Денег от продажи бронзовой статуэтки хватило дней на десять. Потом я снова съездила, уже одна, в пустую квартиру и затем к антиквару.
Постепенно ты стал колоться чаще, чем раз в день. То и дело я натыкалась на шприцы и кровавую вату. Я ничего не говорила тебе, но было больно, очень больно. И ничего поделать с этим не могла.
*** - Я знал это. Но бывает жажда, которую не утолить: чем больше пьешь, тем она сильнее.
- Твоя жажда тебя убивала.
- И тем не менее, однажды ты тоже захотела напиться из этого колодца. Мой пример впечатлил?
- Я просто хотела понять. Стать еще ближе - насколько это возможно. Но лучше, если об этом расскажешь ты. ***
У меня началось поражение тканей в том месте, куда я обычно кололся. На шее образовалась гематома с нагноением. Я надевал свитера с высоким воротом и не снимал их на ночь, чтобы ты не увидела язву. Она болела и зудела ежесекундно. Я стал колоться во внутреннюю сторону бедра, хоть это было очень неудобно и требовало не одной попытки. Но шея не заживала, напротив: язва росла и выглядела все более пугающе.
Однажды ты увидела - вошла в ванную, когда я забыл закрыть задвижку. Глаза наполнились таким страхом, что я позволил отвести себя в больницу. Уверен, если б не ты, со мной и возиться бы не стали - отправили восвояси и открыли форточку, чтобы проветрить помещение. Но ты настаивала, сердилась, совала деньги - взамен страхового полиса (которого у меня, естественно, не было), и мне сделали чистку. По быстрому, без наркоза. Заметив, что еще два-три дня, и заражение было бы не остановить, кранты. Процедура была мучительной, я орал, не в силах сдерживаться, а ты в коридоре плакала, слушая мои крики.
Ты довезла меня в такси до дома, с забинтованным горлом, ошалевшего, где я тут же отрубился, упал в тяжелое забытье. Но вскоре очнулся от стойкого ощущения, что происходит что-то нехорошее. Войдя на кухню, увидел тебя, сидевшую за столом и внимательно изучающую наполненный шприц. Левая рука у плеча была перетянута жгутом.
- Ты что делаешь?! - Кажется, я впервые повысил на тебя голос.
Ты вздрогнула и обернулась.
- Еще ничего. Решила попробовать, но не уверена, что все сделала правильно. Хорошо, что ты проснулся - ты мне поможешь.
Я сделал очень глубокий вдох и на пять секунд прикрыл глаза. Зато потом смог говорить тихо.
- Когда захочешь покончить с собой, я достану тебе цианид или веревку намылю. Так я буду меньшей сволочью.
- Ты не будешь сволочью. Я же сама прошу. Не думай, не ради кайфа, а чтобы понять. Хочу попробовать все, что пробовал ты. Знать все, что ты знаешь.
- Может, еще сделаешь операцию по смене пола? Ведешь себя, как маленький глупый ребенок.
Я подошел к тебе и обнял, встав на колени. Шприц с белой дрянью маячил перед глазами, но я медлил вынимать его из твоих пальцев - это должно было быть твоим решением.
- Не глупый и не маленький. Я взрослый человек и понимаю, что, подсев на иглу, разрушу свою жизнь. Но все стало не важно, и это тоже не важно, понимаешь? Шкала ценностей перевернулась с ног на голову.
Ты гладила меня левой рукой по волосам, а в правой продолжала сжимать шприц. Его игла маняще поблескивала, и мне пришлось отвернуться - и это с учетом того, что укололся лишь пару часов назад, до того как отрубиться. Нужно было срочно что-то придумать, а мозг, как назло, не работал - лежал сырой массой внутри черепа, не подавая признаков жизни.
Твоя левая рука была мраморно-белой выше жгута, и я зубами расслабил его.
- Понимаю: ты хочешь побыстрее дойти до моего уровня. Чтобы быть на равных во всем. Тебе мало, что наши души на одной волне, тебе надо, чтобы и тела одновременно корчились в ломках. Это так романтично, правда?
Ты кивнула с улыбкой, демонстративно не замечая моего сарказма.
- Есть способ получше, чем героин. Быстрее дойдешь до моего состояния.
- Какой?
- В аптеке продается одно лекарство, свободно, без рецепта. Название вылетело из головы, помню, что на "к". Если его растворить в спирту и пустить по вене, вставляет не хуже беленького. А стоит намного дешевле.
- А в чем тогда подвох? Почему тогда ты его не употребляешь?
Ты наконец выпустила из пальцев шприц. Я стянул с твоего локтя жгут и принялся растирать предплечье.
- Минусы есть. Полное привыкание после двух-трех приемов и невозможность соскочить - ломает слишком мучительно. Живут после регулярного употребления в среднем года полтора-два. Но тебе же это не важно, наоборот: чем быстрее, тем лучше. Ну что, идем в ближайшую аптеку?
- Ты серьезно?
- Вполне. - Я взял твою левую руку, ожившую и порозовевшую, и погладил по вене, проступившей под тонкой кожей. - Есть, правда, еще один минус, но тоже несущественный. Измельчить эту гадость полностью невозможно, а крупные кусочки в местах укола вызывают некроз тканей. Попросту гниение. Я видел женщину, у которой за полгода употребления от руки осталась только лучевая кость. Вот эта, - я сжал твое запястье, и ты болезненно дернулась. - Две тонких косточки, а плоти нет - своеобразное зрелище. Потом она стало колоть в бедро, и оно тоже приобрело не лучший вид. Полгода на игле - и человек превращается в статиста в фильме ужасов. Но тебе-то какая разница? Я буду с тобой, а семья, друзья, коллеги - которые станут шарахаться от тебя, пытаясь подавить тошноту, а постоянная адская боль - это ведь такие мелочи. Они жили недолго и плохо, но зато умерли в один день.
Я отстранился, поднялся на ноги и отошел к окну. Вжался лбом в стекло.
За спиной было тихо.
- Делай, что хочешь - не буду тебе препятствовать. Помогать, правда, тоже. Только знай: чтобы стать такой же, как я, тебе придется убить для этого себя. А значит, и меня заодно - мы теперь так связаны, не разорвать. Такой вот парадокс.
- Прости меня, ладно? - Ты прижалась ко мне и часто моргаешь в спину, и сквозь тонкую рубашку я чувствую, как щекочут кожу мокрые ресницы. - Во мне много глупости, очень. Мне трудно бывает понять, что дважды два вовсе не обязательно четыре, как учили в школе, но в ответе может быть пять, сорок девять или бесконечность.
- В нашем с тобой случае дважды два - бесконечность.
От твоих прикосновений тоска и тяжесть рассасываются. Зато адски начинает ныть рана под повязкой.
- Да. Ты хорошо сказал. Понимаешь, я хочу все принять, все вместить. Стать идеальной, как круг или сфера. Но совершенство - не прерогатива этого мира.
- А в каком мире ты бы хотела жить?
- Там, где в душу можно войти, как в распахнутый настежь дом. Видеть, как видит твой любимый человек. Знать все то, что знает он. Чтобы тело и разум были не постоянной данностью, но временными пристанищами.
- Тогда никто не будет за ними ухаживать. Кому интересно возиться с местом, где пребываешь короткое время?
- У тебя болит шея.
Это не вопрос, а утверждение. Я знаю, ты чувствуешь мою боль так же часто, как я вижу через тебя.
- Болит - значит, живой. Что не может не внушать оптимизма.
- Можно вопрос?
Ты усаживаешь меня на стул и принимаешься осторожно разматывать бинт, чтобы посмотреть, что там творится.
- Для тебя - хоть луну с неба, хоть крокодила из ванной.
- А почему ты сам не перешел на это лекарство на букву "к"? Для тебя же было чем хуже - тем лучше.
- Смешно звучит, но, как выяснилось, я люблю собственное тело. Медленное самоубийство - да, но смотреть, как оно на глазах разлагается… Видимо, еще не дошел до той стадии, когда становится совсем пофигу. У меня слишком сильная психика и организм в целом. Даже ломки начались гораздо позже, чем обычно бывает. Чертово тело сопротивляется убиванию до последнего.
- Ой! - Это ты добралась до раны. - Знаешь, я, пожалуй, завяжу обратно, только поменяю бинт на чистый. Выглядит пугающе. Но лучше, чем было, - ты выдавила улыбку.
*** - Я хотела от тебя ребенка. Сейчас реально родить здорового малыша, даже если оба родителя заражены. Но ты так отчаянно сопротивлялся.
- Еще бы. Очень не хотелось передавать свой испорченный генофонд ни в чем не повинному младенцу.
- Генофонд как раз отличный. Ты сам говорил: и сильная психики, и организм. И мозги неплохие. Если бы было больше времени, думаю, сумела бы уговорить.
- Ты можешь родить сейчас.
- Но уже не от тебя.
- Зато воспитывать будем вместе. (Смеется.)
- Нет уж. Мы же договорились, что ложимся в психушку, а там насильники-санитары и смирительные рубашки, не до детей. К тому же тогда это было важно, а сейчас уже нет. ***
7.
Однажды ты привел в дом собаку. Огромную грязную дворнягу с перебитой передней лапой. Сразу стало тесно и запахло мокрой псиной. Она лежала в прихожей, жмуря гноящиеся глаза, а ты сидел рядом на корточках и гладил лобастую голову, не обращая внимания на угрюмое рычание и грязные следы, остающиеся на ладонях.
Ни о чем не спрашивая, я налила в миску молока, покрошила белого хлеба и поставила перед мордой зверюги. Пес пил, жадно чавкая, молоко с клекотом проваливалось в гортань, бока судорожно дергались.
- Где ты подобрал это чудище?
- Возле подъезда. Он сам привязался.
- Так это "он"?
Я хмыкнула. Не то чтобы не люблю собак, скорее наоборот. Но эта выглядела уж слишком пугающе. И одновременно жалко.
- Мне долг нужно отдать. Сможем его вымыть?
- Если он мне голову во время этого процесса не откусит.
- Нет, он все понимает, поэтому и пошел за мной. Я его не звал.
- Ладно, под твою ответственность.
Я пошла в ванную набирать воду. Ты - следом. Присел на край ванны, сунул под горячую струю кисти рук. Они тут же набухли и стали красными. Глаза у тебя были чужими и отсутствующими.
- Это было спустя две недели, как меня выпустили из психушки, сочтя здоровым членом общества. Я напился. Сильно, до состояния полной отключки. До дома, где снимал квартиру, добрел на автопилоте, а на подходе к подъезду, на детской площадке, вырубился. Было март, но еще морозило. Замерзнуть за ночь до смерти - раз плюнуть. Помню, последним проблеском мысли перед отключкой было что-то вроде надежды: заснуть, закоченеть… окончательно. Очнулся от того, что нечто влажное и горячее елозило по лицу. Со сна почудилось, будто трут мочалкой. Пробуждение было ужасным: в голове молот и наковальня, все тело застыло, как у трупа, а тут еще эта псина… Странно, обычно собаки не любят пьяных, а эта лизала, и еще в глаза заглядывала, да так ласково, словно сочувствуя. Именно это сочувствие меня и взбесило. Какого черта она вывела меня из забыться, вернула к жизни? Кто ее просил, тварь… Разбудила в жизнь, тогда как околеть во сне, в бесчувствии - самый легкий выход. Я поднялся, с третьей попытки, и побрел. Она - за мной. Маленькая, грязно-белая, она отчаянно махала хвостом и повизгивала от радости. Она уже воспринимала меня как друга, как хозяина. Как же: разбудила, спасла от обморожения, и теперь я изолью на нее свою благодарность. Было раннее темное утро, часов пять, в домах горели первые редкие глаза окон. Холод адский. Я прикрикнул на нее, чтобы отвязалась. Голос не слушался, вышло хриплое карканье. Псина замерла на миг и вновь затрусила следом. Тогда я подобрал с земли палку и замахнулся. Она могла убежать или хотя бы зарычать, оскалиться. Но она лишь опять притормозила, вопрошая круглыми черными глазами: "Ты чего?.." И махнула два раза хвостом, чуть неуверенно. Злость закипела во мне с новой силой. Я ударил. Она упала и заскулила. Я ударил еще раз - чтобы не обольщалась на мой счет и подальше уносила ноги. Она пыталась подняться, но не могла, дергалась и скулила, а глаза спрашивали: "Ты что?.." Я не рассчитал силу удара: палка оказалась железной арматурой, спьяну не почувствовал веса. Перебил ей позвоночник…
- Прекрати! - попросила я. - Не надо дальше, пожалуйста. Я не могу это слышать.
Но ты продолжал, уставившись в одну точку:
- Я понимал: ее надо добить, она не выживет. Прекратить мучения. Снова поднял арматуру, но опустить не смог. И не потому, что непосильный труд в моем состоянии - и на ногах-то еле стоял. Не мог и все. Не мог добить животное, которое искалечил… Она продолжала смотреть. Лапы скребли грязный снег. Никогда до этого я не убивал, не мучил живых существ. Даже на занятиях по биологии в институте, где надо было резать лягушек и кошек, отлынивал под разными предлогами. Я отвернулся и побрел к своей парадной. И не сказать, чтобы испытывал страшный ужас или раскаянье. На душе была та же пустота, то же отвращение…
Ты замолчал, стиснув зубы. Я даже услышала, как они затрещали. Потом повернул ко мне больные глаза.
- Отпусти мне грех! Именно этот. Были, наверное, и большие, но ни один так не давит. Были женщины, которых почти насиловал - не так, конечно, как сделали с Няей, но в приступе похоти не разбирал особенно, было ли желание с ее стороны. Были люди, которых подсадил на иглу - просто так, за компанию. Много чего было… страшного, темного. За все заплачу, когда придет время. Но этот грех - отпусти мне, Алька, цветочек аленький…
За нами кто-то глухо тявкнул. Я обернулась. В дверную щель протиснулась грязная лохматая морда в брызгах молока.
"Я готова отпустить тебе все грехи или взять их на себя", - ответила, не открывая рта.
- Как мы его назовем? - А это уже вслух.
- Все не надо. Сам справлюсь. Предлагаю обозвать его Большой Брыластой Мордой, или Бэбэм.
- Это как-то грубо.
- Зато как нельзя подходит.
*** - Ты меня ни к кому не ревновал, никогда. Это даже обижало немножко.
- Глупо ревновать того, с кем одни сны на двоих.
- Глупо, а я все равно тебя ревновала. К прошлому, без меня. Его было так много, а настоящего, со мной, так мало. ***
8.
Мне было хреново. С самого утра. Даже героин не помогал. Сердце то колотилось, как сумасшедшее, то замирало на несколько секунд, словно размышляя, стоит ли продолжать эту тягомотину. Я едва мог передвигаться по квартире. Мир вокруг по растягивался, то сжимался в точку. Забавное ощущение.
Вообще-то резко хуже мне стало давно - дней десять назад. Подозреваю, что подхватил от тебя твой вирус, а для спидоносца это последний звоночек. Но я ни за что не признался бы тебе: разыгрывал бодрость и хорошее настроение изо всех хромых сил.
В тот вечер мы лежали, как всегда, неслиянно-нераздельно и разговаривали об аде и рае.
- А что, если те, кто проживут жизнь достойно, после смерти будут снова и снова переживать самые хорошие свои моменты? А плохие люди - самые мрачные и позорные?..
Твой пульс на виске бьется под моими пальцами размеренно и упорно. Стараюсь удержать его, поймать, как бабочку, готовящуюся вспорхнуть с цветка.
- В моей жизни тогда получится бездна ада и совсем мало рая.
- Я с тобой поделюсь.
Ты кладешь мою ладонь себе на закрытые веки. Я чувствую, как они трепещут под ее тяжестью.
- В детстве, мне было лет шесть, мы с мамой однажды пошли гулять вдвоем. Сестры были то ли в санатории, то ли с папой, точно не помню. Была зима. Знаю, ты не любишь зиму, но слушай. Солнце было таким ярким, хоть и маленьким. Снег искрился и сиял. Мы пошли на пустырь за домом, где не слышно шума машин и почти нет людей. Там стояли старые футбольные ворота, один каркас, без сетки. И я лазала по ним, как обезьянка. В шубке было жарко и душно, а варежки сразу промокли. Не знаю, что на меня так подействовало - слепящий снег или синь неба, но я почувствовала бесконечную гармонию всего вокруг. И радость. До того момента, как я встретила тебя, ко мне ни разу не возвращалось это чувство. Ты со мной. Запах мороза - чувствуешь, как он ласкает?
- Чувствую. Я любил зиму - там… Солнце такое яркое, что оно, заполнив глаза, проникает в кровь, и та бурлит по артериям и струится по венам светящейся, звонкой и легкой.
- А воздух… чистый и вкусный. Высунь кончик языка, и ты почувствуешь его прохладную мятную сладость. Хорошо, правда?
- Хорошо.
*** - В нашем сне не было солнечного света и чистой зимы. Была ночь с тысячью звезд. Вон Большая Медведица гонится за Стрельцом, грозя ему сияющей лапой. Пес наскакивает на Скорпиона, тряся лобастой головой - совсем как наш Бэбэм. Звезды вверху и звезды внизу, отраженные в темной воде. Мы стоим в ней по пояс. Берегов не видно. Ни звука, ни движения. Я держу тебя за руку. Я знаю, что тебя зовут Адам, а меня Ева, и мы в изначальном раю, в космосе до зарождения жизни, до грехопадения. И в то же время мы ощущаем свои далекие, спящие во времени и пространстве тела.
- Мне не хочется нарушать твое слияние с изначальным. Но нужно сказать. Я зачерпываю в горстях воду и опускаю в нее лицо. Капли скользят по коже, искрясь от звездного света. "Я сейчас умер".
- Брезжит серо-розовый рассвет. Искристая ночь отступает. Вселенский океан становится вдруг холодным и обжигает ноги. "Этого не может быть. Я не верю!"
- Ты снова стала самой собой. Растерянной и испуганной. "Остановилось сердце. Легкая смерть. Я такой не заслужил". "И что мне делать?" "Не знаю".
- И я спросила: "Можно, я не буду просыпаться? Впаду в летаргический сон, такое бывает". Наши ноги и бедра уже во льду. Это уже было - во сне про вершину горы. Кошмар - когда не дотянуться, не дотронуться… "Ты проснешься". Ты говоришь уверенно. Наши переплетенные пальцы покрылись корочкой инея. "Я не хочу отпускать тебя. Я не отпущу тебя!" "Не отпускай, - ты вдруг улыбаешься, светло, как ребенок. Делаешь шаг вперед, и лед - это снова вода, только очень горячая. Почти кипяток. - В тебе найдется место для моей души? Ты пустишь меня?" ***
- Теперь ты меня никогда-никогда не оставишь?
- Теперь не смогу. Но ведь и ты не сможешь уйти, если захочешь?.
- Я не захочу.
Эпилог
Проходит время, и одно все труднее отделить от другого.
Я все больше становлюсь ею, или все больше становлюсь им. Зато психушка, пожалуй, мне не грозит.
Даже воспоминания становятся общими. От нее в них радость и свет. От него - глубина и боль. Раздвоение личности - тяжелая болезнь, но слияние личностей - нечто совершенное. Как совершенен мизинец на моей левой ступне.
И это не конец ("стали жить-поживать… и умерли в один день"), но начало.