17. "Если он просит тебя молчать - послушай свое собственное сердце. Если оно тоже молчит - значит, тебя уже нет"
В Нью-Йорке - полдень. На одной из оживленных улиц, вероятно, тоже.
Я задираю голову вверх и пытаюсь прочитать бледную крупную надпись на выцветшем от времени и дождя проспекте.
"Если он просит тебя молчать - послушай свое собственное сердце. Если оно тоже молчит - значит, тебя уже нет".
Рекламная растяжка призывает жертв насилия звонить по телефону доверия. Я недовольно фыркаю.
…
- Все вы молодцы, - я снисходительно окидываю взглядом класс и останавливаюсь на пухленькой девочке, стыдливо опустившей глаза. - Все. Абсолютно все в этом году прекрасно поработали. Думаю, когда мы встретимся с вами этой осенью, мы уже сможем приступить с вами к более сложным упражнениям. Но помните: работать-работать…
- …и еще раз работать! - хором заканчивает за меня класс, и мы вместе смеемся.
- Давайте похлопаем себе. - Раздаются гулкие удары детских ладошек, и я незаметно для всех с облегчением вздыхаю. - Все, всем спасибо. Увидимся после летних каникул.
Маленькие раскрасневшиеся от усердий девочки торопливо семенят к выходу, и я остаюсь в большом зеркальном зале одна. Но только через стекло за мной наблюдает пара внимательных синих глаз. Изучает, рассматривает.
Я подавляю свои предчувствия и, как ни в чем не бывало, начинаю сматывать провод от магнитофона.
- Кесс? - Голос совсем рядом. Бьет по барабанным перепонкам.
Собрав всю оставшуюся волю в кулак, я поднимаю глаза на своего посетителя.
- Что ты хотел, Шон? - бросаю я, вновь вернувшись к сматыванию провода. Стараюсь не смотреть на него, не вздрагивать от его слишком обжигающего взгляда. Взгляда, проникающего во все внутренности.
- Ты ничего не хочешь мне рассказать, Кесс? - спрашивает он спокойно. Только вот дышит часто - я слышу - и это его выдает.
- А должна? - огрызаюсь.
Шон не отвечает, и я думаю о том, насколько он похож на Кима. Но ведь все браться должны быть похожи, не так ли?
Он молчит, а я не сразу понимаю, что он не уйдет отсюда, пока я не выложу ему все, как есть. Думает, я ему что-то должна за те несколько недель, что он тащил меня на своей шее. Думает, я должна поблагодарить его за то, что он познакомил меня с Джен - мы же стали с ней лучшими подругами. Думает, что, несмотря на то, что теперь я снова вижу, я по-прежнему слепая. Такие как Шон вообще много чего себе позволяют.
- Я не собираюсь разговаривать с тобой об этом, - наконец, выдавливаю я, пытаясь не сорваться в нервный крик. Пытаюсь не поддаваться на провокацию.
- Видела транспарант? - неожиданно спрашивает Шон, и я вздрагиваю.
- Перед зданием?
Он кивает.
- Я тоже подумал, какая действенная вещь, длинный номер телефона, на который ты можешь позвонить, если тебя держат в четырех стенах, прикованной к батарее. Или, скажем, когда твой подсаженный на всякую дрянь братец заставляет тебя все свободное время тратить на поиски новой дозы, а затем в порыве бешенства избивает тебя до потери пульса. Действительно, что может быть проще, позвонить по телефону доверия и рассказать все малодушной диспетчерше, у которой у самой четверо детей и муж, не вылезающий из запоя? Не так ли, Кесс?
- К чему ты ведешь, Шон? - шиплю я сквозь стиснутые зубы.
- А к тому, Кесс, что они могли сделать с тобой то же самое. И тебе еще повезло, что они использовали тебя как натренированную на запах наркоты собачку, а то ведь могли и…
- Заткнись, Шон, - требую. Уже не прошу - требую. - Где Джозеф?
Шон пожимает плечами, и я внезапно ловлю себя на мысли, что Ким, возможно, делает это так же. Так же пожимает плечами или смотрит, чуть прищуренно.
- А как у тебя оказался его телефон? - спрашиваю я после секундной паузы. Уже не могу разобрать, кому важнее от другого узнать информацию - мне от Шона или Шону от меня.
- Нашел, - с издевкой отвечает Шон, и я понимаю, что он мне не скажет, пока я сама не расколюсь. Что ж, вполне равноценная сделка.
Шон смеется надо мной. Думает, я смешная. Но цирк уехал. В цирк мы пойдем на следующей неделе.
…
Я ищу, где на панели радиоприемника отключается звук, но это просто не предусмотрено. Никто не подумал, что какой-нибудь сумасшедшей Кесси придет в голову убавлять звук до нуля. Избавляться от звука.
Они все много чего не предусматривают. Не думают о том, что эти транспаранты - только красная тряпка, но не для жертв насилия, нет, - для насильников. Они даже на секундочку не допускают, что слишком тонкие стены - это тоже плохо, что за слишком тонкими стенами слышно слишком много. Они не знают, как пахнет героин. А я знаю, я чувствую его за несколько миль и чувствую постоянно. Это как получить на Рождество от своего обожаемого бойфренда совершенно тошнотворные духи и пользоваться ими каждый день, чувствовать на себе этот прожигающий кожу запах. Да, можно бросить парня, выкинуть духи, можно уехать из Нью-Йорка, но я не могу. Пока не могу.
Резко, дико оскалившись, я выдираю провод из розетки и, пытаясь пропускать мимо оставшиеся радио-помехи, слушаю, что творится за стеной, но чувствую только горькое послевкусие этой дряни. Я не знаю, где Катрин, где ее брат. Не знаю и не хочу знать. Даже любопытства не испытываю - только отвращение. Вспоминаю, как эта девушка - больше хочется сказать, девочка, - пила напротив меня чай и курила. Я до сих пор чувствую запах ее кожи на кружке. Но из этой кружки я больше не пью - она стоит на краю подоконника, одинокая, покинутая, и на дне все еще плавает несколько чаинок. Я просто жду, пока вода окончательно испарится.
Обхватываю себя руками - конец июня, но мне почему-то холодно.
За окном - солнце, но какое-то ненастоящее, фальшивое, нарисованное чей-то неумелой рукой. И я тоже хочу иметь такое солнце, чтобы всегда грело. Хочу солнце вместо лампочки.
На качелях сидит Жи (я могу разглядеть ее даже отсюда), но она о чем-то думает, не улыбается - я чувствую. Наверное, она думает о том же, о чем и я. Но, вероятней всего, я ошибаюсь. Не чувствую, не знаю. Не могу знать.
Небо слишком низко нависает над панельными малоэтажками. Настолько низко, что мне кажется, что сейчас оно раздавит меня. Как будто все сужается: пол прижимается к небу, а земля теснится к потолку. Но я думаю, это страшно: умереть, придавленной небом. Умереть, прикоснувшись к свободе.
А я все никак не могу понять, почему все равно так трудно. Трудно жить, выживать, трудно понять, почему сердце теперь такое тяжелое - сплошная сердечная мышца, слишком напряженная, слишком ощутимая для меня.
Трудно смотреть и видеть то, что так давно в последний раз видела, но всегда ощущала. Трудно смотреть на себя в длинное зеркало, в которое еще несколько недель назад смотрелись все шлюхи нашего борделя.
Трудно сдерживать себя в мыслях о том, что если бы Ким не отправил меня в Нью-Йорк, все, возможно, было бы совсем не так.
…
- Тринадцать долларов девяносто девять центов, - сообщает мне девушка в синтетическом свитере. Она маленькая, с наэлектризованными волосами мышиного цвета.
Девушка держит в руках алую помаду и ждет, пока я начну доставать деньги. Ждет, пока я открою глаза и - наконец - посмотрю на нее.
Эта помада явно дороже, чем та, что подарила мне Лея, но эта - еще и намного краснее. Уже не цвета крови - цвета швейцарского флага.
- Так вы будете брать? - интересуется девушка, пытаясь скрыть нотки раздражения в своем голосе, но у нее не получается - я же чувствую.
- Нет, спасибо, - я подавленно улыбаюсь и, развернувшись на каблуках, быстрыми широкими шагами направляюсь к выходу.
А затем - у самой двери - останавливаюсь и оборачиваюсь:
- Знаете, я все-таки возьму.
Девушка хмыкает, старается незаметно, но от меня ничего не скрывается, ни единой детали. Она думает, что я возвращаюсь за помадой, но это не так - я возвращаюсь на нее посмотреть. Она дергается. Не нравится, как я ее изучаю.
- Вы когда-нибудь были в доме с синими стеклами? - неожиданно спрашиваю я, и девушка вновь вздрагивает.
- Простите, где?.. Я не очень понимаю, о ч-чем вы, - заикаясь, выдавливает она. Но в глаза мне не смотрит.
И, тем не менее, я чувствую - она понимает.
- В доме с синими стеклами, - повторяю я уверенно.
Девушка не отвечает, но задирает к потолку голову, и я вижу, что она пытается вогнать выступившие слезы обратно. Наверняка, она пытается убедить себя, что я говорю про какой-то другой дом. Другой. Не с синими стеклами.
Она помнит меня, я знаю, помнит, как я полупьяная приоткрыла первую попавшуюся дверь и наткнулась на нее и Джо. Помнит, что раньше она была красивая - не то, что сейчас. Когда я видела ее в последний раз, на ней не было свитера - на ней вообще ничего не было. (Как и на Джо, но это, впрочем, не важно). Но сейчас, при свете дня, в маленьком магазинчике она уже не кажется той, кем была. Не кажется заводной девочкой из дома с синими стеклами.
- Нет, я не знаю такого места, - сквозь слезы шипит она, как бы говоря: "Ну, что? Нагляделась? А теперь вали!"
- Я теперь тоже не знаю, - мягко улыбаюсь я и, забрав свою помаду, покидаю магазин.
А она остается там. Там, за синей витриной. Вновь остается за синими стеклами.
…
Они растут по прямой, развиваются в арифметической прогрессии. Равномерно, постепенно.
Мне же пришлось вырасти внезапно, в один день. В тот день, когда Ким приехал и сказал, что мое досье украли. С того времени я повзрослела не на десять месяцев, нет, но на десять лет. И нервные клетки отмирают так, будто действительно прошло десять лет, будто я уже не та Кесси - не Лгунья.
Я не знаю, сняли ли они тот проспект перед студией, но почему-то все равно уверена, что с тех пор к ним в "Службу доверия" не поступило ни единого звонка. Ни единого. Они думают, в Нью-Йорке все спокойно, а потом не могут понять, почему каждый год в городе снова и снова находят изуродованные и искореженные тела. Тела девушек, больше похожих на маленьких девочек. И у каждой - мальчишеские широкие джинсы неопределенного размера и белая майка с неприличной надписью. У каждой - синяки по всему телу, у каждой - в глазах какая-то странная смесь страха и радости. Радости оттого, что все закончилось.
"… если твое сердце молчит - значит, тебя уже нет…"
Мое сердце никогда не молчит. Оно всегда чувствует, ощущает, выискивает, перегоняет кровь по скучающему по настоящему кофеину организму. Я до сих пор не могу отвыкнуть от этой дурной привычки - пить быстрорастворимую муть.
Я не открываю глаз, потому что надеюсь, что, когда открою, то ничего не увижу. Ничего, никого.
Надеюсь, что все это было просто кошмарным сном. Все: то, что я вижу, то, что слышу, что чувствую. Хочу открыть глаза и увидеть вокруг себя привычную темноту, хочу вновь услышать Кимов голос - не в автоответчике двухгодичной давности, а вживую, рядом.
Я разлепляю веки медленно, осторожно, несколько раз хлопаю ресницами, и тут же несколько непрошенных слез выкатывается из моих глаз.
Я обнаруживаю себя на узком подоконнике открытого окна - не на карнизе, как привыкла в доме с синими стеклами. В воздухе ночь, но ночь не спокойная - с какими-то западающими в душу помехами. Как в плохо настроенном радио. Невовремя вспоминаю, что здесь тоже нельзя убрать звук - не предусмотрено.
Нельзя погасить вызывающую яркость обнаженной луны, светящей прямо в глаза. Нельзя, нажав на кнопку, согнать вместе облака и заставить их изрыгнуть из себя дождь. Нельзя заставить - не предусмотрено.
Нельзя перезапустить свою память, перемотать свою жизнь на пару месяцев назад. Не для того, чтобы исправить, - просто чтобы снова все это пережить, услышать, почувствовать.
А сейчас хочется нажать на паузу. На секунду остановить жизнь.
Что там говорил Ким? Игра, в которой нельзя сохраниться?
Если бы он сейчас был рядом, я бы похлопала его по плечу и сказала бы: "Не дрейфь, Ким. Кесси все устроит". Он бы сделал вид, что поверил мне, а сам бы потом все равно разработал бы свой план. Идеальный план.
Я вспоминаю о том, что Ким и Джен должны были пожениться этой весной: обменяться кольцами, клятвами верности и полными нежности взглядом. А я должна была быть на этой свадьбе подружкой невесты, если бы не сбежала в дом с синими окнами.
Представляю, каково им сейчас. Возможно, они даже сейчас спят на кровати в "моей комнате" или чем они там занимаются… Возможно, Шон просто сказал Киму, что теперь со мной все в порядке, и он больше не беспокоится. Устраивает себе маленький отпуск, нажимает на паузу, стирает мое лицо из своей памяти.
Наверное, это даже хорошо, что я не знаю, как он выглядит, а помню только его голос и частое дыхание. Но, наверное, даже это я никогда не смогу выбросить из моей головы. Это как выключить звук.
Не предусмотрено.
18. "Передозировка чувств, - так напишут в моем заключении о смерти"
Быть Кесси - это такой образ жизни. Быть Кесси - это значит чувствовать, слышать, ощущать.
Быть Кесси это совсем не то же самое, что быть Джо, Шоном или Леей. Даже не одно и то же, что быть Кимом.
И когда-нибудь мне придется заплатить слишком большую цену за то, что я была "Просто Кесси". Маленькой Лгуньей Кесси, которая слишком много чувствовала.
Передозировка чувств, - наверняка именно так напишут в моем заключении о смерти.
…
Я встречаю его в парке.
(Почему все всегда происходит именно в парке?)
Он живой и пока еще материальный. Мне кажется. Но смотрит как-то виновато, как будто я должна была волноваться, а он не позвонил. Как будто у нас действительно семейная идиллия. Как будто мы оба никогда не переступали порог дома с синими окнами.
Он приветственно кивает, но не до конца искренне. Сдавленно. Как будто ему противен сам факт нашего знакомства. Как будто я была для него одной из тех сучек на одну ночь, чье имя и лицо по обоюдной договоренности на следующий день забывается.
- Джо? - спрашиваю я. По привычке. Всегда спрашивала, точно с трудом верила, он ли это.
Он было открывает рот, но оттуда вырывается только воздух. Я догадываюсь, что он хотел мне сказать: "…пасхальный кролик, Кесси?.."
Я осторожно прищуриваюсь - пытаюсь копировать его манеру - и начинаю внимательно изучать его, играть с ним в игру "Найди десять отличий". Но он действительно не похож на прежнего Джо, того, что я знала. На нем белая футболка - только неприличной надписи не хватает - и черные джинсы. Белое на черном, старое на новом, хорошее на плохом, Джо на…?
Единственное отличие, которое замечаю не сразу: ухмылка уже не такая опасная. Как у хищника, которому подпилили клыки и обрезали когти.
Джо дышит медленно, а еще от него веет тем самым старым мотивом. И мне хочется прильнуть к нему и впитать в себя эту мелодию всю до последней ноты, но я не могу. И больше не могу сказать ему ни слова: ни спросить, ни рассказать. Только тогда понимаю - говорить - единственная привилегия, которой я не обладаю.
Между нами расстояние в несколько шагов. Есть два варианта: либо он подходит ко мне, либо я - к нему. Но почему-то никто не двигается с места, и мы оба ждем, пока расстояние исчезнет само.
- Я звонила, - наконец, говорю. От слова "волновалась" я удерживаюсь с трудом.
Джо хмыкает, точно я сказала ему какую презабавную вещь, точно рассказала анекдот, то, над чем можно посмеяться. И он едва сдерживается от того, чтобы заржать - я чувствую.
- Я рад, - просто отвечает он и по-прежнему не двигается с места. Теперь понимаю: он ждет, пока именно я подойду к нему - и он почти уверен, что я вот-вот это сделаю. - Кесси, - покровительствующее добавляет он, немного склонив голову набок. Правда непонятно, зачем он это делает.
И вот так люди, которые вместе переубивали сотню человек, которые понимали друг друга без слов, без звуков, внезапно не могут ничего сказать друг другу. Как будто ничего и не было. Не было ни девушки в синтетическом свитере, ни меня - рядом с ним никого не было.
Я думаю о том, что это слабость - сделать в его направлении несколько шагов. И он, наверное, тоже так думает. И мы снова играем в игру, кто круче, Джо или Кесси. Джо, как всегда, чтоб его, выигрывает.
Я делаю шаг.
…
Я втягиваю носом горячий пар, и он обжигает все мои внутренности. Пытаюсь сосредоточиться, но почему-то выходит только не смотреть в сторону Джо.
Он сидит напротив меня, и меня отделяет от него всего пара футов. Перед ним тоже кофе - он делает вид, что отвык от пива. Но я не верю. Впервые в жизни я ему не верю.
В горле стоит неприятный ком, затрудняющий дыхание и не позволяющий мне выдавить из себя ни единого слова. Я не знаю, отчего мне так паршиво: оттого, что я уже отвыкла от нормального кофе или оттого, что мне просто нечего ему сказать.
- Как Жи? - спрашивает Джо. Тихо так спрашивает, как будто думает, что я никогда не услышу.
- Нормально, - киваю. Затем пересиливаю себя и поднимаю на него глаза. Он выглядит усталым, и мне даже кажется - постаревшим.
Кручу кончиками пальцев горячую чашку и жду, пока он еще чего-нибудь спросит. Не только про Жи - про меня.
Это так необычно: сидеть с ним в кафе, видеть вокруг себя живых настоящих людей и наблюдать, как за окном тоже спешат люди - кто на обеденный перерыв, а кто просто по делам. Не имеет значения.
Это так непривычно: быть рядом с ним и разговаривать не о том, куда он потащит мою задницу этой ночью, а просто о том, о чем привыкли разговаривать нормальные люди. Бессмысленные вопросы и такие же бессмысленные ответы для поддержания беседы.
- А как ты? - наконец, интересуется он, но таким тоном, как будто он заранее не хочет знать мой ответ. Снова эта игра: кто круче, кто первый проколется. Но Джо в этой игре несменный победитель.
- Устроилась на работу, - сообщаю, вновь опустив глаза в чашку и уставившись на то, как пар аккуратными кольцами отрывается от темной зеркальной поверхности напитка. - Хореографом в балетной студии.