Я подумал о женских покоях, я посмотрел на выжженную солнцем дожелта степную траву, несущуюся под ветром волнами - и вспомнил о пленной царевне, о ее бледно-желтых косах, блестящих, как пшеничное поле. Странная, чужая женщина. Вот интересно, а если - она? Если - с ней? Не Нут ли ее привела ко мне - так странно, так насмешливо, как все, что делает Нут?
Я лег на низовой ветер; он плавно, как падающий лист, опустил меня к маленькой придорожной кумирне. Деревянная статуэтка Нут, укутанная в девичью шаль, стояла под невысоким куполом меж четырех резных столбов, пестрых от жертвенных ленточек, цветных лоскутков и стеклянных бус. Перед Матерью Судьбы дотлевали благовония в медной чашке. Я преклонил колена, коснулся губами пальца, пальцем - маленьких ног из потрескавшегося темного дерева:
"Отдашь мне эту женщину, госпожа моя?"
Пыльный, наглый, дорожный воробей чирикнул под самым ухом и вспорхнул. Знамение. Только что оно значит? "Птичка спорхнула именно к тебе"? "Ты, воробей, надоедливый и ничтожный, клюй зерна в навозе - и не чирикай"? Не орла послала, однако…
Я обернулся к коленопреклоненным вассалам:
- Все равно. Я уже решил. Нынче же вечером.
Они склонили головы, выражая согласие, хотя явно меня не поняли.
* * *
Принц Тхарайя пригласил нас в будуар.
Там стоял полумрак, огоньки отражались в серебряных зеркалах, и очень приятно пахло сандаловым деревом, воском свечей и гераневым маслом. Тхарайя полулежал на широчайшем ложе, по местной моде заваленном подушками, в темно-красной шелковой рубахе, бархатных штанах - и босой. Его челка по-прежнему небрежно свисала на глаза, но он побрился.
Увидев нас, принц приподнялся и расширил глаза. Его хвост приподнялся в виде вопросительного знака.
- Добрый вечер, - сказала я и чинила политес.
- Добрый, - ответил его высочество и приказал Шуарле, - Пошел вон!
Шуарле взглянул на меня - и не двинулся с места.
- Господин, - сказал я и улыбнулась, - я сочла, что нехорошо посещать тебя без провожатых в такой поздний час, поэтому пришла со свитой. Прости, но разве я сама не могу приказывать своим слугам?
- Так отошли его, - приказал принц уже мне.
- Мне не хочется, господин, - сказала я. - Можно, он останется? Или, может, ты передумал со мной разговаривать, и лучше мы вместе уйдем?
Его высочество рассмеялся и сел.
- Ты забавно рассуждаешь, - сказал он весело. - Вероятно, ты думаешь, что твой паж защитит тебя от меня, если я всерьез захочу тебя заполучить? Ты его несколько переоцениваешь.
- Нет, - сказала я как можно более кротко. - Я так не думаю. Я отлично представляю себе силу твоих родичей. Я просто надеюсь, что ты не любишь убивать - потому что сначала тебе придется убить Шуарле, а потом - меня, наверное…
Принц расхохотался.
- А тебя за что, Лиалешь?
- Пока ты будешь убивать моего друга, - сказала я, - я попытаюсь убить тебя.
Он так смеялся, что вытер слезы:
- Как же будешь убивать меня, женщина?
Я огляделась и прикинула.
- Вероятно - подсвечником, - сказала я печально. - Но, знаешь, принц Тхарайя, мне этого совершенно не хочется. Во-первых, Шуарле дорог мне, а во-вторых, мне было бы очень неприятно причинять тебе боль. Тебе ведь и так часто бывает больно, правда?
Пока я говорила, принц стал серьезным.
- Если военные донесения когда-нибудь будут доставляться со скоростью сплетен, ни одной войны мы больше не проиграем, - сказал он с усмешкой. - От этого ты думаешь обо мне дурно?
Я удивилась.
- Я вовсе не думаю о тебе дурно, господин, - сказала я. - Я тебя просто боюсь. Ты же напугал меня.
Тхарайя снова улыбнулся, и я порадовалась исчезновению острой складки между его бровями - от нее его лицо становилось чрезвычайно мрачным.
- Я не пугал, - сказал он, все улыбаясь. - Я глупо пошутил. Ты просто не знаешь, как я могу напугать, Лиалешь.
- Ну почему? - возразила я. - Об этом легко догадаться.
От улыбки лицо принца казалось моложе; привыкнув и приглядевшись, я даже нашла его милым, как у мальчика, несмотря на морщины и седую прядь. Он сел, по-кошачьи обернувшись хвостом.
- Послушай, Лиалешь, - сказал Тхарайя. - Если ты не думаешь обо мне дурно, то, может быть, останешься выпить со мной травяного отвара? Трава ти, которую заваривают мои слуги, растет на солнечных склонах Белой Горы, она лучшая в стране. Пить травник, предложенный принцем - не унизительно, верно?
- Да, - сказала я. - Даже любезно с твоей стороны. Мне нравится, и нравится особенно, если положить в него меда и размешать.
Тхарайя взглянул на Шуарле, и тот, по обыкновению, без слов сообразив, о чем его просят, перенес с резного столика на тахту что-то между переносной столешницей и подносом. На этом чудном подносе, расписанном синими цветами, стоял сосуд с носиком, в котором заваривали травник, широкие плоские чашки, блюдо с тоненькими до полупрозрачности белыми лепешками и горшочек с медом.
Я поклонилась и села рядом с ним, подобрав шаль под себя. Шуарле налил травника, а я взяла лепешку и стала ее рассматривать - обычно мне предлагали другие лепешки, пухлые и сдобные. На вкус это новое угощение показалось мне очень странным: намазанное медом, оно было как бы одним медом, без хлеба.
- Тебе это в новинку, принцесса? - весело спросил его высочество. - Таким хлебом при дворе берут с блюда лакомства, липкие или жирные, чтобы не запачкать рук. Один простак с той стороны гор, говорят, впервые увидев эти лепешки, принял их за лоскутки холста и хотел заказать себе целую штуку на рубаху.
Я рассмеялась, Шуарле улыбнулся и опустил глаза. Он наполнил наши чашки и сел на пол, застеленный ковром, у моих ног. Тхарайя бросил ему подушку.
- Так тебе будет удобнее, отважный страж, - сказал он очень милостиво, а потом обратился ко мне. - Скажи, принцесса, что ты намерена делать дальше?
Я облизала капельки меда с губ.
- Мне хотелось бы вернуться домой, - сказала я. - Я очень признательна тебе за гостеприимство, господин, но не могу пользоваться им долго. Видишь ли, я обещана в жены принцу Трех Островов, от этого довольно много зависит. Поэтому мы с Шуарле собирались добраться по твоим горам до столицы. Там, как говорят слухи, бывают огнепоклонники, у которых есть корабли. Вот с одним из огнепоклонников я и собиралась договориться, чтобы он доставил меня на север. А мой отец и будущий муж заплатят ему.
Тхарайя выслушал меня с нежной и какой-то грустной улыбкой - а потом переглянулся с Шуарле.
- И ты собирался сопровождать свою принцессу до столицы?
- Туда, дальше - и за реку, если так лягут кости Нут, - сказал Шуарле, глядя на принца спокойно и смело. - Я знаю, шансов почти нет - но у меня одна госпожа. Для чего мне еще жить?
Принц кивнул ему и сказал мне:
- Твой слуга, похоже, думает, как я, Лиалешь. Надеюсь, тебя не разочарует то, что я скажу.
- Мне кажется, разочарует, - ответила я. - Но - скажи.
- Только вышняя воля проведет вас через эти горы, - сказал Тхарайя. - Такой пустяк, как грибы-аманейе, едва не стоил вам жизней. Но - предположим, милость Нут вас сопроводит. Вы попадете в Лаш-Хейрие, найдете огнепоклонников - а они возрадуются деньгам, попавшим в их руки, и продадут вас обоих. Девушка необычной красоты, похожая на горный нарцисс, и юный кастрат-полукровка, который еще несколько лет не будет оскорблять взор господина своим безобразием - это хороший товар.
Шуарле грустно кивнул.
- Нет! - возразила я. - Мой отец - король! Он заплатит больше, чем какой-нибудь скряга на ярмарке! За мной дают в приданое военную помощь и колонии на Зеленом Мысу!
- Ты знаешь натуру своего отца, - сказал принц, - а мне знакома натура огнепоклонников. Еретики, умные, хитрые и корыстные, они веруют в возможность вымолить милость богов, что бы ни творили - это во-первых. А во-вторых - чужое золото где-то там всегда весит меньше, чем свое в кармане. Чтобы получить награду от твоего отца, им надо переплыть океан - а твои сородичи ведут со всеми нашими соседями почти постоянную войну. И потом, что если огнепоклонники доставят тебя, а воины твоего отца потопят их корабль вместо благодарности? Зачем же им рисковать, когда они и так могут получить плату?
Я опустила голову.
- Но допустим даже, что найдется человек, который решит рискнуть вопреки здравому смыслу, - продолжал Тхарайя. - Уверена ли ты, что твой жених дождется тебя? В вашей северной стране мужчине, сколько я помню, дают лишь одну женщину. Неужели, узнав, что твой корабль пропал в океане, его отец не разыщет ему другую - чтобы не терять времени?
В этом была безжалостная логика; кровь прихлынула к моим щекам, то ли от стыда, то ли от досады.
- Вероятно, я очень глупа, - пробормотала я, перебирая бахромки платка. - Но как же быть?
- Остаться у меня, - проникновенно сказал принц, улыбаясь совершенно братской улыбкой. - Тебя подарила мне Нут; нам ли, смертным существам, спорить с волей богини?
- Тебе подарила меня Раадрашь, - сказала я, немного обидевшись. - Твоя странная жена, которая рыщет по Хуэйни-Аман, как солдат, и не ставит людей ни в грош. Судя по ее речам, обращенным ко мне, она не обрадуется, если ты оставишь меня при своей особе. И еще - я боюсь, что она причинит зло Шуарле: у меня больше никого нет.
Принц, как будто, слегка смутился.
- Она - настоящая сахи-аглийе, - сказал он. - Женщины-птицы с трудом владеют собой. И вот она сопровождала патруль…
- Мне показалось, - возразила я, - что патруль сопровождал ее.
Принц рассмеялся.
- Женщины всегда все переиначивают к собственной выгоде, - сказал он. - Как бы ни было, я не позволю Молнии причинить вам вред. А воля Нут ясно видна в ближайших событиях: ты же прошла длинный путь и попала сюда необычным способом?
Я отпила травника и стала рассказывать. Совершенно не умею говорить кратко; тоненький месяц заглянул в зарешеченное окно, пока я добралась до встречи с грибами - но принц слушал внимательно, изредка предлагая вопросы. Когда я устала и замолчала, он сказал:
- Мне хочется, чтобы ты сейчас пошла со мной.
Я пошла; Шуарле сопровождал меня. Тхарайя провел нас по сумеречным коридорам, скудно освещенным факелами, со стенами из отшлифованного камня и копотью на стрельчатых сводах; в нишах стояли караульные воины-аглийе, которые обнимали себя за плечи и низко склонялись, увидев принца. Коридоры кончились резной деревянной дверью, высотой в полтора человеческих роста. Принц распахнул ее - и я вышла на узкую смотровую площадку, над которой простиралось бездонное звездное небо.
- Господин! - закричала я невольно. - Эта та самая странная башня, которую мне показала Нут во сне!
Принц улыбнулся и отпер дверь напротив той, в которую мы вышли. За дверью я увидела сумеречный зал со стрельчатым сводом, длинный ряд светильников в чашах, а в конце ряда - высокую статую Нут, укутанную в серый шелк.
- Я была тут во сне, - сказала я, чуть не задохнувшись.
Тхарайя кивнул и вошел в это языческое капище. Приблизившись к статуе богини, он преклонил колена и поцеловал ее бронзовую ступню. Шуарле сделал то же самое - но я не знала, смею ли, веруя в Господа, лобызать идола, и осталась стоять поодаль, не двигаясь от робости.
- Благодарю тебя, веселая госпожа, - сказал принц статуе, - за то, что играла моей жизнью и выиграла для меня удачу.
- Тхарайя! - воскликнула я. - Так нечестно! Это - мои шестерки!
Принц обернулся ко мне, улыбаясь, как мальчик - у него на щеках появились ямочки, а в глазах танцевали огоньки свечей, подобные хитрым бесам.
- Нет, прекрасная, - сказал он тоном пятилетнего шалуна, украдкой набившего карманы орехами и теперь намекающего на это, чтобы похвастать. - Это шестерки - мои.
В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.
Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.
Ему хотелось слушать про север, про мой далекий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро - и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.
Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике - хотя я, вряд ли, могла бы удовлетворить его любопытство по этому вопросу в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным мое длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.
- Вот еще, - сказала я. - Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведешь себя любезно, но неприлично; девушка, более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоем обществе.
- Ты должна говорить, - возразил Тхарайя. - Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?
Я удивилась
- Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?
Принц загадочно улыбнулся.
- Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, - сказал он. - Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!
- Не так я и робка! - возмутилась я. - Ты специально дразнишь меня?
- Толмач должен не бояться никаких слов, - сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на веселую беседу, он тут же начал вести себя, как мальчик. - Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.
- Ты собираешься с ними браниться? - спросила я не без капельки яда. - Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае, позволь мне усомниться в успехе переговоров.
- Я не о брани, - сказал принц. - Я о простых вещах. Тебя смущает все. Тебя смущают даже хвосты аглийе.
- Ты не прав, - сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. - Я хотела сказать, - поправилась я, - что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.
Тхарайя улегся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пес, и спросил очень весело:
- Что - "это", Лиалешь? Ну скажи!
Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела - глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:
- Хвост.
Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.
- Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, - сказал он так, как обращаются к маленьким детям. - Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, - взял меня за руку и притянул к себе.
Так я дотронулась до принца впервые - до его человеческой ладони, в которую поместились бы две моих ладони и полторы ладони Шуарле, теплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а еще до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело - это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку - но тут же извинилась за неучтивость.
- Это ничего, Лиалешь, - сказал принц. - Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.
Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.
- Лиалешь, - сказал Тхарайя, - не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.
Я улыбнулась в платок, сделала реверанс, и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что мое сердце уже приоткрыто.
* * *
Совершенно я не мог на них смотреть.
Если бы Яблоня не просила остаться - ушел бы, услышь, Нут, но она попросила - что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.
Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я - так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином - я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.
А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я - так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать - что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!
Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде - не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи.
Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты - мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло - этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там - побоку. О себе я вообще не говорю.
Пса ласкают, когда волки близко.
Шла на темную сторону - вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая - тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом:
- Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или - не знаю, что!
Странно, ага.
Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена - настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах - лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой.
Старый. Точно, стар, как грех.
А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:
- Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…
Я подумал, не напомнить ли ей, что она, вроде бы, не собиралась быть ничьей наложницей? Что она, вообще-то, с севера царевна, что там у нее - отец, жених, все такое… Не сказал. Ветер прав, мы не доберемся. Что ее даром мучить… ладно. Смотритель покоев, так смотритель покоев.
- Устал, - говорю, - немного. Давай ложиться спать, Яблоня?
Вздохнула, улыбнулась.
- Ах, совершенно не спится! Но - хорошо, давай.
Переплел ей косы, принес умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я ее без одежды не видел… забыла, как я ее отмывал, как смазывал ее ссадины бальзамом из девяти масел… Да что говорить…