И при этом Тэш то и дело удивляет меня. Сегодня, к примеру, притащила рыжего котенка, заявив, что он будет жить с нами. На мое возражение, что два рыжих экземпляра - не многовато ли для восемнадцати квадратных метров, предложила заткнуться или выметаться самому, поскольку два рыжих экземпляра вполне способны прожить без одного белесого и занудливого. Потом, правда, извинилась - осознав, что обидела меня не на шутку. В общем, котенок был назван Желудем (непонятно, почему не Грецким Орехом или Арахисом), накормлен, напоен и спать уложен - и не куда-нибудь, а на мой диван. Походя он разрушил ее теорию обо мне как о призраке (точнее, одну из версий) - поскольку ничуть меня не пугался, не шипел, а вполне приветливо терся о ноги, оставляя рыжую шерсть на джинсах.
- Нет, я тебе точно говорю: ты - раздвоение мой личности! - Скинув жуткие туфли на платформе (по-моему, это орудия пыток, а не обувь, способная подчеркнуть достоинства женских ног), она забралась в кресло у компьютера и принялась щелкать мышью.
- Ты прекрасно знаешь, что мне неприятна эта тема. Мало того, что ты единственная, кто видит меня, так тебе еще доставляет садистское удовольствие каждый раз тыкать меня в это носом, словно щенка в разгрызенный им тапок.
- Да не бери в голову, дорогой! У меня просто выдался тяжелый денек.
- Что, клиенты затрахали? - Я злюсь и потому хамлю.
Вообще-то, я стараюсь не касаться темы ее работы. Меня воротит, когда она начинает что-то рассказывать о клиентах или о девочках, но мешать ей жить так, как она хочет, я не собираюсь. В конце концов, я не ее духовник и не ее папа.
- Недотрахали, если тебя это так волнует. Пустой день.
Лицо ее заостряется и каменеет. Ну все, сейчас начнется. Ой, зря я затронул эту тему!
- А вообще, если тебе интересно: вчера у меня был очень милый дяденька.
- Замолчи.
- Только у него были проблемы…
- Прекрати, Тэш!
- У него никак не вставал. Ты ведь понимаешь, о чем я? Впрочем, что я говорю: ты, бедненький, напрочь лишен плотских радостей!
- Да пошла ты, Тэш!..
- Куда, миленький? Там, куда ты меня хочешь послать, я и так уже нахожусь. Априори. Так ты не хочешь узнать трогательное продолжение моего вчерашнего вечера?..
- Я хочу только одного: чтобы тогда, в машине, ты сидела бы рядом со своими родителями. А я бы сейчас был где-нибудь в другом месте и не слушал гадости от девки, которая спит с мужиками за деньги и при этом думает, что станет когда-нибудь счастливой! - Я произнес это на одном дыхании, и лишь когда замолчал, понял, что сейчас будет взрыв.
- Убирайся к дьяволу, слышишь! Оставь меня! Да, я согласна: лучше было бы мне сдохнуть тогда - мир стал бы от этого намного лучше и чище!..
Она никогда не плакала, даже от сильной боли. Но, когда кричала, от силы ее крика, кажется, могло треснуть стекло и завибрировать потолок. А предметы, находящиеся в непосредственной близости от эпицентра вопля, летели во все стороны. Вот и сейчас она схватила со стола чашку и швырнула в меня. Не попала, к счастью - лишь осколки врезавшегося в дверь фаянса усыпали мне ноги.
- Да, я знаю - я ни на что не способное ничтожество, бездарь! Да еще и с собственной головой не дружу! Но ты, ты… - она кривила лицо в бессильной ярости и втягивала рывками воздух - словно он был раскаленными или, наоборот, ледяным, - мог бы, по крайней мере, не напоминать мне ежесекундно об этом!..
Она резко замолчала и, обхватив плечи руками, принялась раскачиваться из стороны в сторону. А вот это уже плохо: лучше бы кричала и билась в истерике. Такое состояние называлось глухой обидой. Она могла пребывать в нем неделями, грызя себя и тихо ненавидя весь мир.
Надо сказать, что с посторонними Тэш была обычно спокойной. Ее не могли вывести из себя ни язвительность, ни хамство. Но стоило мне неосторожно задеть ее, как она взрывалась. Она впустила меня туда, куда другим вход был строго воспрещен. Туда, где за огрубелым панцирем таилось нечто пульсирующее, живое. Отзывавшееся на всякое холодное или острое прикосновение сильнейшей болью.
Я присел на корточки возле её ноги. Мне проще попросить у нее прощения сейчас, чем несколько дней выносить молчание и упрямый обиженный взгляд между лопаток - стоит мне отвернуться.
- Не злись, Тэш! Я не говорил, что ты бездарность и ничтожество. А за слова, что вылетели у меня сгоряча, извини. Ты ведь прекрасно понимаешь, что я так не думаю. В конце концов, ты права: не мне учить тебя жить - это бесполезно и бессмысленно.
Она молчала, но ладони, вцепившиеся в плечи, разжались, опустились на колени. Воодушевленный, я продолжал:
- Смотри, тебе котенка, что ты притащила, не жалко? Он, бедный, аж в щель между диваном и стеной забился от твоих криков. Верно, решил, что попал в сумасшедший дом! Хорошо хоть, с соседями нам повезло. Дядя Колян в очередном запое, и даже иерихонские трубы его сейчас не разбудят. А Лиля Павловна еще не приползла с любимой работы… Ну, все, хватит дуться - а то лицо станет серым и пупырчатым, как кожа у слона. А глаза - маленькими и заплывшими.
- Ничего себе перспективку ты мне тут нарисовал! - Она возмущенно фыркнула. Когда Тэш прощает, она делает это мгновенно - переход от опалы к милости практически не отследить. - Я правда истеричка, Мик?
- Нет, ты шизофреничка. А я - плод твоего воспаленного воображения. Кажется, это мы уже обсуждали.
- А если серьезно?
- А если серьезно, то пойди накорми своего Желудя. А то твой зверь смотрит на меня такими голодными глазами, что я начинаю беспокоиться за наиболее аппетитные и мягкие части моего тела.
- Вот черт, совсем забыла! Пойду молоко для него подогрею! - Она пулей понеслась на кухню.
Накормив зверя, Тэш долго держала его на коленях. А ложась спать, уложила рядом с собой на подушку. Ярко-рыжая шерсть и нежно-рыжие волосы смотрелись рядом великолепно. Жаль, я не живописец… Желудь тихо мурлыкал, перекинув лапку через ее шею и доверчиво уткнувшись мордочкой в ухо.
Я закурил и присел на подоконник.
Курить я начал давно, одновременно с Тэш. Ей было, кажется, тринадцать, когда она затянулась впервые. В детдоме это в порядке вещей: пацаны начинают дымить и того раньше. Сначала курил, чтобы составить ей компанию. А потом заметил, что с сигаретой у меня получается бывать с ней дольше, чем обычно. (Мне ведь в первые годы приходилось совершать неимоверные усилия, чтобы каждый день полтора-два часа проводить с ней.) С сигаретой было легче и проще. Отчего? Я не задумывался об этом.
Единственное, что смущало: и себе, и мне курево должна была раздобывать Тэш. Приходилось стрелять на улице, либо подворовывать - сигарету-две из оставленной по небрежности пачки - у более 'состоятельных' детдомовцев.
Я курил, сидя на подоконнике, смотрел на занимающийся рассвет. Мне не дано спать, поэтому я обычно охраняю ее сон. Тэш то и дело просыпается от кошмаров, и тогда я сажусь рядом и мы болтаем. Часто она говорит, что боится жить, а я отвечаю на это, что только глупцы и лицемеры твердят, что у них нет страха. Потом она засыпает, держа меня за руку, как маленькая. Как мне жаль, что я ничего не могу дать ей. Ни великого счастья, ни безудержной любви. Но я всегда буду рядом, пока это в моих силах. Чтобы охранять ее сны, по крайней мере.
…………………………………………………………
20 июля
Почти все наши девушки остаются ночевать в Конторе. Во-первых, клиентов зачастую ночами подавливает больше, чем днем и вечером, а во-вторых, всем, кроме Джульки, просто некуда идти. И только я с маниакальным упорством (и изрядно проигрывая в заработке) почти каждую ночь возвращаюсь домой. Потому что меня ждут. Девчонки знают это и завидуют, хотя я никогда не рассказывала им о Мике.
Но сегодня я решила остаться, а зато следующие пару денечков отдохнуть.
Мы с Джулией сидели на кухне. Она со слезами в голосе рассказывала, как в прошлом году потеряла ребенка. Он родился мертвым. Я сосредоточенно кивала с печальным видом и периодически вздыхала. Ну, не умею я сочувствовать! Понять головой, как может быть больно человеку, могу, а вот проникнуться всем сердцем его страданием - никак. Я знала, что Джулия сама во всем виновата: не надо было работать до последнего дня, продавая свой живот на панели, словно некий эсклюзив, не надо было пить и курить, и нюхать коку. Ищи корень своих бед в себе - не врет древняя мудрость. Она хороший человек, Джулька, и сильно переживает. Даже пыталась покончить с собой после родов и месяц лежала в психушке. Каждый раз, когда находится желающий ее слушать, она повторяет одно и то же десятки раз. Мне ее жалко, но как я могу ей сочувствовать? Со-чувствовать - чувствовать то же, что и она, в унисон с ней. У меня не умирали новорожденные дети, и я не знаю, каково это. Я могу говорить успокоительным тоном нужные слова, и она будет мне верить, но при этом ничто не стронется, не перевернется в моей душе. Ее боль останется только ее, и ничьей больше. Так же, как и мне свою никому не отдать, не переложить на чужие плечи, как бы мне этого ни хотелось. Люди одиноки по определению, от рождения до смерти. И если Бог существует, и он создал нас по своему образу и подобию, то он должен быть страшно, неправдоподобно одинок.
Впрочем, может быть, это я такая бессердечная и неправильная, а у других все иначе.
- Наташа, почему ты стоишь одна? По-моему, я внятно сказала: построиться парами.
- Но, Маргарита Леонидовна, у меня есть пара. Его зовут Мик, и он мой друг.
- Наталья, перестань выдумывать: здесь никого нет! Возьми за руку Алину, и мы наконец пойдем.
- Но вот же он, вот! Мне не нужна больше пара.
- Значит, ты останешься дома и не пойдешь со всеми в театр. В последний раз говорю: встань в пару!
- Нет! Другая пара мне не нужна!
И я осталась в постылых стенах, когда все пошли в театр. Меня заперли в спальне, чтобы не путалась под ногами и чувствовала свою вину. Но я только радовалась - поскольку могла играть и рисовать с Миком, и никто бы мне не помешал. Тогда я еще не догадывалась, что вижу его лишь я одна. Мне казалось, что подслеповатая воспитательница просто его не заметила, а дети промолчали из вредности.
Вечером все вернулись. Как только дверь в спальню открыли, я выбежала во двор. Ко мне подошел Колька Зубов, или Зуб. Это был заводила и самый отвратный парень во всем детдоме. Старше меня на три года, он вовсю курил, нюхал клей и непрерывно матерился. Щуплый и невысокий, Зуб не давал прохода всем, кто был слабее его. Возле него всегда вились трое парней, во всем ему подражавших - кордебалет, или свита. Вместе их называли Зубов и Ко.
Один из кордебалета, Мишка на Севере, он же Медведь - огромный белесый парень, туповатый и медлительный - схватил меня за руку. Черноволосый вертлявый пацаненок - то ли армянин, то ли таджик - по кличке Пиявка и Голова - мозги этой компашки, круглый отличник, стукач и любимчик воспитателей (именно благодаря ему зубовской компании прощались почти все выходки), подскочив с двух сторон, заорали:
- Чокнутая, чокнутая!!!
Я попыталась вырваться, но хватка у Медведя была вполне зверская.
Зуб больно ткнул меня пальцем в бок и с усмешкой выдал:
- Больные нам не нужны, верно, Медведь? Больная голова - это заразно.
- Я не больная, это вы дураки!
- Ну как же не больная: выдумала себе друга, потому что никто не хочет с тобой водиться! Кто станет водиться с чокнутой?
Шестерки заржали в унисон.
- Это неправда, я не выдумала, он есть! Вы все врете, потому что завидуете. Вы все плохие!..
- Если мы плохие, то почему же твой хороший друг не вступится за тебя, когда я делаю вот так? - Зуб толкнул меня, а Медведь отпустил руку, и я кулем повалилась на землю. - Где он, твой - как ты его назвала - Зак, Ник, Фил?.. Фил, точно, Фил!
Все заржали, а Пиявка, подскочив, пнул меня ногой в живот. Я смотрела на Мика, стоявшего в нескольких шагах от нас, и не понимала, почему он не вступится за меня. Почему просто стоит, хотя и сжав кулаки, и оскалившись - а не подойдет к моим мучителям и не покажет им?.. Это длилось очень долго, а может, мне так показалось. Я молча лежала на холодной земле, прикрыв руками голову, и не отрывала от своего друга непонимающего взгляда.
Зубову и Ко надоело возиться со мной. Пнув меня еще пару раз, они отошли. Напоследок Голова наклонился надо мной и прошипел:
- Запомни: это не мы, а ты плохая. Сумасшедшая грязная дура, поэтому тебя все и дразнят! И не вздумай жаловаться: во-первых, тебе никто не поверит, а главное - мы тебе отомстим как следует. И никуда ты от нас не денешься!
Мне было очень холодно и больно. Но подниматься не хотелось. Хотелось одного: закрыть глаза, забыться, окончательно заледенеть.
- Пойдем, Тэш! - Мик присел рядом со мной.
Я сжала его ладонь, так сильно, как только могла.
- Тебя нет, ты не существуешь! Я хочу быть нормальной, хочу, чтобы со мной играли другие дети, а не ты!..
- Ты делаешь мне больно - отпусти!
Я разжала пальцы. На его ладони красным оттиском остался след моего судорожного пожатия. Были видны даже полукруглые углубления от ногтей.
- Значит, ты живой, ты существуешь?! Но отчего тогда ты не вступился за меня?..
Он стер грязь с моей щеки. Его ладонь была сухой и теплой.
- Я не мог, правда. Не знаю, почему. Для них я действительно не существую, но это не значит, что меня нет. Честно!
- Значит, ты никогда-никогда не сможешь защитить меня?..
- Нет, не смогу.
- Но ты можешь пообещать, что всегда будешь играть со мной?
- Конечно, - он горячо кивнул мне.
- Тогда мне придется поскорее вырасти, стать большой и сильной, чтобы побить этих мальчишек! - Я поднялась на ноги без его помощи и попыталась вытереть грязным кулачком кровь на лице. - Они все врут: я вовсе не глупая и не чокнутая. Это они злые и гадкие!
В кабинете врача я сказала, что упала. Никто особо не интересовался, почему семилетняя девочка вся в ссадинах и синяках. Я была умной девочкой и больше никогда никому не говорила о Мике - знала, что за такое полагается дурка. Время от времени кого-нибудь из ребят отправляли в сумасшедший дом - за непослушание, или побег, или мокрые простыни. Оттуда возвращались не все, а те, что приходили, становились послушными и тихими. Они рассказывали шепотом о зверствах санитаров, об уколах, после которых либо все время хочется спать, либо мучительно ноют мышцы и кости.
Я стала послушной и тихой заранее. Поэтому избежала сумасшедшего дома - хоть порой и думала, что было бы лучше, если бы меня навсегда заключили туда.
- Девочки, хватит расслабляться - клиент на подходе! - Илона, как всегда подтянутая - несмотря на пышные телеса, и при полном параде, заглянула на кухню.
Очень вовремя - не люблю погружаться в воспоминания. Слишком они яркие и болезненные. И голодные - раз набросившись, не отпускают потом долго-долго.
Девчонки забегали, засуетились. Я подошла к зеркалу поправить макияж. Губы - они у меня тонковаты по нынешним меркам - можно зрительно увеличить, грамотно наложив помаду. Высветлить сумрак над глазами с помощью серебристых теней для век… Но вот усталость и налет тоски не замаскирует даже самый дорогой тональник. Я растянула пальцами губы, изображая улыбку. Свет мой, зеркальце, заткнись - я причесаться подошла!
Звонок в дверь - вот и клиент пожаловал. Выбор девочек - один к одному покупка лошади или породистой собаки. Только что зубы не смотрят, да ржать или лаять не заставляют.
Клиент сидел в холле - так гордо именовалась самая большая комната, в кремовом кожаном кресле, потягивая 'гостевое' (еще одна формулировка Илоны) шампанское. Интересный тип, такие к нам не часто захаживают. Несмотря на расслабленность позы, от него веяло холодной спокойной силой. Невысок, маленькие холеные руки. Но пальцы длинные - такие могут быть у хирурга или пианиста. Чересчур белая кожа и резко выделяющиеся на ее фоне темные глаза. Взгляд пристальный и оценивающий. Что-то восточное в лице - похож на метиса с корейцем или монголом. Губы не яркие и не крупные, светло-пепельного оттенка. Выглядит молодо, но стильно подстриженные волосы почти сплошь седые.
Девчонки напряглись и завибрировали, особенно Виолетта. Она самая старшая из нас (тридцатник с хвостиком), самая ухоженная и самая умелая. Когда-то была замужем за состоятельным мэном, но мэн ее бросил, а привычка к дорогим тряпкам и французскому парфюму осталась. Интересно, что у нее, единственной из всех - несмотря на весь шик - нет постоянных клиентов. Отчего-то во второй раз к ней никто не приходит.
Илона, опознав в клиенте 'культурного', стрельнула в меня глазами и открыла рот, чтобы затянуть обычную песню о 'нашей миниатюрненькой умнице, настоящей гейше', но он, к счастью, не дал ей этого сделать.
- Она, - клиент слегка качнул головой в мою сторону.
Я была ему благодарна, что он избежал фраз типа 'вот эту мне' или 'мне нравится мелкая и рыжая'.
Он взял меня на три часа. Уже через час то, ради чего он пришел, совершилось. Он сидел обнаженный на широкой постели с черными шелковыми простынями (Илона считает это большим шиком) и курил. А я размышляла о двойственном чувстве, которое он вызывал во мне. Мне не было с ним противно или плохо. Я не придумывала картинки, а, расслабившись, участвовала в процессе. Но и абсолютным позитивом назвать это было трудно. Он умело играл на моем теле, я ощущала себя марионеткой, куклой, задорно отплясывавшей в руках кукловода. И еще этот взгляд… Считается, что самыми гипнотическими и леденящими бывают светло-серые глаза, но его черные пронизывали насквозь и обжигали морозом. Отчего-то он ни на секунду не отпускал меня глазами.
- Почему вы так смотрите на меня?
- Как?
- Оценивающе.
- Значит, оцениваю, - он слегка пожал плечом.
- Кажется, мою стоимость уже озвучили, и вы заплатили.
- Почему ты называешь меня на 'вы'? По меньшей мере странно слышать от женщины, с которой только что переспал. Ты бы еще по имени-отчеству обратилась.
- Я не знаю ни того, ни другого.
- Меня зовут Дар. Ты не боишься меня. Опасаешься, но не боишься. Это подкупает.
- А мне стоит тебя бояться? Мне кажется, я хорошо разбираюсь в людях. По крайней мере, редко в них ошибаюсь.
Я тоже закурила, завернувшись в простыню.
- Откуда у тебя этот шрам? - Он взял мою руку. - Ого! Он и тут, - удивился, повернув ладонь. Коснулся теплыми сухими пальцами хитросплетения линий. - Тебя будто проткнули или распинали.
- Ни то, ни другое.
Я отдернула руку - не терплю прикосновений к этому шраму, и тем паче воспоминаний, с ним связанных.
Дар замолчал и отвернулся. Красноватый свет бра падал на его лицо, делая похожим на причудливую маску. Резкие тени заостряли нос, очерчивали опущенный подбородок. Только высокий лоб был освещен полностью и поблескивал. Налипшие на него седые пряди казались твердыми, пластиковыми. Крестик на шее - не золотой, самый обычный - подрагивал, искрясь, от ударов сердца.
У меня зачесались руки. Торопясь, я вытащила из косметички карандаш для век и бумажную салфетку.
Дар не шевелился, словно окаменел - просто идеальный натурщик. Кажется, он так глубоко ушел в свои мысли, что напрочь забыл о моем существовании. Странный все-таки клиент.
- Интересно, зачем ты пришел сюда? У тебя ведь нет проблем с женским полом.
Он медленно стряхнул длинный столбик пепла.