- Хо-орошо, постараюсь вам помочь. Хотя не очень понимаю, что могу сделать. Ведь сие от меня не за-ависит - особенность психики, наверное. Но обещаю, что при-иложу все усилия. Очень уж не хочется задерживаться здесь надолго.
- Ну, вот и славно. Значит, завтра начнем и, я надеюсь, закончим тоже завтра. Да, забыл представиться: меня зовут Денис Алексеевич, можно просто Денис.
С секундной заминкой он пожал мою протянутую ладонь. Его рука была влажной и холодной, а кончики пальцев подрагивали. Интересно, с чего бы? Неужели он тщательно скрывал страх? Это ему удалось, надо признаться - если б не пальцы, я бы ничего не заметил.
- Ге-енадий Владимирович. Просто Гена - не надо. Не лю-юблю это имя.
- Договорились.
На этой дружеской ноте мы распрощались.
Выходил из камеры я с двойственным чувством. Пациент мне понравился, точнее - он притягивал и занимал. Было в Геннадии Скуне нечто необычное и интригующее. Но при этом я понимал, что он врет. Я слишком долго изучал человеческую психику, чтобы знать: помимо своей воли поставить 'заслон' невозможно. И еще: почему он был так взволнован? Процедура контакта с мадом, конечно, не самое приятное из занятий, но ведь ее проходит масса людей. Ему тем более не стоит трястись, поскольку два предыдущих раза все было в порядке.
Да, что-то явно не чисто с белоснежно-розовым дядечкой…
Поставил себе в голове галочку: позвонить вечером Алисе и выяснить, куда запрещено лезть мадам, работающим с обычными людьми. У нас-то никаких ограничений нет - специфика иная и контингент особенный.
6.
После работы я решил прогуляться - освежить усталые мозги и размять разленившиеся от сидячей работы ноги.
Зачем-то меня понесло в тот район, где я вырос. Впрочем, знаю, зачем: он давно заброшен, дома, ограды и фонари тихонько дряхлеют, а вид руин намного милее моей душе, чем последствия нового веяния - окрашивать жилые дома и офисы в кричащие краски. Таким путем борются с цветовым голодом и повышают настроение сограждан. Кому как, конечно, но мне вид цыплячье-желтой многоэтажки с алой крышей и голубой пожарной лестницей настроения не повышает. Наоборот, навевает унылые мысли: насколько упрощился, уплощился и опошлился мир по сравнению с тем, что было до Катастрофы.
(Впервые о том, что нынешний мир намного проще, пошлее и примитивнее, чем прежний, я услышал в детстве, от родителей. Помню, как мама - историк-античник, и папа - искусствовед, затянув пояса, купили телевизор. Ликовали и радовались покупке все трое, но к вечеру, вдоволь напереключавшись с первого канала на второй и обратно, мама вдруг расплакалась, а папа, очень хмурый, пытаясь ее утешить, чуть сам не пустил слезу. Причину их горя, как и слова о пошлости и примитивности, я понял, лишь повзрослев и пристрастившись к чтению старых книжек.)
Знакомые места вызвали лавину ненужных навязчивых воспоминаний.
Во времена моего детства здесь было почти так же. Лишь пятиэтажный кирпичный дом, что смотрел сейчас на мир черными провалами выбитых окон и, лишенный крыши, подставлял нутро небу, тогда был полон жильцов. Во дворе по-прежнему стоял ржавый гараж, с крыши которого мы любили прыгать. Мне всегда было страшно при этом, но я не мог позволить себе казаться слабаком в среде мальчишек-сверстников. Как-то один из нас неудачно приземлился и сломал лодыжку, и нам строго-настрого запретили это занятие…
А в этом скверике мы с Алисой часто шатались, прогуливая уроки. ('Скверик' - одно название: зелени в нем, естественно, не было, лишь голые прутья бывших кустов, слишком тонкие и оттого уцелевшие, не спаленные в домашних печках.) Жужжа фонариками, месили грязь, пританцовывали на пнях, оставшихся от толстенных деревьев, пускали в лужах кораблики из пластиковых бутылок. Учителя, все без разбору представлявшиеся нам глубокими стариками, не ругали за прогулы. Они были уставшими и апатичными. Казалось, им все равно, ходим мы на уроки или нет, слушаем их или мечтаем.
Впрочем, все взрослые виделись нам тогда на одно лицо - бесцветные, болезненные, сникшие. Возможно, они и были такими: искалеченное поколение, пережившее Катастрофу и помнившее солнце. Они жили как автоматы: работали, чтобы получать по карточкам еду и одежду, рожали детей, чтобы им дали квартиру, не смеялись, не танцевали, разучились мечтать. Мы были другими. Мы не помнили солнца, и нам было проще. Мы были сорной травой, прораставшей сквозь руины разрушенного города. А наши дети будут еще лучше и жизнеспособнее, они - как городские цветы. По крайней мере, моя Варька такая.
В подвале нашего дома жил старый дед. Не просто старый - а древний, ископаемый. Он внушал нам боязливое отвращение. Мы с Алисой поначалу дразнили его вместе со всеми ребятами Старой Ватой (он всегда ходил в рваном ватнике, даже в теплую погоду) и бросали в его сторону пустые консервные банки. Но однажды мы наткнулись на него сидевшим на корточках на груде мусора и ковырявшемся в нем. Набив карманы ржавыми банками, мы подошли на такое расстояние, чтобы не промазать. И тут он поднял на нас глаза. Ветхое лицо в глубоких морщинах кривилось и дрожало, и мы поняли, что он плачет. Растерявшись, мы зачем-то подошли еще ближе (кажется, инициатором была Алиса) и заговорили - вполне дружелюбно, поинтересовавшись, что он делает.
Старик хоронил своего кота. Тогда мы впервые увидели это животное. Прежде единственными известными нам четвероногими были крысы. Этим серым и черным тварям было все нипочем - и тьма, и холод, и голод. Старик сказал, что в подвале, где он обитает, живет еще один кот, точнее, кошка. Он звал ее Дуськой. Конечно же, мы изъявили желание узреть это чудо. Дуська была столь же древней и худой, что и ее хозяин. Наше появление она поприветствовала хриплым, словно придушенным, мяуканьем, что привело нас в полный восторг. И кот, и кошка настолько тяжело переживали последствия Катастрофы, что боялись выходить на улицу днем - выползали, таясь, лишь к ночи. Оттого-то мы ни разу их и не видели.
С этого дня мы с Алисой стали частенько захаживать к Старой Вате, несмотря на царивший в подвале запах грязи и гнили. Он говорил с нами о таких вещах, о которых взрослые не рассуждали даже между собой. Показывал удивительные и странные штуковины, объясняя их предназначение. ('А это, ребятки, градусник. Им измеряют температуру тела. Как зачем?..') Именно под его влиянием я полюбил читать старые книги. Их у старика было много, целая библиотека. Как он умудрился не сжечь их в печке во время особенно сильных холодов первых лет - уму непостижимо. Еще Старая Вата мог часами рассказывать о том, как было до Катастрофы. О техническом прогрессе, двигавшемся семимильными шагами. О ярком солнце, зеленой траве, и о том, как много людей жило на земле в то время. Наверное, слишком много. Оттого-то все и произошло…
Наши сверстники при виде нас теперь морщили носы и презрительно кричали, что мы провоняли подвалом и старой рухлядью. А мы воровали у родителей еду для старика и его Дуськи и чуть ли не все вечера просиживали с ними. А потом он исчез. Точнее, сперва исчезла Дуська - наверное, отправилась умирать в одиночестве, как это принято у котов. Старая Вата страшно расстроился. Он долго искал и звал ее, ковыляя по окрестным свалкам. Потеря близкого существа сильно его подкосила: начались провалы в памяти, речь стала путаной и бессвязной. Наступал старческий маразм (правда, само это слово я узнал гораздо позже).
Однажды, забежав к нему, как обычно, после школы, мы не обнаружили в берлоге хозяина. В течение двух недель мы каждый день заходили в подвал, но старик так и не появился. Наверное, несмотря на маразм, предпочел умереть подальше от дома, чтобы не напугать двух ребятишек лицезрением своего трупа.
Книги и диковинные вещички мы с Алисой честно разделили поровну, но родители заставили их сжечь, испугавшись возможной заразы. Лишь несколько самых любимых книжек мы отстояли, полив их дезинфицирующим раствором - отчего листы скукожились, а яркие картинки выцвели. Теперь они стали и Варькиными любимыми: она их не только листает, но и нюхает (крепкая химия слышна до сих пор), а линялые картинки подкрашивает фломастерами…
Не знаю, отчего меня понесло сюда: со времен детства я не был здесь ни разу. Даже если сильно напрячься, мне не вспомнить лицо Старой Ваты отчетливо - лишь нечто расплывчатое и ветхое, скрепленное в одно целое моими эмоциями. Но где-то в моей голове остался его портрет - со всеми морщинками и лохмотьями, с тихим деликатным кашлем и слезящимися от пыли глазами. Подключившийся ко мне мад без труда отыщет его среди толщи прочих воспоминаний. Увидит - таким, каким был старик в жизни, а не туманным образом, что мерещится мне сейчас…
Домой я приковылял поздно: сам не заметил, как загулялся до ночи. Сразу же позвонил Алисе - к счастью, она 'сова' и ложится не раньше двух.
Моя бывшая благоверная сообщила, что сегодня они с Варькой убили весь день на сдачу анализов. Результаты будут готовы послезавтра. Я поздравил ее с окончанием мороки и поинтересовался относительно запретов для мадов Общего отдела.
- Знаешь, Дэн, их до фигищи. Целый сборник инструкций составили. Мы не имеем права заставлять пациента вспоминать интимные сцены, делиться с нами мнением о тех или иных представителях власти - это якобы может спровоцировать шантаж со стороны мадов. В глубины подсознания лезть также не рекомендуется - впрочем, это еще из соображений техники безопасности. В общем, 'ведомый' может пожаловаться на очень многие вещи.
- Занятненько. И как вы умудряетесь работать с такой кучей запретов? Ставить правильные диагнозы?
- Научились как-то выкручиваться. В конце концов, если возникают сомнения, всегда можно направить его на более углубленную проверку - к вам. У вас ведь почти нет запретов - счастливчики!
- Ну, ты тоже счастливица. В твоем секретном психо-генном НИИ запретов, думаю, еще меньше, чем у нас, в Особом.
- А почему ты спрашиваешь? Решил поменять место работы? - Как всегда, Алиса тактично проигнорировала тему своих секретных исследований. - Мне казалось, тебе нравится копание в мозгах буйных психов и маньяков, а нормальные люди наводят зевоту.
- Нет, всё по-прежнему. Нормальные наводят зевоту, маньяки даруют драйв. Просто попался интересный случай - переслали из вашего ведомства. Пока ничего рассказывать не буду, после побеседуем.
- Да нужны мне твои секреты и государственные тайны!
- Не сомневаюсь в этом. Но все-таки склонен подозревать, что данный фрукт тебя заинтересует. Кстати, сегодня я был в нашем дворе.
- С какой целью?
- Ностальгия загрызла. Захотелось побродить по местам былой славы.
- Да уж, 'славы'! И охота тебе вспоминать этот гадюшник? Оставил бы ты прошлое прошлому и в кои-то веки занялся своим настоящим.
- И какие подвиги я, по-твоему, должен совершать сейчас? Тогда, в детстве, все вокруг казалось значительным. Каждый день - как новая битва с окружающим миром. Каждый камень или канава - неприступная крепость, каждая развалина - неизведанная планета. Мы с тобой были и воинами, и первооткрывателями. Ты ведь помнишь, ты должна это помнить!
- Не помню, потому что эта память не нужна мне в реальной жизни. Какие подвиги, о чем ты? Просто займись обустройством своей жизни. Найди большую и светлую любовь, о которой давно мечтаешь. Если уж остался неисправимым романтиком. Ведь остался?
- Убогого могила исправит.
- Горбатого. А вечнопьяному Вакху и могила нипочем. Помрет - не заметит. Но я серьезно, Дэн: напрягись и свей себе уютное семейное гнездышко.
- А ты? Почему ты сама не следуешь собственным советам? Где твое уютное гнездышко?
- А что я? Ты же знаешь, я к этому не способна. Если уж даже с тобой не срослось, с другим и подавно не получится. Да и не нужно мне это вовсе - в отличие от тебя. У меня есть Варька, есть увлекательная работа, и я вполне довольна существующим положением вещей.
- Ладно, проехали, - разговор повернул не туда, и следовало его немедленно завершать. - Доброй ночи тебе, Алиса! Поцелуй за меня нашу дочку в нос.
- И тебе доброй ночи. Смотри, не слишком увлекайся детскими воспоминаниями, ковбой! Побольше тебе интересных психов завтра.
- Мне бы с одним разобраться…
Но это я уже пробормотал коротким гудкам.
Я действительно собирался наутро разобраться с Геннадием Скуном вплотную, поэтому прихватил с собой его личное дело. Хотел пролистать еще раз в поисках хоть каких-то наводок.
В итоге возился с его бумагами до трех ночи, но так ничего и не прояснил: вполне законопослушный и ординарный гражданин вырисовывался. Учился на медика, но работал не по профессии: чиновничал в каком-то закрытом военном ведомстве. Женился рано. Жена умерла полтора года назад от 'отказов' (чума нашего времени). Поменял работу на более скромную - сторожа детского сада. Вторично жениться не спешил, больше того, судя по опросам сослуживцев (и когда только успели, подсуетились, расторопные вы наши?), постоянной любовницы не имелось. Ничего, совсем ничего! Непонятно даже, куда соваться в первую очередь.
Закралась крамольная мысль: а что, если Скун не соврал и ему действительно нечего скрывать? А его 'заслон' - не изученная покуда особенность психики. Пальчики дрожали? От волнения, что я ему, искреннему и хорошему, не поверю.
Покрутив эту мысль так и сяк, я отогнал ее как непродуктивную. Отправил себя баиньки, так и не придя к определенным выводам и не определив стратегию на завтрашний день. Да еще с неподъемной от интенсивной эксплуатации головой…
7.
Следующий день не оправдал моих ожиданий: в мозг таинственного альбиноса залезть не удалось, поскольку нарисовался внеплановый пациент. Женщина убила мужа, и суду срочно требовался вердикт о ее вменяемости.
Пациентка оказалась на редкость нормальной, а вот в голове ее благоверного я бы с удовольствием покопался, будь такая возможность. Редкостная мразь и изощренный садист, он мучил ее на протяжении семи лет. Непонятно, во имя чего она столько терпела - даже детей он не разрешал заводить: чуть забеременеет - в приказном порядке на аборт. А поскольку аборты официально запрещены, она еще и рисковала жизнью в антисанитарных подпольных 'больничках'.
Есть такая категория людей, по преимуществу женского пола - прирожденные жертвы. Это вовсе не означает, что они мазохистки - просто выглядят так, словно приглашают поиздеваться над ними и хорошенько унизить. Но случается - и такие не выдерживают. Моя 'ведомая' задушила благоверного садиста во сне его же галстуком. Он был под таким градусом, что не мог сопротивляться.
Сцену убийства досматривать до конца не стал - разорвал контакт, когда пьяная сволочь выкатила глаза и забила под одеялом ногами. С чистой совестью вынес вердикт 'здорова, убийство в состоянии аффекта' и в отчете подробно расписал мотивы, подвигшие бедную женщину на сей злодейский акт. На суде это может пригодиться. Не думаю, что ей дадут большой срок - к счастью, следов побоев и ожогов от окурков на ее теле было предостаточно. (Об этом со слезами на глазах поведала до начала сеанса участливая Любочка.) Дадут два-три года - возможно, это даже пойдет на пользу: посидит, подумает о том, как и чем жить дальше.
На мужеубийцу я потратил половину рабочего дня. Два раза в день, согласно инструкции, заходить в чужой мозг не полагалось, поэтому оставшееся время решил провести с Геннадием Скуном.
Он выглядел лучше, чем в прошлый раз. Когда я вошел, он опять лежал, но не просто так, а уткнувшись в старую книгу. Ого! Оказывается, у нас с ним немало общего. Взглянул на обложку: братья Стругацие. Счастливчик - удалось же такое раскопать!..
Скун раздобыл еще трогательную голубую пижамку, которая делала его очень домашним. При виде меня он поднялся и с улыбкой протянул ладонь. Она была прохладной, но не дрожала - что порадовало.
- Я ду-умал, что сегодня мы встретимся не здесь. Что буду, как радушный хозяин, при-инимать вас внутри себя.
- Завтра обязательно будете. Конечно, если у меня опять не нарисуется срочное дело, как в этот раз. Сейчас я просто зашел посмотреть, как вы обустроились, и спросить, нет ли проблем или пожеланий. Быть может, вам что-то нужно?
- Да нет, в принципе ни-ичего. Ко мне сегодня приезжала до-очка, узнав о моей беде. Она на время переехала в мою квартиру. Она у ме-еня очень славная и добрая. И так тро-огательно заботится обо мне.
- Ваша дочь вернулась в наш город? Это замечательно. Не напомните свой адрес? Хотелось бы с ней побеседовать.
Геннадий помрачнел.
- Ну, де-евочка-то моя вам на что? Она точно абсолютно но-ормальная, никаких засоров… запоров.
- 'Заслонов'.
- Ну да. Именно их у нее и в по-омине нет.
- Я в этом нисколько не сомневаюсь. Более того, я не собираюсь приводить вашу дочь сюда и подвергать проверке. Просто хотел встретиться и немного расспросить.
- Ну, если без про-оверки… Тогда другое дело. Записывайте адрес. Зо-овут Лора. Главное - не обижайте ее, по-ожалуйста. Она, правда, очень хорошая девушка.
- Геннадий Владимирович, ну за кого вы меня держите? Я добрый, светлый и пушистый, как ископаемый зверь песец. И уж женщин не обижаю ни при каких обстоятельствах.
- Что же вы тогда, будучи кла-адезем достоинств, делаете в этом зловещем учреждении?
- Ответ прост: люди. Сколько себя помню, больше всего меня интересовали люди, а глубже, чем здесь, их не изучают нигде. Кстати, вы несправедливы к нашему учреждению: мы ведь ничего не меняем в человеческой психике. Мы лишь наблюдатели, мы просто смотрим.
- Смотрите и су-удите: кто нормален и достоин жизни, а кого нужно сгно-оить в месте худшем, чем тюрьма, или отправить на тот свет в течение со-орока восьми часов после вашего осмотра. Вы, случаем, бо-огами себя не ощущаете?
Я неопределенно пожал плечами и хотел ответить, но мне не дали раскрыть рта.
- А вы ни-икогда не задумывались, сколько гениев загубили - вот вы, лично, своим вердиктом? Ведь гениальность и сумасшествие часто ходят рука об руку, это уже в дре-евности было известно.
- Вы слишком поверхностно судите о моей работе. Впрочем, как и большинство обывателей. Поверьте, окажись вы внутри чужой психики, вы без труда отличите гениальность или талант от изощренного садизма, а воспоминания о реальных событиях от событий воображаемых.
- Да я не п-п-про это! Творцам можно простить гораздо больше, чем л-людям обыкновенным. Даже б-безумие, даже убийство!..
Скун не на шутку распалился. Он уже не пел, а заикался, в уголках бесцветных губ закипела пена. Лицо стало алым, особенно по контрасту с белоснежными волосами. Глядя на подобное воодушевление, я опять подумал, что этому человеку есть, что скрывать, и он не такой простой и милый, как кажется.
- Уж не себя ли вы причисляете к этим творцам, которым позволено то, чего не позволено 'тварям дрожащим'? Которым нужно прощать все, что бы они ни вытворяли? - осадил я его. - Читали, знаем, что классики по этому поводу думали.
Скун сразу скукожился и отвернулся.