Повесть "Огонь повсюду" создана в жанре horror. Действие её происходит в сумрачном мире; чары и порча так переплетены с повседневной жизнью, что воспринимаются как нечто естественное. Гибель множества людей в огне? здесь смирятся и с этим. Но из пепла встаёт свидетель катастрофы - ему придётся узнать, почему он стал головнёй на пожарище. Расследование с помощью колдовства - сложное дело, а результат может оказаться смертельно опасным. Стоит немного уступить тьме и лжи, как они поглотят тебя. Огонь или тьма - третьего не дано.
Содержание:
Возрождаться тяжело 1
Во сне 2
Молчи 3
Наяву 4
Дверь, ведущая вниз 6
Ночь приближается 7
Люди и призраки 8
Открытая память 9
Надо спешить 11
Это правда 12
Солнце заходит 13
Александр Белаш, Людмила Белаш
Огонь повсюду
Возрождаться тяжело
Возрождаться тяжело, особенно в первый раз. Вначале не понимаешь, что снова жив; не понимаешь даже, что дышишь и слышишь; не понимаешь обращенных к тебе слов. Лишь когда чье-то ласковое прикосновение умерит твою боль, когда по твоему слепому движению и стону поймут, что ты хочешь пить, и дадут тебе воды, когда начнешь осознавать близкие бессмысленные звуки как знаки заботы, которая всегда рядом, - тогда открывается первая лазейка из замкнутого наглухо мира одиночества и страдания в огромный, яркий и шумный мир. Здесь тебя поджидает Большая Боль - настоящая, осознанная до дна души, до мгновенной судороги ужаса, до обрыва дыхания, не успевшего стать криком, потому что, как ни сдерживай пробуждающуюся память, однажды ты вспомнишь свою смерть и поймешь, что потерял вместе с прошлой жизнью.
Но это придет не сразу.
Само возрождение запоминается плохо, глухо, как далекий смутный сон. Темнота. Тупые толчки боли расширяющегося, еще бесформенного нового тела. Нестерпимая жажда, утоляемая жадным питьем. Зуд кожи, слишком тонкой, слишком нежной, не поспевающей за ростом тела; хочется разорвать на себе кожу, но нет рук - и тело корчится; но тебя касается дружеская рука с пригоршней мази, потом из тела, как корни и ветви, выдвигаются ноги и руки, на лице распускаются цветы глаз… Жмурясь и морщась от режущего света, ты с опасливым недоумением изучаешь себя, бессознательно соизмеряешь усилия тела с движениями странных отростков перед глазами; ты впервые видишь своих благодетелей - и пугаешься их, а затем быстро к ним привыкаешь, и память кожи подсказывает: да, это они поили и утешали тебя в пору слепоты.
Возрождение течет быстрее первого рождения; ты не учишься всему заново, а вспоминаешь и, сам изумляясь, стремительно осваиваешь речь, мышление, навыки; все ближе твое прошлое - твой ум уже достаточно окреп, чтобы открыть его. Однажды ты сам спрашиваешь у тех, кто тебя выхаживал:
- Кто я?
Имена тех, кто вернул мне жизнь, я узнал раньше, чем свое собственное - оно совсем выгорело, дотла. Мне пришлось назваться самому, чтобы не быть безымянным, и жить так, пока я не нашел свое настоящее имя.
Их звали Вереск и Клен. Вереск, как все Верески, мелкий и худощавый, а Клен высокий, стройный, с кроной-короной вьющихся пышных волос; еще Клен носил залихватские усы, будто гусар.
Они не торопили меня узнать свое прошлое. Я совсем освоился у них - сперва нерешительно, а затем уверенно взял на себя хлопоты по хозяйству. К их приходу еда была всегда готова, а в доме царила чистота; меня хвалили, хлопали по плечу и не отговаривали, когда я наводил себе седьмую порцию крепкого кофе (а чашками им служили вместительные жестяные кружки) с таким количеством сахара, что после осы роились над посудной мойкой. Кофе я взбалтывал не из одной любви к его терпкой крепости, а чтобы достойно проводить очередной четырехэтажный сэндвич.
Но спросил я иначе: "Как меня зовут?", а не "Кто я?"
А то все "ты" да "ты", "дружище" или "парень".
Вереск принялся лепить маску из шоколадной фольги. Клен закурил, внимательно глядя на меня, будто не я от него, а он от меня чего-то ждал. Наконец он сказал:
- Ты помнишь пожар?
Пожар?.. До той секунды я не знал этого слова, но сейчас оно начало жить во мне - так возникает и быстро расплывается на скатерти черное пятно пролитого кофе. Жар - это было знакомо: жар - то горячее и опасное, что пляшет в печи, что вспыхивает на спичке. А по-жар… По-топ - это когда все и вся заливает вода, по-гром - когда ненависть крушит все вокруг себя, по-боище - когда ярость бушует среди людей, по-ветрие - когда никому не укрыться от ветра смертной порчи… тогда по-жар - что-то страшное, когда жар - со всех сторон.
Едва цепочка мыслей привела меня к смыслу пожара, как я все вспомнил; наверное, это стало заметно: Клен затушил сигарету, но поздно - вьющийся над столом слоеный дым и тление последних крошек табака так намекнули моим ноздрям о прошлом, что я замер, раздавленный ударом из глубины проснувшейся памяти.
Огонь! Ревущий, сплошной, наступающий с треском, а между клиньев огня - удушливый дым, крик и кашель! Мой кашель, мой крик!..
- Что это? Что это было?! - со всхлипом вырвалось у меня; я прижал кулаки к глазам, будто хотел протереть их от едкого дыма.
Клен резко схватил меня за запястья:
- Вспоминай! Ну! Ты должен вспомнить!..
Оттолкнув его, я вскочил, бросился в ванную, открыл оба крана на полную мощность и подставил лицо под тугую струю, чтобы вода лилась по мне, много воды!..
Кажется, я плакал - лежа в ванне, в мокрой одежде. Вереск, вертя в пальцах готовую маску - мятое лицо с большими пустыми глазницами, уродливым носом и разинутым ртом-воплем, - стоял, подпирая дверной косяк.
- Он ничего не вспомнит. Ему было слишком больно тогда… ведь так, парень?
Да, да, да, кивал я, не находя слов, потому что понял - тогда было не просто больно и даже не слишком больно; тогда была моя смерть.
- Попробуй вспомнить, - уже мягко, просительно взял меня за руки Клен. - Как начался пожар, с чего? Кто был с тобой рядом до пожара, о чем вы говорили?..
- Нет, - помотал я головой, - я ничего… не помню. Только огонь. Я… умер тогда?
- Да, - тихо произнес Клен. - Почти умер. Почти весь…
- Вот здесь, - показал он прямоугольник на схеме. Черная рамка прямоугольника была грубо, с нажимом заштрихована красным. - Вид сверху. Узнаешь это место?
- Нет.
- Ну, не важно - я свожу тебя туда; может, хоть на местности ты определишься. Вот это - река… в общем, почти ручей, но зовут эту водяную жилку рекой. Здесь, на левом берегу, - элитный жилой массив, на правом - пепелище.
- Хуже, чем пепелище, - пробурчал Вереск, - мертвое место. Выжжено злым огнем.
Я вопросительно взглянул на него, еще испытывая дрожь после прикосновения к горящей памяти. Вереск пожал плечами:
- Что-то вроде напалма. Он горит даже в воде. Там и земля превратилась в пепел.
- А я?
- Ты - другое дело. Твои останки нашли снаружи от зоны огня, на границе полного сгорания. То ли ты вырвался оттуда, то ли кинулся помочь, но вовремя отскочил…
Хотя говорил Вереск чаще всего четкими, короткими фразами, в его словах мне почудилось подозрение. Он подозревает в чем-то меня?.. меня, у кого даже тень мысли о пожаре вызывает озноб?..
- Вот тут - загвоздка, - взял слово Клен, выводивший на схеме жирные знаки вопроса. - Не известно, ни кто ты такой, ни откуда ты взялся - ни-че-го… Все, кто мог знать тебя до пожара, погибли. Имя свое ты не помнишь, а твоя внешность - боюсь, она стала иной…
Я посмотрел на себя в зеркало. Жгучий брюнет. Слово-то какое - жгучий… Брюнет после обработки огнем. Вдобавок еще и смуглый. Опаленный солнцем - опять что-то огненное в названии. Глаза, будто угли. И я понимаю, что этот, в зеркале, - не я. Огарок, головешка…
- Мы надеялись, что ты вспомнишь, когда дозреешь, - вставил Вереск. - Теперь надежды нет.
- Остается заклинание, - поправил его Клен. - Ты сам должен его прочитать, иначе оно не сработает… действует оно только раз в жизни.
- А… что это даст?
- Правду, - отрезал Вереск. - Может, откроется не вся правда, а только часть. Или намек. Но что-то обязательно должно всплыть.
Текст, вскрывающий память, выглядел смешно - десяток блеклых машинописных строк; литеры у машинки шли вразнобой, как расшатанные зубы - "а" выскакивало выше строки, "и" проваливалось ниже. Смысла в тексте не было вовсе: просто набор странных слов, чья вычурность нарастала от строки к строке, словно ребенок забавлялся, выдумывая слова все чудней и чудней: "Ранта деваджа тахмиликонта рантали деварджатари тахмиликонтаридаи…" я старательно прочитал эту абракадабру, с замиранием сердца ожидая прихода чего-то властного и чувствуя себя дураком, которого забавы ради заставили заняться чепухой. Но Вереск и Клен смотрели на меня очень серьезно.
- Я ничего не чувствую, - сознался я с досадой, выждав минут пять.
- Оно придет, - не то утешил, не то обнадежил Клен, пока Вереск хмуро помалкивал.
Остаток дня мне казалось, что я обманул их; разговоры не клеились, даже самые добрые слова звучали натянуто. Спать я лег с таким грузом сомнений на душе, что долго не мог уснуть - давила неясная вина, свербели оставшиеся без ответа вопросы, и еще - в ночь я отправлялся совсем не тем, кем вошел в утро. Еще до обеда я был самим собой, теперь же я был неизвестно кто, потерявший имя, сменивший лицо, замешанный в смертельном деле о пожаре. Никто не сказал этого вслух, но я понимал их молчание - Вереск и Клен разыскивают поджигателя, а я был последним и единственным, чье участие в пожаре было очевидным - и очень подозрительным. Как я мог оправдаться? Уйти из дома в их отсутствие, даже не сказав "прощайте"? Тогда бы они точно уверились, что я виноват и сбежал от стыда и страха. Но разве можно наказывать меня после того, как я умер и родился вновь?..
Наконец меня сморил сон.
Во сне
Во сне я был другим - выше ростом, сильнее в движениях; лица своего я не видел, и никто не произносил моего имени.
И еще - во сне я мог больше, чем наяву. Я чувствовал чужое волнение; я видел не только происходящее, но и то, что Другие хотели сделать или делали невидимо для всех.
Я оказался на трибуне. Место было незнакомое - под открытым небом сцена вроде помоста, а рядом - возвышающиеся ступенями ряды скамей, где сидели зрители. На помосте под медленную, тягучую музыку танцевали четыре девушки; трудно понять, кого они изображали - птиц, или колдуний, или то и другое вместе. С распущенными волосами, в черных трико, поверх которых были оплечья и юбки из черных клиньев, похожих на лохмотья или оперенье, они плавно переступали, то вчетвером, то попарно, сплетались, изгибались, замысловато поводя руками, - и это молчаливое действо под звуки флейты и мерные гулкие удары барабана завораживало, оцепеняло. Впечатление усиливали лица танцовщиц, набеленные и неподвижные, и звуки кастаньет, подчеркивающие щелчком каждый шаг. Одна из них ("Новенькая", - говорили о ней в рядах) была с чистым лицом и, в отличие от других - черноволосых, - рыжая. Как-то рядом со мной оказался Клен:
- Следи внимательней, смотри.
Я насторожился. Мрачноватый танец, стоны флейты - это и без его слов заставляло напрячься в тревожном ожидании. Я начал пристально рассматривать лица зрителей, но они, какие-то серые в массе своей, тут же выпадали из памяти, сливались в нечто бесформенное, безглазое, усредненное. Никто не замечал меня. Наконец я почуял, откуда исходит опасность - от высокого старика в переднем ряду. Седой, одетый не по годам модно, с дряблым бритым лицом, он впился глазами в сцену, точнее, в рыженькую танцовщицу, и вел ее взглядом, точно прицелом. Вдруг он разделился - тело осталось сидеть в той же устремленной позе, а полупрозрачный двойник рванулся к помосту, вспрыгнул на него и, схватив рыжую, запрокинул ей голову и впился в шею. Похоже, кроме меня, никто не понял, что произошло, - все увидели только, как она, вскрикнув, пошатнулась и вскинула руки к горлу, словно хотела сорвать с себя удавку. Глаза девушки выражали ужас, тело напряглось, пытаясь удержать равновесие. Партнерши смешались, танец оборвался, музыка нелепо смолкла.
Я почувствовал ее боль как свою и, не раздумывая, выбросил вперед правую руку в отработанном (когда успел заучить?) жесте - плечо на одной линии с предплечьем, ладонь вскинута, пальцы расставлены и скрючены, как когти. Я на расстоянии вцепился в двойника - в мозг, в сердце, в душу; двойник отпрянул. Извиваясь, он взмахивал руками, пытаясь освободиться, но тщетно - я держал его цепко, вложив в свое движение всю ненависть, толчками подступавшую изнутри, и всю волю, на которую был способен; я овладел двойником, как марионеткой, словно не было пространства, разделявшего нас, - и замерший на скамье старик хрипло завопил, вскинулся, судорожно повел глазами по взволнованным рядам, нашел меня - но я сжал холодную жизнь двойника в кулаке, стиснул покрепче. Старик обмяк, не в силах сложить руку в отражающий жест; его ноги вытянулись, глаза косили врозь, с губ потекла слюна - а девушка на помосте справилась с удушьем, подруги подхватили ее и свели по ступеням наземь. Теперь внимание смятенных зрителей соединилось на нас - на мне, вытянувшем перед собой сжатую руку, и на старике, корчившемся со стоном в первом ряду.
- Колдуны! - раздался крик среди недоуменного гомона. Зрители, и не думавшие прийти на помощь рыжей девчонке, вскочили как один, но старику досталось всего несколько ударов - он был слишком жалок, чтобы принять на себя всю их ненависть, - а вот на меня накинулись всерьез. Я успел движением пальцев сломать его душу, как вафлю, прежде чем перейти к обороне; несколько щадящих жестов расчистили мне путь к заднику трибуны - я спрыгнул и побежал, заметив краем глаза, что и Клен не бездействует - валит самых рьяных, прыгнувших вслед за мной.
Он нагнал меня в овраге, на узкой дороге между заросшим склоном и высокими заборами; убедившись, что нас никто не преследует, я, тяжело дыша, перешел на шаг. Идущий рядом Клен положил руку мне на плечо:
- Отлично, парень! Начало вспомнилось - полдела уже сделано.
- А ты… как оказался тут?
- Заклинание прочитано при мне - значит, и я в него вошел. - Похоже, для Клена в этом не было ничего загадочного.
- Здесь все как настоящее, - поежился я, запахивая куртку. - Они могли убить меня?
- Вполне, - серьезно кивнул Клен, - потому что наш сон - не воспоминание, а часть жизни. А ты, оказывается, был умелым колдуном, парень! Знаешь, кого сломал? Самого Пьяницу! Чертов выродок сгубил душ тридцать и так мастерски таился, что мы отчаялись его выследить. На том представлении никого из наших не было, мы в догадках терялись - кто это сделал? Теперь я знаю - ты.
- Не понимаю, как у меня получилось, - словно жалуясь, сказал я. - Точно само собой…
- И понимать нечего, - Клен отмахнулся, - к тебе вернулось искусство.
- Но… ты веришь, что поджог устроил не я?
- Не знаю. - Остановившись, Клен заставил остановиться и меня; мы оказались лицом к лицу. - Пока ясно одно: ты показал свою силу рядом с тем местом, которое потом стало пепелищем. Я знаю день, когда сдох Пьяница; между ним и пожаром - чуть меньше двух месяцев. За два месяца могло случиться все, что угодно, - даже предательство…
- И я должен доказать обратное?
- Да, именно так. Больше некому.
Некоторое время мы шли вместе, спускаясь по овражной дороге в долину.
- Это здесь?.. - почти уверенный, я окинул глазами простор, затянутый вуалью тумана или…
…или дыма.
- Верно; вспомни мою схему.
Из дымки проступали темные силуэты домов, неровные купы деревьев - как будто отступал потоп, обнажая залитое прежде водой. Клен замедлил шаги:
- Сюда я не могу. Почувствуй этот дым…
Я вдохнул глубже - с опаской, чтобы не втянуть в себя лишнего, - и понял, почему Клен не может войти в эту часть сна. Это была смерть, разлитая в воздухе. Долина была наполнена смертью, как чаша; предупредительная дымка не исчезала - лишь всасывалась в окоченевший грунт, приоткрывая мне - и только мне - остановившуюся картину прошлого.
Наверное, во мне проснулось очень многое из того, чем я владел раньше, иначе я бы не осмелился ступить на землю, где даже время умерло. То, что здесь обитает, не принадлежит больше времени - это как клочья газет без дат или вещи, в темноте кажущиеся не тем, что они есть на самом деле.
Не дать обмануть себя, правильно понять увиденное - вот вторая заповедь дерзкого, входящего в потусторонний мир.
А первая - не бояться. Трус обречен. Заживо переживая смертные муки, он останется живым в царстве мертвых без надежды уйти.
Странно: приближаясь к мостику через ту крохотную речушку, я думал о рыжей девчонке, которую чуть не заел Пьяница, - кто она? Как оказалась в обществе трех белоликих кукол, танцующих любовь без страсти?..
- Без имени, - не спросил, а равнодушно встретил меня бесплотный голос у моста. Я даже не стал искать взглядом говорящего - чутье подсказывало, что у него нет ни лица, ни тела.
- Угольщик, - вырвалось первое, что пришло на ум; похоже, новое имя понравилось здешней силе, и я понял, что вход разрешен.
Речушка делала изгиб выше моста (удивительно - вода не утратила способности течь) и вверх по течению разделяла жилой и сгоревший берега; я шел там, где росли деревья и стояли уютные коттеджи; глаза цветов за решетками оград были сомкнуты в вечном сне - ни ветерка, ни звука, ни движения вокруг. Впрочем, пройдя вдоль строя загородок, я заметил, как кто-то поднялся, разогнувшись от земли, - над аккуратной шеренгой кустов белым шаром проплыла коротко остриженная седая голова в очках, с мясистым загривком; подойдя ближе, я увидел рослого, грузного мужчину в синем комбинезоне, с большими садовыми ножницами в руках. Он строго и недоверчиво оглядывал меня сквозь линзы.
- Мое почтение. - Как младший, я приветствовал его первым, слегка кивнув.
- Очень приятно. - Он едва заметно качнул головой, а ножницы в его руках хищно повели браншами. - Юноша, не поленитесь ответить на один простой вопрос: как вы оказались в нашем районе?..
Подвох был очевиден, но я не собирался раскрываться перед этим пузаном, как ребенок. Если он тут спокойно садовничает - это неспроста; обычный человек не способен на такое…
- Я сплю и вижу вас во сне, - ответил я рассеянно.
Очкастый садовник смягчился, хотя глаза его остались жесткими.
- Ну что ж, пожалуйста. Но я считаю своим долгом предостеречь: это плохой сон. Я бы даже сказал - кошмарный. Некоторые случайные посетители так и не проснулись отсюда… Просыпайтесь скорей - искренне вам желаю, юноша!
- Нет, не хочу. - Я покачал головой и огляделся. - Тут так интересно!..