- Ни богатства ей не надо, ни бедности - дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.
- А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?
- Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей - шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл - оставь девку в покое.
- Может, вы и правы, - задумался.
Таисия Анисимовна заглянула:
- Наговорились? Пожалуйте к столу.
Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.
- Посидишь с нами? - улыбнулась хозяйка. - Сейчас я тебе мужнее принесу.
Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.
Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.
- Поухаживай, Алексей Владимирович, - Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.
Но гостья оказалась приметливой - оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:
- Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, - и выпила. - За вас!
Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.
Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.
За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.
- Что не заходишь?
- Наговорились? Поедешь с нами?
- Нет. Спасибо за заботу.
- Да что там - чай соседи….
Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:
- Спасибо за хлеб-соль.
Петру:
- Поедем что ль?
На меня и не взглянула.
Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:
- Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю - что да как. Сердцу будет спокойнее.
- Вернёшься? - тихо спросила Таисия Анисимовна.
По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь - неужто мне в могиле веселее?
- Я мог бы Таей тебя звать, - сказал. - Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось - и я пока что не могу понять. А надо - без этого жить не смогу.
- Поймёшь, вернёшься?
- Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?
- Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки - с ними сама управлюсь. Две курицы да кот - вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая - проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь - сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал - который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.
- За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком - существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу - не страшно вам?
- Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз - кто поднимет? Оставайся.
- Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.
- Успокоишь - приходи.
- Одолжишь одёжку - мой костюм мало годится для похода.
- До утра останешься - дам.
Подумал, ну, почему бы не уважить - у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.
Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.
- Спишь, Алексей? С тобой прилягу, - и нырк под одеяло.
Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:
- Давненько с мужиком я не спала.
- И не получится сегодня.
- Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, - заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. - А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.
Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.
Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.
Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:
- Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.
На моё отрицательное молчание:
- Ну, тогда вечерним возвращайся - буду ждать.
Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел - хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….
Её увидел за забором в топике и шортах - загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….
Мужик к ней подошёл - плечистый и рукастый, годов не больше тридцати - вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.
Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.
Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный - слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:
- Ты кто?
- А ты?
- Куренков Вова.
- Они?
- Это моя сестра Катя и Валька, брат.
- Угощайтесь.
Он обернулся:
- Эй, подите-ка сюда. Катя, Валька….
Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл - мне не хотелось быть узнанным Катюшей. Шел, утирая слёзы - лишний ты, Гладышев, человек, и на той Земле, и на этой. Могила твоя обитель. Здесь вот сяду у общественного колодца в тени тополей, остановлю сердце, и пусть меня хоронит Сельсовет.
Сел и был готов исполнить задуманное - драма, происходящая у двора напротив, привлекла внимание.
Баба стояла монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья похожими на ягодицы. Подле неё два пацана - один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.
- Мёртвому припарка твои пинки, - заявила тётка, - снеси к болоту, утопи.
- Так убью, - юный живодёр припал на колено и нанёс мешку три быстрых и сильных удара кулаком - так бьют крутые парни в американских боевиках.
Мешок молчал, но шевелился.
- Постой, я сбегаю за монтировкой, - мелкий сорвался с места.
Оставаться безучастным не было сил. Я подошёл.
- Бог в помощь, миряне. А чем я могу?
- Сильно обяжешь, если мимо пройдёшь.
Это баба так высказалась, но я проигнорировал.
- Так понимаю, Божью тварь жизни лишаете? А не боитесь?
- Чего? - толстуха вызывающе вздёрнула три подбородка.
- Воспитать из недоросля убийцу - сейчас он на животное руку поднял, завтра на человека.
- Мужик должен уметь защищаться.
- От мешка?
Примчался мелкий с монтировкой:
- На.
Но я перехватил её.
- Так значит, не боитесь?
- Кого, тебя? - живодёр, ободренный заступничеством матери, начал дерзить.
- Бога.
- А ты кто такой?
- Я и есть Бог.
Согнул руками монтировку в дугу и бросил в сторону. Очевидцы остолбенели.
- Во, блин, - шевельнулся живодёр. - Что тятьке скажем?
- Скажи, чтоб выпорол тебя как следует.
Взвалил мешок на плечо и прочь пошёл.
За околицей присел в густых лопухах. На ощупь стал знакомиться с содержимым крапивного узилища. Что имеем? Лапа, лапа, голова - наверно, псина. Досталось, брат, тебе - за что, если не секрет? Цыплёночка загрыз? Нехорошо. Ты его жизни лишил, а они б тебя.
- Не дёргайся, не дёргайся, - это я уже голосом. - Сначала поработаю с твоею головой, потом уж отпущу, не то ты убежишь и опять в какую-нибудь историю врюхаешься. Знаю я вас, дворовых псов. Кстати, как зовут тебя?
Ни черта я не знал собак - ни держал своих, с чужими не общался. Впрочем, вру - Катюше на день рождения подарили с Наташей щенка белого пуделя, и он жил в нашем доме. Кстати, что-то нынче его я не приметил….
Стиснул в ладонях собачью голову, попробовал проникнуть в её компьютер через мешок. Удалось. Огляделся - конечно, навороты не как у homo sapiens, но не прост, не прост собачий мозг. Вот эта пульсация откуда? Наверное, болевые ощущения. Уберём….
Давай-ка, брат, мы тебя перевоспитаем. Ведь бывают же умные собаки, о которых восторгаются - только что не говорит. Или это от дрессуры? У тебя пусть будет от природы….
Ковырялся в извилинах собачьего мозга, не торопясь, не считаясь со временем. А оно светило отпустило на покой и подтянуло к околице из берёзового колка туманную марь.
- Ну что, Артемон, в путь иль заночуем тут? - развязал мешок, выпуская на свободу лохматого пса.
После двух-трёх неудачных попыток он встал на ноги, часто вздрагивая всем своим кудлатым существом, побрёл прочь, припадая на четыре лапы.
- Что, больно? Врёшь. Ноги переломаны? Да ты б на них и не поднялся. Готов поверить, рёбра не целы - дай срок, срастутся. Куда направился?
Собака скрылась в лопухах. Ну, знать, судьбе навстречу. А мне дорогу надо выбирать. Поднялся, огляделся. В лощине, ещё свободной от тумана, светился костерок. Рыбаки, охотники, мальчишки?
Оказалось, сторож Митрич коней хозяйских пас.
- Не страшно одному-то? - получив разрешение, присел к огню.
- Это умышленнику надо опасаться, мил человек, - старик усмехнулся. - Коньки ретивые - враз копытом зашибут.
Будто в ответ на его слова, едва различимые во мраке лошади забеспокоились, зафыркали, забили о земь подковами.
- Волк? - высказал догадку.
- А хоть бы, - Митрич спокойно ковырял палкой угли костра. - Это они стаей на одного смелые, а теперь его вмиг стопчут.
Выкатил из костра несколько закопченных картофелин.
- Угощайся.
Меня вдруг осенило.
- Я сейчас.
Разломил картофелину, отошёл в темноту и позвал свистом.
- Кто там у тебя? - спросил Митрич.
- А никого, - оставив картофелину на кочке, вернулся к костру. - Пёс дворовый приблудился, да где-то не видать.
- Пёс? Ну, тогда понятно - псу, если не бешенный, лошадку не испугать.
Кони действительно скоро успокоились.
- А волку?
- Волчий запах их в ярость приводит. Тут такая свистопляска зачнётся - уноси-ка, серый, ноги, пока цел.
Картошка похрустывала горелой коркой на зубах.
- Вкусно, - говорю. - Давно не ел.
- Сейчас чайку сварганем из трав душистых - Митрич поставил над костром треногу, подвесил котелок с водой. - А ты можешь приступать.
- К чему?
- Как к чему? Я тебя попотчевал - твой долг теперь мне рассказать: откуда ты, куда, зачем?
Подумал, резонно и начал издалека:
- В старину по земле волхвы ходили. Как думаешь, зачем?
- Волхвы-то? Любимцы богов? Думаю, веру несли в народ.
- Они ж язычники!
- А мы кто? Атрибут лишь поменялся, а праздники все те же.
Ну, ладно. Не хотелось пускаться в теологические дискуссии. У меня мелькнула одна спасительная (в смысле, от могилы) мысль, и мне хотелось её откатать.
- Как думаешь, сейчас есть волхвы?
- Я не встречал.
- А кто перед тобой?
Митрич, усмехнувшись:
- Вроде не пили.
- Не веришь? Докажу.
- Скудесничаешь? А накрой-ка скатерть-самобранку, чтоб всё, чего сейчас хочу, на ней было.
- Хочешь, навсегда тебя избавлю от чувства голода и жажды? Есть хотеть не будешь и….
- И помру.
- Вечно будешь жить и не болеть.
- А взамен тебе отдать святую душу? Да ты, приятель, сатана.
- Может и он, - ладонь распростёр над костром - она пропала.
- Гипноз? - напрягся Митрич.
- Нет. Изменён угол преломления - она прозрачной стала.
Собеседник громко сглотнул слюну, поднялся:
- Пойду лошадок погляжу.
Ушёл и не вернулся.
Я ждал его. Ждал с кольями селян, машин с мигалками. Тщетно. Так и просидел всю ночь в компании пасущихся коней.
Туман с пригорка стёк в лощину. Звёзды, не успев и разгореться, поблекли - коротки ночи, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.
Мне расхотелось закончить путь земной у потухшего костра - встал и пошёл неведомо куда.
Огромный солнца диск, неяркий, не слепящий, прилёг на кромку горизонта, готовясь переплыть простор небесный.
Остановился на обочине автострады, раздумывая, куда пойти. Боковое зрение перехватило какое-то движение - змея ползёт через дорогу. Присмотрелся - какая ж это змея? Это…. Глазам не верю - серая дикая утка, приникнув вся к асфальту, идёт через него. А за нею жёлтыми комочками, вытянувшись вряд, раз, два, три, четыре…, восьмеро утят. Ну, и нашла ты, Шейка Серая, место для круиза!
Будто в ответ на опасения мои вдали свет фар автомашины.
- Кыш! Кыш! Давай скорее, детвора, а то от вас сейчас один лишь след останется на глянцевом асфальте.
На рукомахания мои утка прижалась к асфальту, маскируясь, замер строй утят.
Ну что тут делать? Поймать их на руки да унести с дороги? Мамашка улетит, утята разбегутся и потеряются - вряд ли потом найдутся.
Поднял руку, пошёл навстречу им надвигающейся беде, да не обочиной - проезжей частью.
Джип накатывал, шурша колёсами. Фарами мигнул, посигналил и остановился. Трое вышли на дорогу.
- Ты что, правнук Карениной, в рог хочешь?
- Вы посмотрите, какая прелесть, - обернулся указать на выводок, а боковым зрением вижу: летит в скулу кулак.
Конечно, могу дать себя побить - всё равно не больно. Опять же задержал ребят, отвлёк от важных дел - пусть порезвятся, потом похвастаются о дорожном приключении. Только зачем поощрять наклонности дурные? Войдёт в привычку.
Уклонился от удара и ладонью, как штыком, тырк под рёбра. Что там у тебя, печень? А я думал, печень. Ну, подыши, подыши глубже, а то не ровен час….
Второй каратист оказался - Я! Я! - ногами.
Я и ему ткнул, правда, кулаком, и в пах - упал, голубчик, скуксился.
Третий рисковать не стал - полез в машину за бейсбольной битой.
Вступил с ним в диалог.
- Брось палку. Твои дружки дрались руками - немного получили. А вот тебя я искалечу. Брось.
- Убью, падла! - он замахнулся.
Ударил его в грудь ногой, а может, в шею - он взлетел на капот и то ли палкой, то ли головою пробил стекло. Затих - башка внутри салона, а задница снаружи.
Зло наказано, но не ликуется добру - ведь это всё мне врачевать.
На чело ложу ладонь - снимаю боль. Что, парень, сломано в тебе? Жить будешь? Вот и хорошо. Но как? Копаюсь в извилинах, настраиваю на позитив - быть добрым это так не просто и так легко. Но главное-то - благородно. Вот это пригасить, вот это выпятить, а это удалить, совсем не жаль. Ещё пару-троечку штрихов - получай, общество, достойного гражданина. И так три раза.
Подрыгав ногами, молодой человек выбрался из пробоины в стекле, пощупал темя:
- Во, блин, шишка будет.
- Надо что-то приложить холодное, - советует каратист. - Посмотри в багажнике: там, в ящике с пивом лёд.
- Ты, дед, дерёшься, как Брюс Ли - угораздило же нас.
- До свадьбы заживёт.
- Да уж, - начавший драку смотрит на мобильник. - Каких-то шесть часов.
- Что тут за фокус нам хотел ты показать?
- Утят, - я оглядываюсь. - Ушли с дороги, ну и, слава Богу.
Вижу на обочине пса - смотрит на меня, склонив кудлатую башку. Ты что тут делаешь, Саид - на выстрелы примчался? Что ж не вцепился в вражью ногу? Правильно - добрым сделал я тебя.
- Куда путь держишь, дед? Может, подвезти? А то айда с нами на свадьбу.
- Пива хочешь? А шампусика?
Я от всего отказываюсь.
- Ну, бывай здоров.
Мы пожимаем руки и расстаёмся друзьями. Джип уезжает, я спускаюсь с трассы:
- Пойдём, Саид.
На полуденный роздых остановились в весёлой берёзовой рощице. Солнце сенится сквозь густую подвижную листву. Птички-синички по веткам прыгают, поют. Дятел трудится, а кукушка подкидышей считает. Хорошо! Мне хорошо, а пёс в пяти метрах лежит, поскуливает.
- Ты никак есть хочешь? Иди сюда, я накормлю.
Он с недоверием смотрит на мои пустые руки, хвостом виляет. Тем не менее, проползает метр-полтора.
- Иди-иди, не бойся, - я глажу своё колено. - Иди сюда, тебя поглажу.
Пёс подползает к моим кроссовкам. Не дотянутся, да и не сторонник движений резких - взаимодоверие должно быть полным. Хлопаю по траве ладонью:
- Рядом, Саид, место.
Пёс ползёт вдоль моих ног. Глажу кудлатую собачью бестолковку:
- Процедура долгой предстоит - тебе лучше уснуть.
Собака послушно кладёт её на лапы и закрывает глаза. Я тоже. В смысле, глаза. Предстоит не просто ковыряться в мозговых извилинах, а добраться до тех глубин клеточной памяти, когда наши общие предки поглощали питающие вещества из окружающей среды через кожу. Ну, Саид будет через шкуру…. Хотя нет, не только. Возможно, и шерстяной покров примет участие в насыщении организма.
Программирую собачьи инстинкты в соответствии с основными Заповедями - не укради, не возжелай…, а также защищай сирых и слабых.
То, как отлично он усвоил это, Саид доказал под вечер следующего дня, когда мы с ним, лесом бредя, вдруг вышли на окраину села. За околицей мальчишки футбол гоняли. Мой друг сорвался вдруг и громким лаем разогнал спортсменов. Когда я подошёл, они пожаловались:
- Ваш пёс, наш мячик отобрал.
Мячом служил им ёжик - живой, колючий но, видимо, немало пострадавший от пинков, полётов и падений. Я шляпу снял, сорвал пандану:
- Ах вы, ироды Иерусалимские! Вот я вам ноги все поотрываю.
Глаз Масяни вспыхнул ярким лучом и обратил в бегство маленьких изуверов. Саид преследовал их с громким лаем до самого села.
Откуда, Господи, жестокость в людях - творят неведомо чего?
Взял ком колючий в ладони. Сейчас, сейчас я вылечу тебя.
Хитросплетения маленького мозга - где, что - попробуй, разберись. Но не спеша, как часовых дел мастер, по винтику, по шпунтику вникаю я во всё и делаю свои дела.
Вернулись в лес.
- Ну, вот, приятель, боли уже нет, ушибы, переломы скоро заживут - ты только будь поосторожней.
И отпустил колючего в траву.
Он топ-топ, топ-топ и под корягу. Вылезает с пёстреньким котёночком в зубах - малюсеньким, в пол-ладошки. Тащит кроху с явным намерением придушить и пообедать.
Я опешил, Саид растерялся - стоим и смотрим.
А котёнок изловчился - царап ежа по носу лапой.
Тот зафыркал, добычу выпустил и закружил пред ней. Но как не сунется, с какой стороны не подкрадётся - навстречу лапа когтистая.