- Несите,- закашлялся Павел, обернулся на кольцевую, по которой проносились редкие машины, вытащил тор и накрыл сигналом труп майора. Тот не загорелся.
За спиной раздался взрыв, и Павел полетел вместе с обломками беседки и столом на грудь мертвому тестю. Уазик взлетел на воздух.
46
Он добрался до гостиницы только в четыре часа утра. Москва еще спала. Частник сорвал с Павла сумасшедшие деньги, но он отдавал их так, словно деньги были ему уже не нужны. Дюков заливался храпом. Павел принял душ, выудил из холодильника бутылку минералки, пригляделся к приоткрытому рту напарника и снял с предохранителя тор. Навел его на Димку и нажал на кнопку. Ничего не произошло. Заряд был израсходован, но Дюков остался невредим, разве только перевернулся на другой бок и захрапел еще громче. Павел вздохнул с облегчением - и все-таки уснуть сумел только часам к пяти.
Дюков разбудил его в десять. Замотав голову мокрым полотенцем, он сидел на кровати и жалобно стонал:
- Шермер, хватит спать! Уже десять! У меня башка раскалывается! Помоги! Помнишь, ты снимал мне боль?
- Димка, отстань, это была шутка!
- Но мне-то помогло тогда!
- Ладно!
Павел сел на кровати, подтащил хнычущего Дюкова за пояс халата, толкнул его на пуфик.
- Сядь. Ничего не обещаю. Сам себя должен лечить.
И этому его тоже обучал Алексей. Чужак, может быть
даже враг, который потратил на него пять лет жизни. Или, точнее, всю жизнь. Как и дядя, как и Людка.
Павел положил пальцы Дюкову на виски, хотя точно так же мог взять его за руки, но перегаром несло даже от дюковского затылка. В пальцах тотчас появилась тяжесть и твердость, и Павел привычно погнал ее по кругу - левая рука, дюковская башка, правая рука, собственная голова, левая рука. Димка замер и начал оживать с каждой секундой, словно в темнице, где он был заперт, наконец-то устроили спасительный сквозняк.
- Черт возьми, Шермер,- простонал он с блаженством.- Я тебе еще когда говорил? На хрена тебе мастерская? Только частный вытрезвитель. Эх! Сейчас бы девочку! Лет так девятнадцати с половиной! Сонную! Только что с постельки!
- Ага,- кивнул Павел, отталкивая Дюкова,- Дуй в ванную, а то я займу. Девочку! Баб деревеньку и играть на гармошке.
- Не! - погрозил Павлу Дюков,- Если бы у меня была баб деревенька, я бы пахал как проклятый. И не в том качестве, о котором ты подумал. Их же всех надо еще и кормить.
Через полчаса, когда в ванной успел побывать и Павел, Дюков уже был иным. Трезвость настигла его окончательно, и теперь он сидел, уставившись отсутствующим взглядом в окно.
- Послушай... - Он повернулся к Павлу, который решил не искушать судьбу вторым явлением очкарика-бо- таника и одевался по-походному,- Паша. Скажи честно. Вот все, что вчера... Я насчет Василисы и Машки. Это на самом деле было? Это мне не приснилось?
- Не приснилось, Дима,- строго сказал Павел, застегивая на груди рюкзак.- Нет больше ни Василисы, ни Маши. И еще много кого. Нет нашей мастерской. Нет моей квартиры. Кажется, что нет и твоей квартиры. И машин наших нет. Даже "матиза" Василисиного нет. Ты все еще думаешь, как поступить? Я бы на твоем месте сейчас пешком пошел в эту самую Америку. Грешен, навел справки - у тебя там и в самом деле родители.
- Вот будешь на моем месте, тогда и пойдешь,- глухо проговорил Дюков,- Хотя я тебе не советую оказаться на моем месте. Ты уж не бросай меня пока, Шермер. Я уже на краю. Я это, еще когда мне Мартынов пустой бутылкой по почкам бил, понял. Не выберусь сам.
- Нет, дорогой,- хлопнул его по плечу Павел.- Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.
- Шашлыки? - спросил Дюков.
- Если только из нас,- стиснул зубы Павел.
- Тогда это в русле событий,- поднялся Дюков.
После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил "пассат", пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.
- Машка должна была в школу идти в понедельник,- вдруг заметил Дюков,- Как думаешь, если бы не... У нас бы срослось все?
- Как думаешь,- ответил ему Павел,- если бы не... хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей "Альфы-Ромео"?
- Это единственное, в чем я не сомневаюсь,- как эхо, отозвался Дюков.
- Ладно,- Павел открыл заднюю дверь "универсала", вытащил рамочный домкрат,- Найди пару камешков, надо машинку осмотреть - не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!
Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре "пассат" накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.
- Зачем ее взрывать? - прошелестел Дюков снаружи,- Она сама развалится к следующей весне!
- Дай бог нам не развалиться до следующей весны,- проворчал Павел, отряхивая ветровку.- Или даже хотя бы до зимы.
- Ты веришь в Бога? - безучастно поинтересовался Дюков.
- Зачем тебе это? - поморщился Павел.- Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.
- А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? - не унимался Дюков.
- Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре,- отрезал Павел.- Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.
Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.
- Зря не нажимай,- предупредил его Павел.- В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.
- А на кого действует? - не понял Димка.
- На всякую нечисть,- пожал плечами Павел,- На инопланетян, на... Да черт его знает, но на людей не действует.
- На нечисть,- повторил Дюков.- Значит, сгодится для самоубийства.
- Не сгодится,- мотнул головой Павел.- На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.
- А ты? - спросил Дюков.
- Я вроде бы подхожу,- кивнул Павел.- Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.
- Точно годится для самоубийства,- задумался Дюков,- Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.
"Пассат" плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.
- Осень,- заметил Дюков.- Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.
- "Все врут календари",- процитировал Павел.
- Куда мы едем? - поинтересовался Дюков,- Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?
- От себя не убежишь,- пробормотал Павел.- В церковь едем, в церковь.
- Исповедаться решил? - хмыкнул Дюков,- Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.
- Не исповедаться,- помотал головой Павел.- Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким... Агностиком.
- Ага,- скривился Дюков.- Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином - и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.
- Ты об определениях, а я - о чувствах,- нахмурился Павел, уходя с трассы.- Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую... необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.
- Ну-ну,- скис Дюков.- Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер,- хочешь, покажу? В церковь-то зачем?
- Не бери в голову, Дюков,- прошептал Павел,- На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.
В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.
- А и вправду,- поспешил за ним Дюков,- По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке - ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?
- Нет,- буркнул Павел.
- А почему ты не перекрестился? - дернул приятеля за ветровку Дюков,- Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!
- Ты на Девятое мая на "туарег" георгиевскую ленточку вязал? - спросил Павел.
- Обязательно,- удивился Дюков,- А как же без этого? Дань памяти, и все такое...
- В том-то и дело,- кивнул Павел,- И все такое... Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется - крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.
- Здравы будете,- Навстречу приятелям шел востроносый священник.- Рад видеть. С чем пожаловали?
- Вот,- кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел.- Дмитрий со мной.
- Вот уж не знаю,- замешкался Дюков,- Пожимать вам руку или целовать надо?
- Не заморачивайтесь,- просто ответил священник и пожал протянутую руку,- Не эта ли рука красила в прошлом году мою "двадцать четвертую"?
- Она самая,- хлопнул по плечу Димку Павел.
- Золотые руки, золотые,- с усердием потряс руку Дюкову священник,- Спасибо. Очень хорошая работа. Дай вам Бог удачи!
- С удачей у нас как раз напряг случился,- заметил Павел,- но не о том теперь речь. Год последний суетной вышел, я женился, а к вам все никак добраться не получалось.
- Венчаться решили? - улыбнулся отец Михаил.
- Пока нет,- покачал головой Павел.- Я насчет могил.
- А с ними все в порядке,- вздохнул священник,- Чисто, хорошо.
- Вы положили плитку,- объяснил Павел.- И... что-то там делали.
- Но я же о деньгах не говорил? - улыбнулся священник.- Вы храму пожертвовали достаточно, чтобы не беспокоиться о прахе близких.
- Не получается не беспокоиться,- развел руками Павел,- Неладное что-то творится, отец Михаил. Вот приехал сюда, думаю, может быть, и вас мое неладное зацепило?
- Зацепило,- пробормотал священник,- Наведывались тут... разные. И в форме, и без формы. Искали вас.
- И только? - спросил Павел.
Священник взглянул на Дюкова.
- Говорите,- попросил Павел.- Дмитрий в курсе. Почти в курсе.
- Эксгумацию делали ваших родных,- объяснил, потемнев лицом, священник.- Уж больше года прошло. Приезжали люди из Москвы, показали бумагу, велели расписаться о неразглашении. Но я-то сразу предупредил, что, если вы придете, в лицо расскажу вам все как есть. Старший у них был высокий такой, Георгий. Но они к телам матушки вашей и бабушки со всем уважением. Только взяли на анализ... генетический материал. А тела дяди вашего и отца так вовсе забрали. Хотя что там от отца оставалось - пепел один, чуток косточек. Все сгребли, в мешки упаковали и вывезли. Так что пустые ящички в могилке-то лежат. Только и остались - матушка ваша и бабушка.
- Так, значит... - процедил Павел.
- Ну так это ж не в первый раз,- заметил священник.- Еще при предшественнике моем пытались разорить могилку-то. Выкапывали неизвестные. Пепел батюшки вашего словно через сито просеивали, все косточки переломали. Но тогда еще мы все с дядей вашим уладили, он все в порядок приводил. А теперь и до него черед дошел.
- Как вы это объясняете? - спросил Павел, поглядывая на побледневшего Дюкова.
- А что тут объяснять? - вздохнул священник,- Мы так-то вроде Европа, а коросту соскоблишь - Азия. Народ темный в большинстве своем. В церкви поклоны кладут, а за церковью через плечо поплевывают. Я не углублялся в это дело, но слух в уши влетал, что за нечистых считали вас в деревне. Вроде бы оттого и дядя ваш в город переехал, а в посмертии все одно назад вернулся. Разное говорят. И вроде не дядя он никакой, и лопатки на его теле были с двух сторон, и кость у него какая-то не такая. Простить их надо, как неразумных прощают.
Священник остановился у ступеней церкви и положил руку Павлу на плечо.
- Прощая, себе облегчение дадите. Не ковыряйте рану. Быстрее заживет.
- Не все заживает, батюшка,- произнес лобастый и широкий в кости мужик, выходивший из церкви. За ним затопали по ступеням быки или оперативники. Руки они держали в карманах, у двоих на плечах висели автоматы.
- Какими судьбами, Сергей Сергеевич? - помрачнел священник.
- Служба, отец Михаил,- ответил Краснов,- Вы идите в храм, идите. У меня разговор к гостям вашим. Не все у них гладко. Наркотики в машине перевозят,- Он достал из кармана пакетик с белым порошком,- Вот и понятые,- кивнул на бойцов,- И не только наркотики. Оружие!
В руках у Краснова появился дробовик Павла.
- Или эта штучка белокурого красавчика? А ну-ка, ребятки, обыщите его. С черным осторожнее: уж больно шустрым себя показал. На мушке его держите, близко не подходите пока. Ты бы, Павлик, не дергался. Легкой смерти все равно не будет. А мне за тебя еще и повышение выгорит. А вы, отец Михаил, идите уже в церковь. Идите от греха! Сашок, затолкай его в храм. И подержи дверь!
47
Со временем Пашке стало казаться, что он помнит отца. Он представлялся ему родным и узнаваемым силуэтом, который всегда стоял за спиной. Который жалел его, когда Пашка припечатывал палец молотком. Подталкивал в спину, когда на третьем кругу бега по деревенскому стадиону физкультурник требовал продолжать бежать, а Пашке хотелось упасть в траву, потому что в боку начинало колоть и дыхание срывалось. Гладил по голове, когда мальчишке поддавалась какая-то сложная задачка или, к примеру, заброшенный бабушкой на полати сломанный будильник оживал, а из коричневого патефона начинали доноситься не только скрипы, но и музыка. Он всегда был рядом, и Пашка и в самом деле уверился, что помнит его. Затверженные наизусть рассказы бабушки о том единственном дне, когда ей удалось увидеться с зятем, отпечатались в Пашкиной голове намертво. Он помнил, где сидел отец, когда бабушка вошла в дом, как он встал, как поздоровался, какие слова сказал. Помнил, как отец слушал бабушкин рассказ о поездке к ее сыну, как спокойно и достойно встречал ее смущенный взгляд. Помнил, как тот обнимал маму и целовал ее в щеку. Помнил даже, как тот попрощался, уходя устраиваться на работу в совхозную контору. Правда, лица его никак не мог рассмотреть. Бабушка повторяла, что он сам, Пашка, деленный на его детский возраст, и есть копия собственного отца. И Пашка подходил к зеркалу и всматривался сам в себя, чтобы увидеть за тонким длинным носом, прищуренными глазами и вытянутым подбородком самого лучшего, самого главного, самого сильного мужчину в его жизни. Но не видел. Поэтому отец оставался просто силуэтом.
Зато мамка была с лицом. Пусть даже лицо ее оставалось лицом девчонки с улыбкой до ушей и двумя торчащими косичками, которые Пашка выучил наизусть, рассматривая фотографии. Он помнил ее руки. Сильные и цепкие, когда они поддерживали его под мышки. Мягкие и добрые, когда они гладили ему живот. Смешные, когда они раскатывали на столе тесто, которое потом нарезалось стаканом на кружки, а обрезки сминались в комок и раскатывались вновь. Он помнил ее руки, и ему всегда казалось, что достаточно поднять голову, чтобы увидеть ее лицо. Он и так его помнил, закрывал глаза и видел смешную девчонку с косичками, но точно знал, что, вспомнив руки, непременно поднимет глаза и увидит лицо. То самое. Которое у нее было, когда ее не стало и когда, как теперь выяснилось, она увидела серого и спрятала ребенка, прижала его к груди, отвернулась с ним к стене, чтобы защитить...
Фальшивый дядя Федор никогда не позволял себе повысить голос на Пашку, никогда не позволял себе прикоснуться к нему не только чтобы выпороть за какую-нибудь провинность, но и просто так, чтобы дернуть за нос, взъерошить волосы, постучать кривым пальцем по лбу. Почему? Ненавидел его? Боялся? Не хотел прирастать к чужаку, похоже, что даже к врагу? Или именно так и следовало воспитывать мальчишку, пусть даже не родного племянника?
Зато он говорил. Нет, слов было мало, дядя Федор их словно берег или отбирал, но те редкие фразы, которые Павел слышал от него, всегда что-то значили. Пытался ли он перетащить Пашку на свою сторону, готовил ли его для долгого и серьезного разговора? Нет, скорее, он просто наблюдал. И Алексей наблюдал. Наблюдал и испытывал.
И дядя наблюдал и испытывал. Ведь не сами собой появлялись в их доме те же сломанные утюги и чайники? Да и с телевизорами была та же ерунда. Первый отремонтированный Пашкой телевизор - черно-белый "Рубин" - дядя принес сам и между делом намекнул, что, если племяш починит его, тогда телевизор останется в его комнате. Он постоянно брал Пашку "на слабо", при этом не давил на него - сберегал характер мальчишки от ненужного запала и нерва. Чего он добивался? Чего он хотел, когда тащил Пашку то на одну из своих работ, то на другую и просил помочь то разобраться в устройстве какого-то станка, то перебрать какой-то компрессор? Зачем нарывался на скандалы и выговоры? Зачем ему это было нужно? Какие еще механизмы он притащил бы домой, не сбрось на него уазик майор? Какого знания и умения он добивался от Пашки?
Зачем был нужен Алексею чернявый и худой паренек? Что за науку он преподавал Пашке? Зачем он учил его драться в тесной комнате, где от стены до стены два метра и невозможно размахнуться, чтобы нанести удар? Зачем он учил его драться лежа, на бегу, в воде? Зачем он учил его метать нож? Ломать пальцы? Зачем развивал скорость, реакцию, силу, выносливость, выдержку? Вот так выращивал себе врага? Или просто тестировал подопытный объект в разных режимах? Может быть, загонял в привычную для его отца среду и пытался разглядеть что-то важное в движениях, реакциях, ощущениях сына?
А если и это, все это, что происходит с Павлом теперь, все это - продолжение тех же испытаний? Что, если его враги хотят одного: чтобы он сорвался? Хотят поставить его на грань, за которой из него полезет что-то им нужное? Поставить на грань, за которой в глубине его существа очнется неизвестный ему отец, подаст голос и наконец расскажет наблюдателям все, выложит все секреты без утайки?