Но Варька отказалась и от лакомого кусочка, резонно возразив, что ФФ мы посещали в прошлое воскресенье.
Пришлось смириться. К тому же мне подумалось, под впечатлением рассказа о двух личных волках, что неплохо было бы ей воочию увидеть зверей, до этого наблюдаемых лишь на картинках в сказочных книжках. Интересно, насколько совпадет выдуманный образ с действительностью?
Над дверью в зоодом красовался лозунг: 'Наше прошлое - дорога в наше будущее'. Я задумался над его смыслом, но так и не смог понять, что имел в виду сотворивший сей перл. То ли это был намек пессимиста: живая зеленая планета - безвозвратно утерянный этап истории, то ли, напротив, оптимистический призыв восстановить уничтоженное.
Когда мы вошли в угрюмый холл, где располагались билетные кассы с охранником в камуфляжной форме, Варежка вцепилась в мою ладонь и испуганно притихла, хотя до этого трещала без умолку. Мы были единственными посетителями - возможно, из-за отвратительной погоды, в которую трудно заставить себя вылезти из дома ради осмотра каких-то жалких зверей. А может, виной было крайне неудобное расположение зоодома - от предпоследней станции метро мы полчаса пробирались по руинам, пока не нашли длинное ядовито-зеленое здание, подпираемое с двух сторон пустующими высотками с выбитыми окнами.
Скучающая бабулька в кассе оживилась при виде нас и отвлеклась от разгадывания кроссворда в древнем журнале с пожелтевшими страницами. Она принялась настойчиво предлагать индивидуальную экскурсию ('Не намного дороже, к тому же по воскресеньям скидка!'), но когда я готов был согласиться (дороже было ровно в три раза, но денег в кармане хватало), Варька потянула меня за рукав и просительно прошептала в ухо:
- Пап, давай мы сами, а? Мне не нравится эта тетя.
Разочарованная билетерша швырнула нам два клочка сизой бумаги и снова уткнулась в журнал. Мы предъявили билеты охраннику и вступили на территорию зоодома. Варька - с трепетом, я - со скептическим интересом.
Животные жили достаточно комфортно. Каждому был выделен отдельный бокс, где одна стена была прозрачной (пластиковой), а остальные разрисованы деревьями и травой. Я, правда, ожидал увидеть клетки - помнил, что звери живут в клетках, но ученым виднее. Не знаю, насколько могли нарисованные деревья заменить зверюшкам живую зелень, а яркие лампы под потолком - солнечный свет, но, по крайней мере, забота о четвероногих братьях была налицо.
- Это ягуар, - прочитал я на табличке и поднял Варьку на руки, чтобы она могла получше разглядеть пленника первого бокса. - Один из самых сильных и свирепых зверей. Раньше они водились в Южной Америке.
- Какой-то он совсем не свирепый, - Варежка с сомнением покачала головой. - Скорее уж печальный и несчастный.
Ягуар возлежал на камнях, точнее, их пластиковой имитации и выглядел действительно жалко. Он покосился на нас с равнодушной тоской. Так, наверное, смотрит на своих палачей наследный принц, подымаясь на эшафот, где ему с позором отрубят голову. Пятнистая шерсть была слипшейся, бока нервно подрагивали. Видимо, он был очень стар, а может, быстро состарился в неволе.
Несколько больше нас порадовал выводок морских котиков, резвящихся в соседнем боксе, представлявшем собой бассейн с мутной желтой водой. При виде меня и Варьки они принялись выпрыгивать из воды и хлопать ластами. А один особо любопытный детеныш подплыл к прозрачной стене и ткнулся в нее мокрым черным носом. Варежка тут же прижалась к пластику со своей стороны и, засмеявшись, звонко чмокнула…
В целом зоодом произвел гнетущее впечатление. Уже через полчаса я клял себя последними словами, что притащил сюда ребенка. Нет чтобы прежде придти одному, посмотреть, что это за место! Непроходимый дебил, тупица, ленивое осиновое бревно… Варька все больше грустила, а у бокса с лисой расплакалась. (И это моя отважная и сдержанная кроха, не плачущая даже в кабинете зубного врача!) Лиса, тощая и грязно-серая - а вовсе не рыжая, как полагалось ей быть - ходила взад-вперед по своему карцеру, поджав заднюю лапу, видно, пораненную. Варежка принялась умолять меня забрать лису домой, уверяя, что там ей будет гораздо лучше, чем здесь, здесь ей даже ножку не лечат, и я с трудом отговорился, что нам не позволят этого, ни за какие деньги. Сколько еще таких лисиц осталось в мире? Одна, две, три?..
Волков мы так и не нашли. И я был рад этому, говоря по правде. Не знаю, что стало бы с Варькой, встреться мы здесь с животными ее мечты - такими же униженными и жалкими, как все остальные.
Всю обратную дорогу дочка тихо всхлипывала, уткнувшись носом в рукав моей куртки, а я продолжал ощущать себя беспросветным идиотом и скотиной.
Дома вылез из кожи, чтобы хоть как-то смягчить ужасное впечатление от воскресного развлечения. Завел пластинку с любимой Варькиной музыкой (песни барда Городницкого), приготовил сногсшибательный обед из четырех блюд (три из которых были сладкими), а затем до хрипоты читал 'Вини Пуха' на разные голоса: торопливым баском - за главного героя, писклявым дискантом - за Пятачка, прокуренным баритоном - за Сову, унылым подвыванием - за меланхоличного Ослика…
Я сорвал голос и вспотел, но все эти колоссальные усилия были недаром: когда Алиса приехала в восемь вечера забирать дочь, навстречу ей выбежал не всхлипывающий ребенок с распухшим носом, а вполне веселая, хоть и растрепанная до невозможности, девочка.
Правда, прощаясь со мной, Варежка снова погрустнела и, поцеловав в щеку, выдохнула: 'Пап, обещай мне, что, когда ты станешь богатый, ты купишь всех зверей и возьмешь к себе?' Я кивнул…
5.
Понедельник начался отвратительно.
Светлые и печальные ощущения выходных были смяты звоном будильника, ржавой водой из-под крана, выкипевшим и залившим плиту кофе. И все же в метро, в утренней давке и суете послевкусие их пробилось ко мне сквозь раздражение и меланхолию начала рабочей недели.
Я прокручивал про себя вчерашний день, заново переживая чувство жгучего стыда по отношению к Варежке, и еще почему-то - ко всем животным, тоскливо и жалко смотревшим на нас из своих пластиковых камер. Но это ощущение, как ни странно, было в чем-то приятным - оно выбивалось из привычного утреннего коматоза, связывая с самым близким на свете человечком.
Как всегда я опоздал минут на двадцать, и как всегда лицо Любочки выразило крайнее удивление и обеспокоенность этим фактом.
- Ну что же вы так опаздываете, Денис Алексеевич! Ведь вас ждут.
Эта фраза была стандартной - как 'здравствуйте!' и утренняя проверка макияжа в круглое зеркальце.
- Ничего страшного. Сейчас поднимусь к шефу.
Так же традиционно я подавил раздражение: разговор с начальством каждое утро понедельника был ритуалом, абсолютно лишенным смысла. В работе мадов директор Института Судебной Психиатрии и Углубленного Дознания (так называлось полностью наше учреждение) не разбирался напрочь. Тем не менее, отчего-то считал своим долгом в начале недели беседовать с нами наедине. И первым в этом списке значился я - то ли как самый выдающийся, то ли как самый неуправляемый.
С видом заботливого отца-руководителя шеф расспрашивал о наших нуждах (ни одну из которых не исполняя), о пациентах. Поначалу я пытался рассказывать интересные случаи из практики, но, поймав пару раз откровенно скучающий взор и прячущуюся в бороде зевоту, завязал с этим делом. И теперь лишь поддакиваю, не вслушиваясь в его тирады и думая о своем.
Шефа за глаза кличут Карлой - за сходство с древним теоретиком коммунизма. Он крупен, вальяжен, густоволос и густобород. Сам воздух в его кабинете напоен эманациями значительности и мудрой власти, что подчеркивается цветовой гаммой: королевский пурпур стен, алая окантовка стола и кресел, темно-оранжевый, как львиная грива, и столь же пушистый палас. (Любой психолог знает о возбуждающем воздействии красного цвета на психику, но шефу законы природы не писаны.)
Грузное тело, вольготно наполнившее кресло, сегодня было облачено в дорогой костюм кремового цвета. Из-под густых, как сорняковая поросль, бровей на меня взирали глаза, подпираемые мешками век. Если верно, что глаза - зеркало души, то это было на редкость тусклым. Крайне редко, на моей памяти, оно выражало что-то яркое: мысль или страсть. Порой я думал, что интересно было бы подключить Карлу к 'Мадонне' - проверить, есть ли у него внутри хоть что-то живое и нестандартное. Вряд ли! Ну а вдруг?..
- Нехорошо, нехорошо, Дионис Алексеевич, опаздывать! Какой пример подаете вы своим подчиненным?
Фраза была дежурной, и я дежурно виновато потупился.
Меня бесило, когда я слышал свое полное имя - дурацкое имя, придуманное мамочкой, обожавшей античность. Всем и всегда я представлялся Денисом. Но шеф, единственный из всех, предпочитал именовать меня так, как записано в паспорте.
(Впрочем, еще Алиса изредка называла меня официальном именем - когда хотела уязвить, подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство: 'Недаром ты Дионис - вечнопьяный, стихийный и безмозглый'. На это я обычно поддакивал: 'Именно. Еще забыла упомянуть повышенную эротичность - одни вакханки чего стоят!')
Карла пожурил меня, мягко, по-отечески. Намекнул, что по моей вине ему пришлось перенести на час важную встречу. Он ожидал раскаянья и смущения, и я выдал положенное, дабы не разочаровывать старика.
Утренние часы - самые плодотворные. Если нет срочных пациентов, можно сгонять в архив, покопаться в старых делах, выискивая жемчужинки странных историй и неординарных характеров. На дом бумаги брать запрещено, поэтому приходится повышать квалификацию на работе, в свободные промежутки. Я бы и сейчас устремился туда - если б не унылый начальственный бубнеж.
- …Вам, я думаю, будет интересно ознакомиться с этим случаем.
Отвлекшись на собственные мысли, я, по обыкновению, не слушал шефа. Но последнюю фразу он выделил.
В кои веки я пожалел, что не слушал внимательно! Пришлось извиняться, строить сконфуженный фейс и объяснять, что недосып и головная боль помешали мне воспринять им сказанное. Карла укоризненно покачал головой и после долгой паузы (я уж решил, что он с негодованием откажется совершать усилия по дублированию своей речи) тяжело вздохнул и смилостивился:
- Думаю, Дионис, не стоит так безответственно относиться к собственному здоровью. Головная боль может быть первым предвестником тяжелого заболевания, а для ликвидации недосыпа нашим законодательством предусмотрены выходные дни и праздники. Так вот. Тут такое дело: на днях ваши коллеги из Общего ведомства работали с одним господином. Нормальный во всех отношениях мужчина, приличный, образованный. Работает, правда, сторожем в детском саду, но в этом, как вы понимаете, нет криминала. Случайно оказался свидетелем покушения на мэра города - вы, конечно, слышали эту историю? Для выяснения точной картины преступления милиция попросила заглянуть в память парочки свидетелей. Обычная просьба, все в порядке вещей. Странности начались, когда 'ведущий' зачем-то копнул чуть глубже, чем требовалось. Как вы знаете, для Общего отдела это является превышением полномочий, и он мог схлопотать выговор и даже увольнение - если бы пациент пожаловался, но результат оказался столь необычным, что его лишь слегка поругали. У проверяемого имелся 'заслон'!
Я присвистнул. 'Заслон'! Ничего себе…
Карла нахмурился на столь непосредственное проявление эмоций, но ничего не сказал. Видимо, наслышан был краем уха, насколько это редкое явление. О 'заслонах' я только читал, но никогда не сталкивался в своей практике. Существуют люди - их единицы, обладающие столь сильной волей, что могут сознательно блокировать свои воспоминания, мысли и эмоции. Они словно запирают часть своего внутреннего пространства на крепкий замок, не допуская туда 'ведущего'. Но зачем обычному во всех смыслах мужику, сторожу детского сада, так палиться? Раз существует область психики, куда не смог влезть любопытный мад, это не может не насторожить правоохранительные органы: добропорядочным гражданам скрывать нечего.
- Вижу, вы удивлены, - продолжил шеф. - Это радует: вы явно стали чувствовать себя лучше, и недосып и головная боль уже не мешают воспринимать сказанное мною. Итак, подозрительного субъекта передали нам. У нас нет запретов на особые средства дознания, да и профессиональная хватка не им чета. Я решил поручить этого любопытного господина вам, Дионис, как одному из лучших наших специалистов. К тому же я знаю, как вы любите все необычное, из ряда вон. Пациент - до выяснения истины, пребывает в статусе временно заключенного. Можете возиться с ним столько, сколько понадобится. Только не забывайте про другие дела! Да, и еще: когда обнаружите, что он скрывает и зачем, тут же дайте мне знать. Поскольку случай особый, можете общаться с пациентом и лично, это не возбраняется. Все, Дионис, вы свободны.
Я с облегчением понесся к дверям - поскорее окунуться в интригующую загадку. Карла окликнул меня:
- Чуть не забыл! Хочу сделать вам маленькое внушение.
Еще одно внушение! Не перебор ли? Но это я выразил только взглядом. Замер в дверях, принципиально не возвращаясь к начальственному столу.
- Кажется, вы подписывали инструкцию относительно изменения процедуры контакта, спущенную нам два месяца назад?
- Да. Было такое.
- Напомните, что именно там говорилось?
Я пожал плечами.
- Запрещалось впредь при очистке сознания пользоваться медитативными техниками. Эту операцию отныне должна проводить только 'Мадонна'.
- Вот-вот! - Карла назидательно воздел указательный палец. - Психологи-исследователи выявили, что постоянное использование медитаций при работе с патологическими 'ведомыми', грозит для мада серьезными психическими проблемами. А вы, Дионис Алексеевич, этой инструкцией, направленной на ваше же благо, официальным документом, под которым вы поставили собственноручную подпись, пренебрегаете!
- С чего вы взяли? - Грубоватое простодушие должно было подчеркнуть мою абсолютную невинность. - Я исключительно чту все инструкции. Даже если сомневаюсь в их целесообразности.
- Не лгите, - голос Карлы стал сух. - У меня имеется стопроцентно достоверная информация, что эту инструкцию вы нарушаете. Думаю, вы меня поняли: не первый день работаете, знаете, чем это грозит. И уж тем более, вам!
Он выделил это 'вам' с неприкрытым злорадством - намекая, что в Особый отдел меня приняли с большим скрипом. Чересчур эмоционален, видите ли, таким место в Общем. Я уперся тогда рогами и копытами: только в Особый! Вытребовал себе испытательный срок в два месяца и оттрубил его с блеском: при помощи свойственных мне интуиции и умения вкалывать до самозабвения.
- Идите, - Карла уткнулся в свои бумаги, сделав мне ручкой. - Идите и работайте, Дионис Алексеевич!
- Бегу, бегу!
Но я снова притормозил - уже по собственной инициативе.
- Насчет Артура - ничего неизвестно?
Карла усмехнулся.
- Вспомнили о напарнике в связи с общей склонностью нарушать инструкции?
- Да я, собственно, о нем и не забывал.
- Ценю ваши дружеские чувства, - шеф помедлил и процедил, старательно изучая бумаги: - Как только появится открытая информация, обязательно поставлю вас в известность.
В свой кабинет я вернулся воодушевленным и обозленным.
Сварил крепкий кофе, выпроводил с пустячным поручением стукачку-Любочку (кроме нее, шефу не от кого было узнать о моем наплевательском отношении к идиотской бумажке, спущенной сверху), уселся поудобнее и принялся изучать дело своего подопечного.
Итак, Скун Геннадий Владимирович. Сорок семь лет, вдовец, не судился, не привлекался. Обследования по нашей части проходил дважды, состоя на чиновничьей службе. Оба раза благополучно. Третий, видимо, получился роковым. Из близких родственников присутствует одна дочь, живет в другом городе с мужем…
Фотография пациента меня разочаровала. Совсем не так полагалось бы выглядеть человеку, сумевшему поставить 'заслон'. Где волевой подбородок, хищный нос, пронзительный взор? Вместо этого - ничем не примечательный пожилой фейс. Лишь одно бросилось в глаза - Скун был альбиносом. По этой причине фото казалось выцветшим и блеклым. М-да… Никаких подспорок, никаких предварительных выводов услужливой интуиции - вся надежда лишь на личное знакомство.
Одноместная палата, в которой содержался пациент, а по сути - тюремная камера, находилась двумя этажами ниже. Охранник у дверей пропустил меня без звука, хотя видел не часто: обычно здесь мне делать нечего.
Когда я вошел, лежавший на кровати мужчина болезненно дернулся и сел. Вживую Скун производил еще более несерьезное впечатление - этакая белесая нежить: тонкие запястья с несоразмерно крупными кистями, поросячье-розовая кожа, блестящая, словно чисто вымытый фаянс. Он не был уродливым, но нечто неприятное проскальзывало в облике. Выпуклый затылок не могли скрыть редкие волосы желто-платинового оттенка. Черты лица были сглажены и размыты, плавно перетекали одна в другую, так что невозможно было уловить четких границ между щекой и носом, скулами и нижними веками. Вот лоб был хорош: высокий и чистый, он казался еще больше из-за незаметных бровей. И глаза хороши - густо-синие. Впрочем, я тут же сообразил, что это цветные линзы - супер-дорогая штучка - у альбиносов ведь радужки красные, как у лабораторных крыс.
Заговорил Геннадий Владимирович первым - лишь только я оседлал стул рядом с кроватью.
- Могу я п-о-оинтересоваться, из-за чего меня задержали?
Голос оказался высоким - почти фальцет. Резала слух манера растягивать отдельные гласные, словно пропевая их.
- Можете. Поинтересуйтесь.
Легкая судорога пронеслась по блеклому лицу.
- Мо-олодой человек, почему вы позволяете себе хамить мужчине, который го-одится вам в отцы?..
- Извините. Я редко слежу за своим языком. Оттого он порой выдает язвительности или глупости.
Я говорил искренне: в мои планы не входило настраивать его против себя. По-видимому, Скун это понял, так как расслабился и улыбнулся. Улыбка, хоть и вымученная, заметно скрасила физиономию. Она больше не казалась непривлекательной - вполне себе усталое умное лицо. А вычурно тянет гласные - так, наверное, таким способом борется с заиканием.
- Я по-онимаю. Каков вопрос, таков ответ. Видимо, в моей психике раскопали нечто любопытное, и те-еперь я являюсь чем-то вроде подопытного кролика, так?
- Не совсем. Хотя - что греха таить - близко к тому. Но я надеюсь, что вы поможете мне быстро разобраться с вашим феноменом. А потом спокойно отправитесь к себе домой с пометкой в личном деле: 'абсолютно нормален'.
- А ни-икак нельзя обойтись без залезания ко мне в душу? Крайне не-еприятная процедура, однако.
- Боюсь, что нет. Но если вы добровольно снимете свой 'заслон', думаю, одного раза нам хватит.
Скун развел руками.
- Если б я зна-ал, как это сделать! По-оймите: я ничего специально не прятал, не запирал. Мне нечего скрывать. Хотя, конечно, крайне неприятно, когда посторонние ворошат самое ли-ичное и заветное.
- А вы не воспринимайте меня, как постороннего. Я фактически доктор, а значит - не человек. Ведь не испытывает же роженица стыд или гнев по отношению к акушерке? А ведь та в курсе самых интимных частей ее тела и держит в руках нечто не менее дорогое, чем ваши воспоминания.