– Рая, – чуть удивленно выкрикнул пожилой полный человек, пробирающийся к нам, – ну наконец-то, где он? А…
Человек остановился рядом с нами, тяжело, устало дыша.
– Ну хорошо. Я уж думал… Все, все, Рая. Оформлено, завязано, пошли со мной.
Он вел нас к противоположной стене, окаймляющей площадь; от шума, толкотни, безжалостного света у меня кружилась голова, нестерпимо болели глаза и хотелось спать, спать.
Мы протискивались сквозь толпу, разделенную редкими цепями конвойных. Александр Петрович спешил. Несмотря на пар, вырывающийся у него изо рта, Александр Петрович потел и часто вытирал пот рукой со лба.
– Саш, – окликнула его мама, протискиваясь поближе, – что ты в самом деле?
– Рая, – сказал Александр Петрович, – только ради тебя и Дженнаро, только… Даже не столько твоя работа, хотя и она, конечно, важна, кто спорит… крупнейший специалист по формовке, но, Рая…
– Саша, – мама склонила голову, и я почувствовал, с какой силой она сжала мою руку, – я тебя не понимаю, о чем ты?
– О том, – озлился Александр Петрович, – что из-за тебя, ради тебя я отказался сегодня от великолепного рабочего, мастера золотые руки – он ушел в столовские…
– Александр Петрович, – мама все сильнее сжимала мою руку, – так надо полагать, что мне надо было уйти в труповозы?
– Не тебе! – выкрикнул Александр Петрович.
– А я вас не просил брать меня в лабораторию, – закричал я, – я вас…
Мама развернулась и с силой ударила меня по лицу.
– Замолчи! Сейчас же, немедленно…
Александр Петрович через плечо смерил меня взглядом:
– А вас, юноша, я и в расчет не беру. При чем здесь вы? Мы беседуем вдвоем, и вам лучше в нашу беседу не вмешиваться. Меня ни капельки не волнуют ваши просьбы и желания – понимаете? Ни синь порох, как говорили в старину. Ясно?
После моего крика и резкого ответа Александр Петрович, после того, как мама хлестнула меня по лицу, мы проталкивались сквозь толпу молча. Я не мог сдержать слез; старался сдержать и не мог.
…Мы стояли у небольшого грузовичка, в кузове которого тосковало пятеро парней.
– Полезай в кузов, – приказал мне Александр Петрович.
Я поставил ногу на колесо машины, уцепился за борт, но мне не удалось подтянуться.
Парни, сидящие в кузове, лениво следили за мной.
– У, – сморщился Александр Петрович и попытался подсадить меня, – да что ж ты, как разварная макаронина… Ван! Подай ему руку, не видишь, что ли?
Один из парней поднялся, схватил меня за руку и с силой дернул.
Я перелетел через борт и шлепнулся, больно ударившись, на дно машины. Я стер рукавом слезы, сопнул носом и сказал, глядя на плотно зашнурованные черные ботинки Вана:
– Спасибо, Ван.
– Ван – это для Александра Петровича, а для тебя…Ван-цзи-вей. Вопросы?
Я поднял голову.
Ван-цзи-вей смотрел на меня сверху вниз так, как смотрят на того, кого собираются ударить.
И я испугался.
– Спасибо, Ван-цзи-вей, – покорно ответил я, – спасибо вам большое…
Я поднялся и уселся на скамеечку, тянущуюся вдоль кузова, напротив пятерых парней.
Ван вернулся на свое место.
– Джек, – сказал я, – Джек Никольс.
Парни молчали.
Один из них сплюнул и, глядя мимо меня, ответил на мое обращение:
– Познакомимся в процессе работы. Пока отдыхай…
Я понял, что эти пятеро ненавидят меня, и закрыл глаза.
Грузовик тронулся с места, но я не разлепил глаз. Мне было хорошо сидеть вот так, в полной тьме, проваливаться то в сон, то в явь… Меня знобило. И все равно было хорошо… с закрытыми глазами.
Иногда я слышал, что говорили сидевший напротив меня парни, иногда я слышал что-то другое, например, плеск моря или свист вьюги.
Мне было плевать. Я не прислушивался, и хоть не прислушивался, но слышал. Странное дело, мне было не стыдно слышать все то, что говорили обо мне парни. Видно, я уж чересчур устал и нанервничался.
– …А Петрович в труповозах…
– Ну так. Это, блин, жизнь такая. В ней ни черта справедливости нет. Я давно понял…
– У, дрыхнет, гляди, как сынок дрыхнет…
– Ничего, пусть отсыпается. Мамочка уйдет – я его к Костроме поставлю. Он у меня ни одной ночки не поспит, ни одной! Все банки, склянки перемоет…
– Да ты на это чудо посмотри…Это же чмо. От такое рыло наел на маминых пирожках. Он же все склянки перебьет, а отвечать Костроме…
– Ничего он не перебьет. Первую чашку кокнет, я его…
– Он Сане настучит…
– Не… я этих сынков знаю – не настучит. Гордость не позволит. Их же мамы с папами учили: ябедничать нехорошо.
Я открыл глаза. Парни смотрели на меня с той смесью недоуменной брезгливости и веселой ненависти, с какой смотрят на мелкую гадину перед тем, как ее раздавить.
Эта ночь… Вчера я ненавидел дракона, а сейчас я начинал ненавидеть людей.
Почему должна гибнуть Мэлори, умная, добрая, веселая Мэлори, а не эти скоты? Пусть бы их жрал дракон, планете было бы лучше.
– Нет, нет, – успокаивал я себя, – так думать нельзя… думать так – скверно, стыдно, они такие из-за дракона, из-за него их загоняют в подземелье, в драконовы тоннели, а не помещают в нормальные исправительные или лечебные учреждения. Они же все больные, душевнобольные, они же психи… Разве может нормальный человек с нормальной психикой с таким наслаждением издеваться над себе подобными?.. Их надо жалеть и лечить, а не ненавидеть и проклинать…
– Эй, сынок, приехали… подымайся!
Меня дернули за рукав.
Машина стояла во дворике, вернее сказать, в округлом тупичке.
Стены тупичка были облупившиеся, со многими потеками от сырости, и напоминали стены замшелых подворотен, где стоят бачки с мусором, а веснами сладострастно орут неприкаянные бездомные коты и кошки.
Зато двери в стенах, вернее, в одной округлой стене, были что надо. Их было штук семь, и казалось, что каждая дверь выполнена по индивидуальному проекту.
Здесь были: массивная дубовая дверь с двумя тяжелыми чугунными накладками, и плоская стальная дверь, без выкрутасов, напоминавшая дверцу сейфа, и небольшая замухрышистая дверь с огромным амбарным замком – дверь чулана что ли, и две воротообразные створки будто гигантского шкафа, изукрашенные резьбой, и стеклянная дверь, толщину которой помогал понять врезанный в стекло железный замок (во тьме за стеклом, в падающем из тупичка неровном свете виднелись столы с громоздящимися на них приборами), и дверь, склепанная из толстых металлических брусьев – попросту дверь-решетка, и плоский черный, каменный створ, наподобие железного занавеса в театре, перегораживающий вход в одно из помещений тупичка.
Мы спрыгнули из кузова. Спросонья я прыгнул неудачно и чуть не упал.
Ван, спрыгнувший первым, поддержал меня за руку.
– Устал, мальчик, – подмигнул Ван Александру Петровичу, роющемуся в карманах, – намаялся…
– А? – не слушая, полуспросил Александр Петрович. – Ага.
Он извлек небольшой плоский ключик, подошел к каменной двери, сначала колупнул стену рядом с камнем ногтем, и когда – щелк! – открылся-обнаружился замок, повертел в этом замке ключиком.
Раздалось натужное гудение, словно стон мучимой твари, и дверь медленно, нехотя поползла наверх.
Александр Петрович вошел первым, в темневшей черной дырой комнате он щелкнул тумблером, и я увидел, как перед замученными, усталыми людьми засияла сверкающая мрамором зала.
– Давай, – пихнул меня в спину Ван. – И – быстрее.
Я покорно вошел в залу. Следом за мной устремились пятеро моих спутников. Мама вошла последней. Она зашла так же неспешно, вальяжно, как и Александр Петрович.
Не успела она шагнуть за порог…
– Я сотню раз говорила, – мама посмотрела на рухнувшую за ее спиной плоскую каменную глыбу, – надо сменить пружины. У нас и без того опасная и малоприятная работа, и ни к чему дополнять ее, разнообразить такими, понимаете ли, испытаниями воли.
– Вы тоже не бравируйте, – обиделся Александр Петрович, – что вы шли нога за ногу? Я, между прочим, хотел, чтобы Жакомо к нам зашел…
– Оставьте вы водителя в покое, – сказала мама, – поставит машину в гараж и придет через световой дворик. Ключ у него есть.
– Ладно, – Александр Петрович махнул рукой, – оставлю в покое. Братва! Сегодня поступаете в распоряжение Рахили.
– Формовка, что ли? – недовольно спросил Ван.
– Будет тебе и формовка, и отливка, – весело пообещала мама.
– К Костроме не пойдем? – снова спросил Ван.
– Ты мне прекрати эти клички, – прикрикнул Александр Петрович, – не в столовой работаешь.
– А где? – буркнул Ван.
– Вот отправлю тебя в последний отливочный, – пообещал Александр Петрович, – тогда и узнаешь – где! А покуда хватит болтать! За работу. Так, новенький, – Александр Петрович подозвал меня к себе, – тебе пока спать-отсыпаться, ясно?
– Ого, – выдохнул Ван, – ни черта себе. Мы тоже сверху.
– Да, – сказал я, – я хочу с ребятами.
– Тихо, – поморщился Александр Петрович, – еще накушаешься дерьма с ребятами.
Он отомкнул дверь в стене, включил в комнате свет – я увидел длинный ряд кроватей в коридоре.
– Пятая с краю, – приказал Александр Петрович, – воон с того, ложись и спи, покуда тебя не позвали. Все.
Я вошел в комнату. Александр Петрович закрыл дверь.
Я подошел к пятой кровати.
Я понимал, что здесь меня ненавидят и презирают все.
Я отдернул покрывало с кровати.
Здесь было холодно.
Я снял ботинки, пальто, расстегнул штаны и, не раздеваясь, бухнулся в постель. Я накрылся стеганым одеялом и сразу, будто кто позвал меня ласковым голосом, провалился в сон.
***
Я проснулся мгновенно, будто и не засыпал.
Я повернул голову. Теперь во всех кроватях лежали люди.
– Эй, сынок, – услышал я, – куда? Куда собрался? Лежать… до подъема!
Я увидел. что в конце коридора сидит на стуле коренастый мужчина в форме.
– Я… – начал я объяснять.
– Тебе сказано – лежать! – мужчина подошел ко мне вплотную. – Что – выспался?
– Да, – виновато ответил я. – Я… – я покраснел, – мне…
– А, – догадался мужчина, – пописенькать?
– Да…мне…я…
– Лежи, родимый, терпи до подъема… Лежать! – прикрикнул он на меня.
На соседней кровати приподнялся какой-то человек.
– Винченцио, – сказал человек, – ты…Что ты тут лекции читаешь? Большим начальником стал?
Я увидел, как изменилось лицо у Винченцио. Он не стеснялся своего страха перед говорящим.
– Сережа… – начал он оправдываться.
– Все, – сказал Сережа, – дискуссия окончена. Отводишь cынка в сортир, чтобы он здесь не ныл, а чтобы жизнь медом не казалась, дашь порошок и тряпочки. Пускай краны чистит. Марш отсюда…
– Одевайся, – мрачно сказал мне Винченцио, – пошли.
Я надел ботинки, накинул пальто.
Мы миновали длинный ряд кроватей. Винченцио толкнул дверь в стене, мы вошли в узкий холодный коридор.
Мне показалось, что потянуло легким знобящим ветром.
Винченцио протянул мне надорванную пачку порошка и ворсистую тряпку.
– Значит, так, – сказал Винченцио, – принимайся за работу. Понял?
– Понял, – буркнул я.
– Радости в голосе не слышу, – сказал Винченцио.
Я промолчал.
Винченцио с силой дал мне по заду ногой. Удар был так силен, что я чуть не свалился. Я повернулся к Винченцио. Я сжал кулаки.
– За что? – спросил я, мне было не вытолкнуть это "за что" сквозь подступавшие к горлу рыдания. – За что? – повторил я.
– За то, что ты – сволочь, – охотно и весело объяснил мне Винченцио, – из-за тебя Петровича в труповозы отправили, из-за тебя дядя Саша выговор огреб, из-за тебя дракон взбаламутился и Андромеду сожрал… Все из-за тебя… Иди работай и не зли меня.
Я побрел по скудно освещенному коридору, я старался не глядеть на осклизлые холодные стены.
Я знал, что мамина лаборатория совсем близко от дракона. Ближе нельзя. Ближе – "отпетые". А дракон любит холод. Он – горяч и изрыгает пламя. Поэтому ему не нужно тепло, ему нужен холод.
Винченцио толкнул дверь, и мы вошли в огромную комнату, в центре которой впритык стояли умывальники и раковины, образуя длинный ряд.
– Там, – Винченцио указал на другую дверь, – горшочки. Вон тряпки, вон порошок, тряпочку в порошочек – и давай, давай, чтобы блестело, как у кота яйца… Ничего! Нормально. Этим ты не только краны очистишь, ты душу себе очистишь от скверны себялюбия и эгоизма… Вперед!
Винченцио развернулся и вышел.
Я открыл дверь. В полу полутемного коридора были проделаны огромные дыры, в них бурлили, вертелись, будто раскрученные какой-то невидимой мутовкой, нечистоты. Коридор уходил вдаль, в темноту.
Из дыр, где бурлили нечистоты, доносилось странное урчание, бульканье. Неимоверное зловоние стояло здесь. У меня закружилась голова. Я согнулся над бурлящей дырой. Меня вырвало. Дрожащей рукой я вытер подбородок, потом помочился. Я заглянул обратно в умывальню.
И тогда я увидел глаза дракона.
Они были привинчены к четырем верхним углам помещения и излучали ровный, мягкий, умиротворенный свет.
Я представил себе, как, сгорбленный, буду драить краны, чтобы блестели, а эти чуть выпуклые квадратные экраны будут светлеть и светлеть, будут все ярче и ярче освещать мое рабочее место, мою плаху, мой позор.
И тогда я пошел вдоль воняющих дыр по коридору в сгущающуюся темноту.
Я шел и плакал.
В темноте я не заметил дыры под ногами – и чуть было не соскользнул в бурлящие, вскипающие нечистоты, но вовремя остановился.
Опасность успокоила меня. Я пошел теперь вдоль стены, скользя ладонью по ее осклизлой мокрой поверхности.
Я рассчитал так: мой побег, уход – что угодно, как угодно квалифицируй – крутое ЧП – и маме меня не отстоять. Значит, или меня отправят в труповозы, или в "отпетые".
Я шел уже в кромешной, в полной тьме, и глаза мои не могли к ней привыкнуть, я жался все ближе и ближе к холодной сырой стене – и меня пронизывали насквозь ее сырость и холод
Впрочем, иногда попадались сухие и даже горячие участки стены. Я не мог взять в толк, от чего это зависит, но я и не задумывался об этом, а шел все быстрее и быстрее – даже не шел, а словно бы скользил вдоль стены, распластываясь по ней всем телом.
Вдруг стена кончилась. Рука, которой я ощупывал стену, провалилась в пустоту.
Я присел на корточки и похлопал вокруг себя ладонями по полу. То был поворот, боковой коридорчик. Ну что ж, это мне на руку. Чем больше я буду сворачивать, тем дольше меня будут искать, тем несомненнее меня отправят или в труповозы, или на испытания к "отпетым ".
А может, я и сам выйду к "отпетым"?
Я осторожно, осторожно переставлял ноги. В кромешной тьме я не мог себе представить ни ширину, ни высоту коридора.
"А если меня не найдут?"- подумал я внезапно. – Вот так… Не найдут – и все? Это же чрево планеты – и ты здесь один-одинешенек. Так-то вот. Ты сдохнешь здесь от голода. Сдохнешь, замерзнешь". Меня била дрожь. Мне показалось, что вся толща планеты над моей головой снижается, сдавливается, готовится обрушиться на меня, на меня одного.
Я шел, уже не касаясь стены, прямо по коридору, хотя зловоние могло бы мне подсказать, что и здесь следует соблюдать осторожность. Мне было все равно. Исчезнувший подо мной пол, провал в бездну. Странно, вместе с испугом, с ужасом меня охватило наслаждение – чувство ныряльщика с самой высокой вышки.
Бултых! Я нахлебался вонючей горечи, забил руками и кое-как выгреб, удержался на поверхности.
Я провалился в одну из зловонных дыр. Здесь было посветлее, чем наверху: над моей головой, на осклизлом своде мерцали зеленые светлячки, как странные звезды этого подземного мира. Я поплыл, и тогда над моей головой зажглась яркая круглая лампа. Мне стал виден берег (если это можно назвать берегом) – каменный пол, выступающий из моря нечистот.
Я поплыл в ту сторону. Я понял, что это за круглая выпуклая лампа. Глаз дракона. Сколько их тут навинчено! И он засияет еще ярче, еще победнее, если я захлебнусь, утону здесь, в этом дерьме.
Мысль об этом придала мне отчаяния и силы. Я заработал руками и очень скоро почувствовал, что ногами могу коснуться дна.
Свет глаза дракона начал меркнуть, тускнеть – и выбрался я на каменный пол уже в полной темноте.
Я прошел несколько шагов и лег на каменный пол. Пол был горяч. Я отворотил лицо, чтобы не обжечься. Я блаженствовал. Мне было хорошо, как коту на печке. Я перевернулся на спину. Тепло, жар пронизало меня, как когда-то пронизывал мокрый осклизлый холод. Я старался не касаться затылком пола. Лежать таким образом было утомительно и неудобно, но я блаженствовал.
Я – выиграл! Впервые с того самого момента, как я учинил весь этот скандал, я выиграл.
Теперь мне хотелось есть. Очень.
Я вспомнил, как мама готовила сардельки. Она их жарила на сковородке, аккуратно надрезала с двух сторон и места надрезов мазала горчицей. После жарки сардельки растопыривались, как невиданные мясные безобразные, но вкусные-вкусные цветы…
Я расхохотался. До меня дошла забавность ситуации.
Ну как же! Победитель! Провалился в сортирную яму и, хоть нахлебался дерьма, но не утонул, нет! – выплыл и после победы лежит, обсыхает и, не обращая внимания на миазмы, мечтает об обильной жратве.
Я поднялся на ноги и, смеясь, побежал по горячему полу прочь от моря нечистот. Я заливался смехом, веселым, счастливым, и только, когда над моей головой зажегся, засиял круглый, выпуклый… я осекся.
Хихик замер у меня в глотке. Я знал: зря глаз дракона сиять не будет. "Мне не выбраться наверх, – сообразил я, – мне никогда не выбраться наверх. Я заблудился, заплутал в здешних подземных переходах".
Пол становился невыносимо горяч. Просто стоять на нем было невозможно.
Я побежал и очень скоро запыхался, перешел на шаг.
"Ничего, – думал я, – куда-нибудь да выбреду. Мама говорила мне, что лабиринты – густо населены".
Я расстегнул пальто. Пот валил с меня градом. Меня мутило от вони, мне хотелось скинуть перемазанную одежду, но я боялся, что снова выйду в ледяной коридор, поэтому брел, обливаясь потом, задыхаясь.
Потом я услышал шум. То был шум какой-то слаженной человеческой работы. Я обрадовался. Люди есть люди: могут дать в морду, но могут дать и хлеба, а есть мне хотелось нестерпимо.
Я поспешил по коридору вперед. И скоро увидел вдали, как коридор, будто река, впадает в широченное пространство, где происходит какое-то копошение.
Я присмотрелся. В ярко освещенном зале копошились люди и подъемные механизмы. Когда же я догадался, что грузили люди и подъемные механизмы, что цепляли на крюки и отправляли на движущуюся ленту эскалатора, то мне захотелось повернуть назад. Но поворачивать было некуда.
Я шел прямым ходом к празднично освещенному залу, над которым висел плакат:
"ЛУЧШЕ СКОРМИТЬ ДРАКОНУ МЕРТВОГО, ЧЕМ ЖИВОГО!"
Полуголые, мускулистые, лоснящиеся от пота люди, грузившие окостеневшие голые тела других людей, были страшны.
Из бокового коридорчика мне навстречу вышагнул солдат. Это было настолько неожиданно, что я даже не испугался.
– Вонючка, – не то спросил, не то назвал меня солдат, – вонючка, что здесь делаешь? Марш в болото! Марш!