- Папа просто задумался, маленькая. Иди сюда - я покажу тебе наш город с высоты двенадцатого этажа.
Варежка фыркнула.
- Он скуффный и серый, и всегда одинаковый. Не хочу на него смотреть! Да и видела я сто раз.
Тем не менее, она подгребла ко мне, и я поднял ее на руки.
- Конечно, видела, но он потихоньку меняется. Не совсем одинаковый. Смотри, вон тот дом, за три от нашего, стали красить в голубой цвет. Совсем, как у тебя!
Варька маленькая и теплая, и словно пропахшая насквозь смешными детскими снами и любимым малиновым вареньем - так, что хочется ее укусить.
- И не как у меня! Ничего даже общего. У меня светло-голубой, нежно-голубой, как цветочек. Не видишь разве?
Она ткнула пальцем в стекло. Год назад Варьке пришла в голову гениальная идея раскрасить уныло-серый пейзаж за окном. Понимая, что мама вряд ли это одобрит, создала свой шедевр у меня на кухне, с помощью гуаши и фломастеров. Трудилась несколько часов, с ног до головы перемазавшись в краске, пыхтя, сердясь, что стоит отодвинуться - и раскраска домов и сами дома за окном перестают совпадать… В итоге - половина окна теперь переливалась яркими цветами: стены зданий напротив стали зелеными, голубыми и оранжевыми, а полоска неба над ними - ярко-синей. Вторую половину она оставила нетронутой - видно, надоело это занятие (лукаво объяснив, что нужно же папе знать, идет на улице дождь или снег, или там сухо).
- Да, ты права. У тебя не в пример лучше. Хорошую идею - раскрашивать дома и заборы в яркие краски - как всегда опоганили: когда краски слишком яркие, они неживые. Кажется, что живешь не в жизни, а в кукольном театре.
- В плохом кукольном театре, - поправила меня Варежка. - В хорошем я бы жить не отказалась.
(И это при том, что ни хорошего, ни плохого мы с ней не видели - разве что на картинке в книжке.)
- Умница. Верная поправка! Ты ведь у меня умница, правда?
Варька важно кивнула. Мы смотрели в окно - в прозрачную его половинку. Дочка прижималась лбом к моему подбородку, щекоча кожу легкими прядями, выбившимися из косичек. У моей принцессы волосы светлые и очень тонкие, как пух. Потому косички - словно два крысиных хвостика с тяжелыми зелеными бантами. А выбившиеся прядки образуют вокруг головы облако или перекати-поле (смутно, впрочем, представляю, что это есть такое). Упрямо выступающая нижняя губа и длинная шея - от Алисы. Нос короткий и подвижный, зубы редкие и большие - от меня. Никого не обидела, ни маму, ни папу…
- Смотри, - я вел по стеклу пальцем, а она следила за ним чуткими зрачками, - наш город не всегда был таким серым и скучным, как теперь. Когда-то вон то здание, что сейчас завалено грудами мусора, было стройным и белоснежным. Вокруг него росли деревья - целый парк с прудом, в котором плавали утки. Дети кормили их хлебными крошками, и они не боялись людей и подплывали близко-близко…
И это был ритуал: я рассказывал о 'прежнем', то повторяясь, до добавляя новые детали, а Варежка слушала с неослабевающим интересом.
- Ты это вправду видел, пап? Я тебе верю, конечно. Но верится с трудом. Наверное, потому что сейчас здесь все так… - не сумев подобрать нужного слова, она сморщилась и пошевелила плечом.
- Я сам не видел, я родился позже. Видел открытки, фотографии. И еще мне рассказывали мои мама и папа. Они и кормили тех самых уток белым хлебом… Но, знаешь ли ты, как тебе повезло? Когда я был маленьким, как ты, все вокруг выглядело намного хуже. И еще все время было темно.
- Но и сейчас все время темно! Светло только в домах.
- Тогда было гораздо темнее. Сейчас сумрак, а тогда было темно, как по ночам.
- А почему раньше было светло, было солнце, а потом оно пропало?
- Я уже говорил тебе. Наша Земля столкнулась с другой планетой.
- А как звали ту планету?
- Немезида. Она была маленькая, гораздо меньше Земли. Ударилась о Землю и взорвалась, стала пылью. Вся эта пыль повисла в воздухе и закрыла от нас Солнце. И стало совсем темно.
- Даже днем?..
- И днем.
- И утром?
- И утром.
- А как вы тогда в детский сад просыпались? И в школу?..
- Меня мама будила. И еще у всех были фонарики. Выходя на улицу, люди зажигали их, чтобы видеть дорогу.
- Как светлячки в ночи - помнишь, в той книжке?.. Красиво.
- Красиво… У кого-то были беззвучные фонарики, а у кого-то жужжащие, которые нужно было все время нажимать рукой. Они работали без батареек и поэтому очень ценились. Их даже воровали друг у друга, как кошельки.
- Воровали? Это плохо. А жужжащий и светящийся человек - совсем как жук, - обрадовалась она. - Смешно! Жу-жу-жу, жу-жу-жу, я с фонариком брожу!..
- Да, смешно. Только тогда люди редко смеялись. Было еще и холодно…
Я сказал это, и в уме выстроились воспоминания. Столь убогие и неприглядные, что обычно держал их похороненными, зарытыми глубоко-глубоко. Но порой - как сейчас - с упорством зомби они подымались из своих могил.
…Тогда было не только темно и холодно, но и голодно. И страшно. Утро не отличалось от вечера, а день от ночи. Я помню тесную общагу, полную гомонящих жильцов, помню вечный запах гари, хлорки и нищеты. Чаще всего почему-то вспоминается жестяной таз на общей кухне, где меня мыли красные распухшие руки матери с уродливо выпуклыми ногтями. Мимо таза сновали люди с серой кожей, серыми волосами и неживыми глазами. Самое сильное ощущение детства - жгучий стыд, а еще зуд и мурашки, бегущие по голой спине. И наплывы страха - им заражали жильцы, когда по коридорам общаги разносился деревянный стук сапог 'психического контроля'. Тогда я не знал, конечно, кто эти мрачные вооруженные люди и кого они высматривают, но леденел вместе со всеми.
Наверное, на самом деле прошлое не было столь отвратительным, как представляется мне теперь. Все события раннего детства видятся сквозь призму неотвязной темноты и нищеты, но ведь было и что-то хорошее. Разве не в хорошую минуту мои родители зачали меня? Не для того ведь только, чтобы им выделили отдельную отапливаемую комнатушку в общежитии…
Куда-то меня не туда занесло. Я тихонько щелкнул Варьку по любопытному носу и бодро заключил:
- В общем, сейчас значительно лучше! Мы ведь даже можем иногда видеть солнце.
- Да, - Варежка почесала нос. - Я его видела целых четыре раза! Правда, первый раз помню плохо - я тогда только что родилась. Мне мама рассказывала. А ты, пап, помнишь этот день?
- Конечно, родная. Тогда жители нашего города видели солнце впервые за три года. Все высыпали на улицу. Правительство объявило внеочередной выходной. Все ликовали, обнимали друг друга, плакали от счастья. А у нас с мамой была двойная радость: на свет появилась ты. Я приехал к маме в больницу с огромным букетом цветов. Цветы были дорогущие, еще дороже, чем сейчас - ведь оранжерей было мало. То ли дело прежде!..
- А как было прежде?
- Тогда цветы растили не в домах, а на улице, в садах. А некоторые росли сами - на лугах и полянках. Ты же видела в книжках. Их и покупать не надо было - просто рви и дари… Я купил бордовые розы и белые лилии. Меня долго не пускали к тебе и маме, но я сумел прорваться. Мы стояли рядышком у окна, я держал тебя на руках - ты была легкая-легкая. Солнечный лучик гладил тебя по лбу и щекотал ресницы, и ты улыбалась. Так что, ты - наше солнечное сокровище.
Я чмокнул ее в макушку и опустил на пол.
- А вы были очень счастливы с мамой?
- Конечно.
Знаю, что врать нехорошо, и детям особенно, но очень не хотелось портить светлый настрой разговора.
Варька сморщила нос. Серые, усыпанные веснушками глаза буравили меня с подозрением. Да, глаза ее сплошь в веснушках - во всяком случае, мелкие рыжие пятнышки на жемчужном фоне радужек кажутся мне веселыми весенними отметинками.
- А почему вы тогда никогда не смеялись с ней вместе?
Надо же - кроха, а уловила самое главное.
- Смеялись. Просто ты не видела. Смеялись, когда читали смешные книжки, смотрели смешные фильмы… - Искусством красивого вранья я не владею, поэтому вплетаю крупицы истины: - Твоя мама умеет радоваться, правда-правда. Видела бы ты ее на стадионе! Ничего страшного, что дома у нее не всегда получается. Это дело наживное - ведь рядом с ней хорошая наставница.
- Это кто?
- Ты!
Варежка радостно залилась.
- Слушай, пап, а почему ты не смог научить ее чаще смеяться и радоваться - когда мы все жили вместе?
- Ну, я ведь родился, когда было темно. А ты - вместе с солнцем. К тому же у меня нет твоего терпения. И мне самому предстоит многому от тебя научиться.
- Чему, например?
- Ну… есть лимоны не морщась.
- Это неправильный пример! - Варька пихнула меня кулачком в бок. - И вообще, мне тоже кисло, просто я мужественно терплю.
- Значит, ты очень мужественная?
- Конечно, - она важно кивнула.
- А разве мужественные девочки боятся щекотки?
Я грозно надвинулся на нее. Варежка завизжала и кинулась прочь в комнату. Дав ей фору ровно в две секунды - так у нас заведено, я настиг ее и, дьявольски хохоча, закинул на диван. Щекотал, пока она, всхлипывая от смеха, не взмолилась о пощаде…
- Папка, ты сегодня такой водопадный!..
- Ага! Водопадный. Отпадный!..
Варька любила делить людей на 'наземных', 'подводных', 'заоблачных', 'пустынных' и прочее: то была ее маленькая фишка. В этой градации я был то 'лесным' (когда рассказывал что-нибудь интересное), то 'болотным' (уставшим и вялым после работы), то 'подземным' (хранящим какую-то тайну, которую нельзя знать детям). А также 'занебесным', 'вулканическим', 'собакогоночным'… всех и не упомнишь.
После развода стал почти исключительно 'водопадным' - ведь каждая встреча с ней теперь - шумная и неуемная радость.
Потом мы валялись на паласе (жутко пыльном - хорошо, что Алиса не видела!) и рассматривали книжку с картинками, которую я купил ей сегодня. Варька прижимала к груди розового бегемота (или носорога? - вечно их путаю), купленного в прошлые выходные, ласково покусывая круглое ушко. Не умея еще читать, она любовалась садами и замками, всадниками и драконами. Все по-настоящему красивые книжки - старые, изданные до Катастрофы. Многие годы людям было вообще не до чтения. А сейчас расплодившиеся, как грибы-поганки, издательства печатают в основном газеты, учебники, да комиксы - для повышения настроения. Ни сказок, ни стихов, ни старинных романов в нашем мире больше нет. Если, конечно, не жаль потратить астрономическую сумму на раритет в выцветшей обложке, чудом не сгинувший в печке во времена тотальных холодов. Мне - не жаль…
Варька задержалась взглядом на картинке, где перед светловолосой девушкой в длинном платье склонил голову величественный единорог.
- Расскажи мне про них, папа.
Чуть поломавшись, я приступил к изложению, стараясь не заглядывать в текст, но черпать из своей богатой фантазии:
- Это единорог, древнее чудесное животное. Увидеть его удается лишь немногим счастливцам. А погладить - почти никому. Он подходит только к юным прекрасным девушкам, невинным и чистым душой.
- А как же страшненькие?
- Что - страшненькие?
- Ну, им же, наверно, обидно, что он приходит только к красавицам. Мне на их месте точно обидно было бы! Скажи, а ко мне бы он подошел?
- К тебе - непременно! - заверил я ее. - А к страшненьким… Думаю, к ним он тоже может придти, если у них доброе сердце. Ведь душа важнее лица, верно?
Варежка энергично закивала.
- Так вот. Единорог приходит к девушке, невзирая на ее внешность. Ведь он видит, какая она на самом деле - внутри. Он склоняет перед ней свою гордую голову, и девушка расчесывает его белоснежную гриву. А потом она музицирует для него…
- Музи… что?
- Ну, играет на музыкальном инструменте. На флейте или лютне.
- Понятно. А потом?
- Что потом?
- Ну, какой же ты непонятливый! Что они делают после того, как она причешет его и сыграет?..
- Они гуляют по лугам и полям и собирают цветы.
- Единорог умеет рвать их копытами? Вот умница. А еще?
- Он рвет их своими белыми зубами и складывает к ногам девушки. А еще…
Я старательно напряг мозги, пытаясь вспомнить, чем еще занимались средневековые девицы. Ничего путного в голову не приходило, а лезть за советом в книжку было стыдно. Я неуверенно промямлил:
- Еще они вышивали и танцевали на балах.
Лицо Варьки удивленно вытянулась, а затем она затряслась в хохоте.
- Ну, ты даешь, папка! Единорог вышивает и танцует! Класс!! Я тебе ни капельки не верю, ну вот ни настолечки!.. - Она показала пальцами расстояние размером с блоху. Затем поинтересовалась мечтательно: - А ездить на себе верхом он ей позволял?
- Конечно, нет, - на этот раз я был уверен в ответе. - Да она и не посмела бы об этом просить. Единорог - священное животное.
- Фу, как скучно. Кататься на нем нельзя, играть он не умеет… Только кланяется и цветы собирает. Мои волки в сто раз лучше!
- Какие такие волки?
Она зажала рот ладошкой, словно выболтала страшную тайну. А потом обреченно помахала ею и вздохнула.
- Ладно уж, скажу. Но только, чур - никому ни слова. Даже маме. Обещаешь?
- Я нем, как замороженная рыба.
Я провел пальцами по губам, застегивая их на невидимую молнию.
- У меня есть два волка - черный и белый. И они всегда со мной. Они гораздо лучше, чем этот единорог из книжки. Они играют со мной и катают на спинах. Шерсть у них длинная, теплая и пушистая. Теплее, чем у него! - Она потрясла розового бегемота. - У черного волка глаза желтые, как солнце, а у белого голубые, как… как небо в книжке. Жаль, что ты не можешь их видеть! Я их очень-очень люблю.
- Неужели ты любишь их больше, чем нас с мамой? - захотелось мне ее поддеть.
Варька отнеслась к моему вопросу на редкость серьезно. Она думала не меньше минуты, опустив глаза и шевеля губами.
- Я не знаю, пап. Только ты не обижайся, ладно? Просто они ведь со мной всегда. Даже когда я сплю или когда я в детском садике. А вы нет. Но вас с мамой я тоже очень люблю!
Меня слегка покоробило, что я для нее равнозначен каким-то мифическим четвероногим. Поэтому следующий вопрос вышел сухо-насмешливым:
- Ну, и где же они сейчас, твои волки? Если они все время с тобой, то должны быть в этой комнате.
- Они не в комнате. Они тут.
Варежка дотронулась до своей груди.
- Как же они могут катать тебя на спинах, если сами находятся в тебе?..
Она вздохнула - совсем как взрослая перед неразумным ребенком.
- Ну папа, почему ты не понимаешь? Почему нужно все тебе объяснять? Как маленькому, честное слово… - Она огорченно покачала головой. - Ладно, попробую еще раз. Только если ты не поймешь, я не виновата. Вот смотри: есть я. Два уха, голова и ноги. И эта 'я' сидит сейчас с тобой рядом. А внутри меня есть еще одна - та, что думает и чувствует. А еще там есть два волка. Понял?
- Понял, - мне удалось сдержать ироническую улыбку. - А у той, что внутри, тоже есть уши и ноги?
- Конечно, пап. Она же - это и есть я.
- Уфф, Варька, по-моему, пора спать. А то ты меня совсем запутаешь. Здесь - ты, там - ты… А ну-ка, чистить зубы и в кровать! И чтобы с утра ты была одна-единственная и целая, а не одна в другой, как матрешка.
Надув губы, Варька молча прошествовала в ванную, а оттуда к себе в кровать. Натянула пижаму и, обиженно сопя, забралась под одеяло. Когда я выключил свет и подошел, чтобы поцеловать ее в лоб, тихонько попросила:
- А ты можешь и им пожелать спокойной ночи?
- Твоим волкам?
- Да.
- Я бы пожелал, но я даже не знаю, как их зовут. А желать спокойной ночи без имени невежливо - они могут обидеться.
- Их так и зовут: Белый Волк и Черный Волк. Теперь пожелаешь?
- Хорошо, малышка, - я тихонько подул ей на правое веко, и оно послушно опустилось. - Спокойной ночи, Белый Волк. - Затем пришел черед левого. - И тебе, Черный Волк, добрых снов. Ты довольна, Варежка?
- Да, пап, спасибо, - пробормотала она с закрытыми глазами. - Они правда-правда очень хорошие. Они меня защищают, они дерутся с тигром, который меня иногда грызет…
- С тигром? Он тоже внутри тебя?
- Да… - она прошелестела это еле слышно, засыпая.
- Ладно, расскажешь о тигре завтра. А теперь - крепко спать до утра.
- Нет, пап… не расскажу… Он слишком страшный…
Она свернулась клубочком, подтянув коленки к груди, и затихла.
Варька моя, Варенька…
Имя нашей дочке придумала Алиса. Я был против, говоря по правде: грубовато, не изящно, ассоциации с варварством. Но она настояла, моя упрямая интеллектуалка: 'В наше время нельзя быть стопроцентной женщиной. Хочу, чтобы она выросла сильной и самостоятельной - не чьей-то игрушкой, не дебелой домохозяйкой. Варвары - это напор и жизнестойкость, это новое и мощное, что приходит на смену старью'. Против жизнестойкости я возражать не осмелился - качество супер-нужное в наше время. Так и вышло: она на редкость активна и отважна, наша маленькая девица. Платьев и платочков не любит - только брючки и комбенезончики. В младенчестве, закаляя ее, Алиса разрешала ползать голой по всей квартире. И хоть бы раз чихнула…
Я побрел на кухню и заварил себе крепкий чай. Интересно, почему волки? Во всех сказках, что я ей рассказывал или мы читали, волк играет отрицательную роль. Злобный, жадный хищник - заглотил и Красную Шапочку, и ее бабушку. Так откуда же они взялись внутри нее и из плохих и опасных зверей превратились в защитников?..
4.
А в воскресенье мы с Варежкой отправились в зоодом.
Последствия Катастрофы уничтожили почти все виды животных. Не пострадали лишь некоторые насекомые, часть обитателей океанов, да отдельные домашние любимцы и сельские труженики: кошки-собаки и овцы-куры. Большую часть дикой фауны пришлось восстанавливать по крупицам, и то не сразу, а спустя годы, когда стали создаваться зоо-лаборатории и зоо-питомники, в которых ученые боролись за возрождение отдельных видов. Некоторые были представлены всего одной-двумя особями. Лаборатории и питомники использовались и в развлекательных целях (надо же было ученым на чем-то зарабатывать деньги) и назывались зоодомами.
Варежка давно упрашивала сводить ее в это увлекательное место, но я оттягивал, под разными предлогами. Сам я не бывал в зоодоме ни разу - в моем детстве подобных развлечений не водилось, а позднее не тянуло, но что-то подсказывало, что вряд ли у нас останутся радужные впечатления.
В воскресенье с утра она затянула старую песню: 'Ну, па-а-а-п… ну, ты же давно обещал…' Я предложил пойти лучше в кино, на что последовал резкий отказ. И я ее понимал: фильмы теперь снимали только двух видов - глупые комедии (для поднятия духа нации) и 'мягкое' порно (стимул для пополнения народонаселения).
В качестве лакомого кусочка была выложена 'флора-фауна', или ФФ: на редкость дорогое удовольствие (даже для мада), на которое я раскошеливался не чаще, чем раз в месяц. Оно того стоило, надо сказать: при помощи самой современной аппаратуры создавалась видимость пребывания на природе - на лесной полянке, в саванне, на вершине горы - в окружении птиц, зверей и насекомых. Имитировались и звуки, и даже запахи.