Они должны быть сильными, чтобы детям не было страшно рядом с ними.
- Ты меня простила? Тебе сейчас не больно?
- Я не она. Но ей сейчас хорошо, и она не в обиде на тебя. Просто, тогда пришло ее время.
- А кто же ты?
Девочка не ответила, лишь тряхнула головой с огромным белым бантом и вложила свою крохотную ладошку в его руку, потянув за собой.
- Куда?
- Богу молиться, за тебя просить.
Антон покорно шагал, перестав вообще о чем-либо думать, что-либо воспринимать. Они миновали здание Политеха, белоснежное и величавое, словно дворец, в окружении высоченных голубых елей, и подошли к храму, небольшому, красно-кирпичному, с сияющим новенькой позолотой куполом.
У Антона были странные и неоднозначные отношения с религией. Оба его родителя, прожившие большую часть жизни в советском государстве, являлись убежденными атеистами, а вот Настена верила истово, соблюдая все посты, посещая все воскресные службы. А он метался между двумя этими крайностями, не зная, какую из них принять.
Двери храма были открыты. Оттуда доносился запах ладана и воска.
- Я тебя подожду здесь, - девочка остановилась у входа. - Ведь это будет твоя молитва, я не хочу мешать.
Антон кивнул и шагнул внутрь, не перекрестившись - так как забыл, что это следует делать (а Настены, которая могла бы напомнить, рядом не было). Даже здесь, в доме Божьем, что-то было не так. Звучала тихая музыка, но не песнопения - скорее, мелодия была медитативной. Все было пронизано солнечным светом, поскольку купол оказался прозрачным, и синее небо с улыбкой смотрело на лики святых и страдающего на кресте Христа. Горело множество свечей, и их огоньки не таяли, не терялись в солнечном свете. Не видно было ни священника, ни дьякона, но в воздухе плавно струился синий дым из кадила.
Не зная, как надо молиться, Антон опустился на колени перед иконой с распятием и зашептал слова, которые были выгравированы у него на серебряном колечке, подаренном Настеной:
- Спаси и сохрани, спаси и сохрани, Господи!..
Он повторял это, пока не перестал понимать, что говорит, пока слова не слились в одно длинное, бесконечное словосочетание: 'Спасиисохранигосподиспасиисохрани…' Время остановилось. Он почувствовал себя прозрачным стариком и в то же время ребенком: таким чистым, как будто только что появился на свет, и таким мудрым, словно прожил тысячу жизней. Тогда он поднялся с колен и вышел.
Девочка сидела на паперти и укутывала в кленовые листья куклу Барби с голливудской улыбкой, но в одежде придворной дамы 19-го века.
- Как зовут твою куклу? - Он присел рядом с ней на ступеньку.
- Натали. Наталья Гончарова.
- А где Александр Сергеевич? - усмехнулся Антон, довольный совей эрудицией.
- На площади, возле Русского музея. Хочешь, проведу, покажу?
- Нет, спасибо. Думаю, мне нужно возвращаться к своим.
- А мне кажется, еще не время! - Маша (или не Маша?) рассмеялась.
- И что же мне нужно делать?
- Ну, не знаю. Поспи, например.
С этими словами девочка засунула куклу в карман куртки, вскочила на ноги и побежала прочь. А Антон ощутил, как под напором непонятно откуда взявшегося ветра падает навзничь. 'Ох, и долбанусь сейчас головой об асфальт…' - успел он подумать, а потом глаза его закрылись. Или, вернее будет сказать, их кто-то захлопнул.
Он несся в поезде - молодой, беспечный, только что отслуживший в армии. Его должны были встретить так же хорошо, как и проводили: веселой пьянкой, где друзья будут хохотать и хлопать по спине, а подружки целовать в губы и тащить в койку. Но на перроне отчего-то не оказалось ни одного знакомого. А все, кто ему попадался, были на одно лицо, словно манекены, и очень напоминали кого-то. Через минуту его осенило: то были точные его копии, отличавшиеся друг от друга лишь одеждой и прическами. Даже говорили совсем, как он, - чуть растягивая слова на конце фразы.
Антону стало жутко. Он всегда хотел быть таким, как все, не лучше и не хуже. Чтоб была машина, как у всех нормальных, приличных людей, а в квартире стоял навороченный комп, как у соседа Коли с десятого этажа. Но никогда, НИКОГДА ему не хотелось, чтобы все были похожими на него. Антон изначально знал, что он всего лишь винтик, шестеренка, двигающаяся в огромном отлаженном механизме социума. Но ведь были те, кто управлял этим механизмом, и те, кто отлаживал его работу, и те, кто устранял неисправности. Если же все стали шестеренками, то скоро всё развалится - ведь ни один прибор не может работать без техников и ремонтников. А такие, как он, не способны двигаться самостоятельно и, тем более, вести за собой других.
'Я сплю. Сплю во сне - какое забавное ощущение… Значит, могу делать все, что захочу'. Антон подошел и со всей дури толкнул носильщика с таким знакомым, слегка приплюснутым носом, смотревшим на него кристально ясным и бессмысленным взором. Тот заколыхался, словно состоял не из костей и плоти, а из желеобразной субстанции. А потом рассыпался - пеплом, сухими листьями, черными лебедиными перьями. Обрадованный таким эффектом, Антон принялся крушить собственных клонов. 'Я единственный, уникальный, других таких нет и быть не может!..' Воздух стал обжигающе горячим, он царапал лицо и резал легкие.
И тут над ухом у него завибрировал голос - девчоночий, звонкий. Строчки были непонятными и невесомыми, они кружили голову и щекотали память:
Я люблю
тебя, ее, их
мертвых, живых,
своих? чужих.
Из плоти, из крови,
из смеха, из боли.
Из молитв, проклятий, клятв…
Я часть -
твоя, ее, их,
часть от части,
маленькая - не больше полушки,
осьмушки, двушки.
И все-таки целое -
как облако,
как дыхание твое на щеке другой.
Я рождалась тысячу раз,
а умирала девятьсот девяносто девять.
Девять, девять, девять…
Смехом, эхом, стихом
лягу к твоим ногам.
Я люблю их всех,
но тебя чуточку больше.