Начальник школ кивнул и подошел к микрофону.
– Это что, – тихо спросил Куродо, – концерт? Петь будет, да?
Санек пихнул его, и Куродо замолчал.
Сержант чуть скосил глаза и укоризненно покачал головой.
К моему удивлению, человек со стеком действительно запел. Он пел горлом, широко раскрыв рот.
В белый потолок потоком лились клокочущие взрывающиеся звонкие звуки.
– Галория, галория и гоп… – и снова: – Галория, галория…
Воспитанники стояли навытяжку, сержанты тоже.
– Ну вот, – зашептал Куродо, – я же говорил – концерт…
– Это – начальник школ, – так же тихо объяснил я ему.
– Воспитанники, – спокойно сказал начальник школ, прервав пение, – вы слышали эту песню? У нее нет смысла, но звуки ее чисты. Ваша душа, – начальник школ покашлял, прочищая горло, – ваши души, – поправился он, – должны быть чисты, как эти звуки, они должны так же опасно переливаться, стремиться вверх, ввысь! – начальник школ стеком указал на потолок, – но они должны быть наполнены высоким смыслом, отяжелены, утяжелены благородной целью. Вы – убийцы, – человек со стеком сделал паузу, выждал и продолжил: – мы – убийцы. Нас учат убивать, и мы учим убивать. Так будем же тем более, тем паче чисты и нравственны, безукоризненны и честны, раз мы знаем, для какого дела нас готовят и мы готовим… В кинозале рассаживаться по номерам карантинов, – человек со стеком повернулся и громко сказал: – Отпирайте двери.
Вся компания повернулась и пошла к белой многодверной стене. начальник школ и его свита остановились перед одной дверью. Она медленно отворилась, я увидел мельком ложу, словно в театре, бархатные кресла и все такое прочее.
Человек со стеком вошел первым, следом за ним другие. Дверь захлопнулась.
И только после этого отворились двери для нас.
Двери открывались куда-то в белую сияющую пустоту. И мне стало как-то не по себе…
"В яму нас впихивать собрались, что ли?"- подумал я.
Мы шли через площадь к открытым для нас дверям молча.
Нам было не по себе от этих нечеловеческих бессмысленных песнопений, от этих фальшивых увещеваний. И почему-то сразу же нам вспомнилась, какая толща земли над нами, и мы физически ощутили всю эту нависшую глыбину планеты над нашими головами.
Мы входили в кинозал. Он был утоплен, наподобие цирка. Экран находился глубоко внизу, кресла располагались амфитеатром. Сержанты останавливались каждый у своего сектора и подзывали карантинных.
Кресла были ярко-алые. Они вопили своей алостью среди белых стен. Воспитанники двигались молча, почти не разговаривая. Было слышно только шарканье ног.
Мы рассаживались.
Сержант оказался рядом со мной. Он поглядел назад, прищурившись, и, вздохнув, сказал:
– Ну, кажется, все уселись…
И только он это сказал, как разом воспитанники и сержанты загалдели, зашумели, точно все вместе, не сговариваясь. решили: чего уж так волноваться? Кинозал и кинозал, только что очень большой.
Я посмотрел наверх – туда, где быть должна была, по моим расчетам, ложа начальника школ.
Ложа была обита красным бархатом и казалась совсем неуместной в этом, без каких-либо украшений, конструктивистском белом кинозале, заполненном серой солдатней.
Я смотрел на начальника школ. Он сидел, глубоко откинувшись в кресле; руки у него были заведены за голову, пальцы, по всей видимости, сцеплены в замок. Стек, зажатый в руке, торчал немного вбок и вверх, словно тонкий рог или прочная антенна.
Свита начальника школ сидела не так вальяжно.
Свет погас. Экран зажил, зашевелился. И сразу сделалось тихо.
На нас смотрел дракон.
Он был лыс. Его голова занимала все пространство экрана.
Голова жевала, медленно, старательно, вдумчиво.
Сначала кое-где вспыхнул надменной искрой хохоток, потом притух, стало видно, кого (или что?) и как жевала и жует, жует вот сейчас, в эту самую минуту голова.
Дракон лопал непрерывно двигающуюся, мертвую, замороженную, замершую, замерзшую груду человеческих тел.
И от понимания того, что и тебе, пусть ничего не чувствующему, предстоит быть сжеванным гигантской гологоловой рептилией, делалось не просто жутко…
Голова глядела на всех нас равнодушно, отстраненно. Меня поразили длинные, девичьи какие-то ресницы дракона. Он не часто моргал. Но движение его век было подобно издевательскому землетрясению.
Я привстал, потому что увидел Мэлори.
– Сядь, – сержант потянул меня за рукав, – сядь… ты задним мешаешь смотреть.
Я отшиб его руку, но уселся, постарался успокоиться.
– Андромеда, – тихо сказал сержант. – видал, какая краля? Королева! Да?
Дракон перестал жевать и глядел на Мэлори.
Мэлори шла навстречу этой жабье пасти, этой ящериной человекообразной башке.
Из пасти дракона вышмыгнул, выстрелил напряженный и длинный, мгновенный, словно полет, раздвоенный язык.
Жало? Нет, он был слишком мускулист и огромен для жала.
Тут уж поднялся с места не один я.
Дракон остановивишимимся, широко распахнутыми глазами смотрел на обвитую, пронзенную его языком, вопящую от боли Мэлори, уже перестающую быть, из женщины раздавливаемую в…
Вопль какого-то воспитанника быстро захлебнулся.
Дракон смотрел и на нас.
Он нас мерил, раздевал своим взглядом. Он убивал на наших глазах, хотел бы и убивал еще чаще, еще злее, еще отвратительнее.
– Пейте кровь дракона! – грянуло сверху.
Зажегся свет, потом распахнулись двери из кинозала на площадь.
И мы услышали шипение и шкворчание, словно на площади перед кинозалом жарилось сразу сорок тысяч яичниц.
Мы выходили из дверей кинозала и замирали у стен, потому что на площади шипели и шкворчали, лаяли и постанывали, извивались и скалились, выстреливали узкими жалами – сорок? больше? меньше? тысяч драконов. Маленьких. В наш рост. Бей – не хочу. Дави. Уничтожай. Рви.
Вот они – не успевшие вырасти до нужных кондиций, маааленькие… крохотные, но дай им волю, оставь им дыхание – и из каждого вылупится такой же, такой же, такой же, какого мы видели только что, недавно, на белом экране в глубине кинозала.
Давиии!
Как получилось? Как вышло, что разом, не сговариваясь, не оглядываясь друг на друга, мы пошли от стен кинозала на гадов, гаденышей, жаб, на змей, у которых выросли лапы?
Как получилось, что мы забыли о том, что у нас нет ни огнеметов, ни хлыстов, забыли все то, чему нас учили, все те удары, ожоги, которые получили сами в пещерах и коридорах, норах и туннелях?
Как вышло, что мы забыли элементарную брезгливость, каковая долгодолго мешала нам нормально работать с самыми мудрыми и расположенными к нам тренажерами – с "борцами"?
Как случилось, что ненависть и чувство нашего единства – мы – люди, а они – нет, оказались сильнее благоразумия, брезгливости, осторожности?
И как получилось, что, когда наши руки коснулись их горл, все то, чему нас учили, проснулось, пробудилось в нас, протолокалось сквозь застящую глаза пелену ненависти, и вело, упасало нас от ядовитой слюны, пронзительного жала, раздирающих кожу когтей?
Их было много. И они были сильнее. И мы были для них столь же отвратительны и столь же опасны, как и мы для них, но их ничему не учили. Их кормили лучше, чем нас, и не воспитывали на тренажерах.
Вот почему мы с легкостью рвали их тела, а они не могли дотянуться до наших…
Очень скоро я почувствовал странное отвращение, все равно как если бы я оказался среди сонмища лягушек и давил бы их, как лягушки давят виноград.
Я оглянулся и увидел Диего.
Я едва успел отскочить. Диего кольнул небольшим изогнутым ножиком в пустоту. Но в этой пустоте полагалось быть моему телу.
– Диего, – я покачал головой, – так не годится. Честно, не годится.
Я не успел сказать ничего более, поскольку надо было дернуться в сторону – на этот раз от удара когтистой лапы.
Я шел в сторону, вбок, старательно и уже не так отчаянно убивая, душа, давя. Я помнил о маленьком остром ножике, вместо меня проколовшем пустоту, и косил глазом, прикидывал, где может появиться Диего.
– Куродо! – выкрикнул я.
Куродо был не похож на самого себя. Гимнастерку он разорвал – или ему разорвали. Руки были по локоть в черной слизи. Он скалился.
– Я их зубами, зубами грызть буду! – орал Куродо.
Молодняка стало поменьше, зато пол сделался осклизлым от полураздавленных растоптанных тел.
– Куродо, – попросил я, – я не знаю, почему, но Диего решил проверить мои почки – посторожи мою спину, а я поработаю за двоих.
– Согласен, – крикнул Куродо.
Все кончилось быстро. Очень быстро. Прожектора уже не сияли так ярко. Тяжело дыша, мы стояли у грузовика. Перемазанные, выпачканные в смрадной слизи, мы топтались сапогами в вытекшей, уничтоженной нами жизни.
Кого-то тошнило.
Сержанты стояли у машин. Покуривали.
Я поискал глазами Диего.
Он стоял, втянув голову в плечи, недалеко от меня.
Я подошел к нему.
– Отдай ножик, – попросил я.
Диего молча протянул ножик.
Я повернулся и подошел к сержантам.
Джонни беседовал с двумя другими сержантами.
– Коллега сержант, – сказал я, протягивая ему нож, – кажется, ваш?
Джонни улыбнулся и, ни слова не говоря, взял нож.
Глава десятая. Северный городок
Северный городок помещался сразу за переездом. Меня удивил шлагбаум и пронесшийся в пересечении туннелей поезд.
– Товарняк, – сказал сопровождающий нас "отпетый", – к диким пещерам попер. Там всякой гадости, нечисти…
Диего, привалившийся в углу грузовика, молчал. После своих неудач со мной он как-то обмяк, расстроился.
Да тут еще сержантово превращение…
Честно говоря, даже меня, внутренне готового к подобному развороту событий, оно напугало.
Даже не оно, а то, что за ним последовало.
По проходу между кроватей в карантине бежал, хрипя и скалясь, неумело, истерично порываясь хоть кого-нибудь зацепить, цапнуть опасной когтистой лапой, прыгун.
Спина его была содрана до крови, он вихлял всем телом, стараясь уберечься от ударов, сыпавшихся на него со всех сторон.
Я смотрел на радостно визжащих, выстроившихся в проходе воспитанников, бивших чем ни попадя того, кто недавно был их мучителем, властелином, а нынче в жалком нечеловеческом образе удирал по проходу.
– Братцы, – вопил Порфирий, – я его табуретом, табуретом по харе… прыгнет, паскуда, кого-нибудь точно подомнет…
Диего старательно лупил прыгуна, норовя попасть ему в зеленый лягушачий живот ногой.
– Диего, ублюдок, – заорал Санек, возившийся с ключами у оружейной комнаты, – я с твоей мамой знаком, что ты его споднизу мочишь? Сверху, сверху мочи, чтобы не скакнул, к полу прижимай.
Санек возился с ключами так долго оттого, наверное, что волновался.
Руки у него тряслись от радостного возбуждения.
– Счас, счас, – покрикивал он, – счас, ребята, достану огнемет, шарахнем по родимому, выпустим кишки, операция без наркоза – она словно роза.
Куродо протолкался из толпы, сел напротив меня на табурет.
– Ты чего, Джекки?
– Ничего, Куродо. Иди – бей.
– Да надоело… Доволен?
Я поглядел на тяжело дышащего, шмыгающего носом Куродо.
– Чем?
– Ну как… – Куродо почесал в затылке, – как этот… Джонни над тобой измывался.
– Надо мной измывался этот… Джонни, а не этот… прыгун, – тихо сказал я.
– Идиот! – гаркнул Порфирий. – Куда ты в оружейку полез? Ты представляешь, что здесь будет, если ты огнеметом шарахнешь? Тебя что ли не учили? Псих… Мы же все изжаримся на костре из собственных кроватей.
Я усмехнулся:
– А Порфишка прав…
Прыгун ворвался в туннель, уводящий прочь из карантина, по пути он успел садануть хвостом Саню поддых, и тот лег на пол, тихонько постанывая.
Прыгун опрометью убегал по туннелю, исчезал из глаз, истаивал вдали…
Ночью я решил: никгода больше не подавать рапортов. Никогда. Ну их…
– Джекки, – сказала мне Наталья, – тебя засунули в паршивую дыру. Северный – поганое место, там даже вылетов раз-два и обчелся. Там – "чистильщики" – шугают по диким пещерам, кого-то отлавливают, кого-то ничтожат, – Наталья чуть улыбнулась, произнося старинное слово, – на другие планеты выпускают только для того, чтобы совсем в подземельях не задохнулись… чтобы работы у других чистильщиков не прибавилось. Там такие монстры вылупляются – куда там твой Джонни или Тарасик…
– Я больше не буду посылать рапорты, – сказал я.
– Это – верно, – одобрила Наталья, – это ты, Джекки, правильный вывод сделал из всего происшедшего… И главное, писать рапорты среди "чистильщиков" все равно что гадить себе на голову… У них там – нравы…
– Побьют?
– Ну… и это… Главное – из графиков вылетов будут вымарывать… Сгниешь в подземелье. Ни в "псы" не вырвешься, ни в сержанты. Уползешь на четырех лапах, шипя и выстреливая жалом, в пещеру.
– Понял, – сказал я, – понял.
Наталья дотронулась до моей руки, и я удивился холоду и твердости ее пальцев.
– Джекки, – она говорила грудным, странно-тихим голосом, говорила так, что мне казалось, будто она целует меня в губы, – Джекки, мальчик мой… если уж ты загремел сюда по дурости, по мальчишеству, Джекки, хочешь я сделаю так, чтобы тебя перевели в лабораторию?
Я сжал пальцы Натальи.
– Я хочу его убить. Хочу – убить.
Наталья выдернула руку:
– Хорошо, но только учти: без вылетов – к нашему – ни-ни…
– Не пустят?
– Сам не возьмет. Старик не любит "чистильщиков".
– Понял, – сказал я, – учту…
Шлагбаум медленно поднялся. Полз вверх, подрагивая, поскрипывая, будто и не в подземелье вовсе, а вверху, на шоссейке, пересекающей железнодорожное полотно.
– Да, – сказал "отпетый", он оказался на редкость разговорчив, – ну и занесло вас, парни. Двоечники.
Он непонятно произнес "двоечники", не то утверждая, не то спрашивая, и я почел за лучшее ответить:
– Мы – не двоечники…
– Гы, – ухмыльнулся "отпетый", – значит, дебоширы, прогульщики, скандалисты.
– Мы – не скандалисты, – твердо сказал я, – у нас просто не сложились отношения с сержантом.
– Бла рива. – удивился "отпетый", – а кто же вы, если у вас отношения с сержантом не сложились? Скандалисты и есть…
Я глядел на тронутые сыростью, облупленные стены подземелья и молчал.
– Слышь, – спросил раззадоренный, как видно не на шутку, "отпетый", – кто же вы, как не скандалситы? Ангелы, что ли? С сержантом не поладили… Рожей не вышли! Хы, – "отпетый" покачал головой, – чего вас сюда выслали, раз вы такие хорошие?
– В характеристике и препроводительных документах, – с видимым усилием. чтобы "отпетому" стало ясно, что разговор кончается, сказал я, – дана обоснованная мотивировка причин перевода в Северный городок.
– Ббте… – "отпетый" разинул рот, – ты, парень, стихи, что ли, пишешь? Или в писаря навострился? Ты что же, думаешь, что я буду твою препроводиловку читать? У меня времени нет, чтобы фантастику почитать, а ты мне поганую бумажку подсовываешь – читай, мол, там про меня написано… Я подтерся уже давно твоей характеристикой.
– Очевидно, – вежливо сказал я, – вы наклали в штаны и подтерлись, не снимая штанов…
"Отпетый" махнул кулаком, и я не смог отбить удар, поскольку Диего схватил меня за руки.
Вслед за тем "отпетый" ахнул по челюсти Диего.
– Вы что? – изумился Диего, – хватаясь за скулу.
– Ничего, – буркнул "отпетый", – нашелся союзничек. Помогать мне кинулся. В следующий раз вообще мозги вышибу.
Оставшуюся часть пути ехали молча.
Стены туннеля были испещрены надписями и незамысловатыми рисунками, трактующими вечную тему борьбы и дружбы двух полов.
Грузовик притормозил у огромных ворот в стене, обрубающей, оканчивающей туннель.
Ворота поехали в разные стороны, открывая вид на Северный городок.
Перед нами был плац. На плацу стояли кадки с пальмами.
Пальмы поливал из лейки какой-то "отпетый". Вместе с ним бродила кошка.
У стены сидел на стульчике другой "отпетый" в расстегнутом кителе.
Грузовик въехал на плац. "Отпетый" тронул некий рычаг, и ворота, скрипя, закрылись.
"Отпетый"-драчун спрыгнул из кузова на бетонный пол.
– Ден, – крикнул драчун поливальщику, – сколько я тебе говорил, чтобы ты эту дрянь с собой не таскал?
Ден, не поднимая головы, не прерывая своего занятия, спокойно ответил:
– Валь, чего ты вяжешься? Сходи к полковнику – с ним и разбирайся. Он Аграфену приволок.
Кошка замурлыкала и принялась тереться о ногу Дена.
– Его любили кошки, женщины и дети, – провозгласил сидящий у стены на стуле "отпетый", – ибо он был силен, жесток и тверд, как настоящий мужчина. Валек, здорово! Наши все – в малахитовой. Монстров ловят…
– Ловят, – буркнул недовольно Валек, – я знаю, как они ловят! Надрались небось – и спят под сталактитами. Ты бы хоть застегнулся, Пауль.
"Отпетый", сидящий на стуле, почесал грудь, зевнул и дружелюбно спросил:
– Валечка, тебя что – в звании повысили, пока ты за "младенцами" ездил? Или стаж прибавился? нашивочки? Ты иди и "младенцев" муштруй, а от "годков" отлипни.
Диего выглянул из кузова и робко спросил:
– Разрешите выйти?
– Выходи! – крикнул Пауль.
– Сидеть! – прикрикнул Валя.
Диего остался сидеть.
– Я ни хрена не понял, – Пауль пристукнул кулаком по колену, – что за орлов ты привез? Они что, недавно после киносеанса? Победа над жутким зверьем так вскружила им головы, что они не слушаются взрослых? Выходи!
Диего дернулся.
– Сидеть! – расхохотавшись, заорал Пауль.
Диего застыл с задранной ногой на борту грузовика.
По лицу его бродила глуповатая испуганная улыбка, он понимал, что над ним смеются, и не хотел, чтобы его побили.
Ден прекратил поливать, поставил лейку на край кадки, ухмыльнулся:
– Во цирк. Ребята, сидите. Пока полковник не пришел, сидите спокойно.
– Ты вот там поливаешь, – обозлился Валя, – ну и поливай. Тебе пальмы доверили, ну и не суйся… Вылезай, – заорал он Диего.
Диего спрыгнул на бетонный пол. Я остался сидеть. Сидел и смотрел на высоченный потолок, к которому были привинчены мощные лампочки.
– Слушай, – обиделся Ден, – ты тово, – ты действительно умом хряснулся? Ты чего – поливаешь, ну и поливай? Ты зачем так сказал? Ты нехорошо сказал.
– А он забыл, – лениво напомнил Пауль, – как его первый год в унитаз головой макали и как он к полковнику стучать бегал.
– Точно, – обрадованно воскликнул Ден, – было такое. Стукач. Сука…
И Ден, удовлетворившись этим воспоминанием, продолжал полив.
Валя покраснел.
Пауль подошел к Диего.