- Твои познания меня тревожат.
- Искупитель не страшится Тьмы.
Спиннок вздрогнул, шире раскрыл глаза: - Принять горе Т’лан Имассов - одно дело, Жрица. Но Тисте Анди… у Искупителя, наверное, нет страха, но его душа пробудилась к мудрости. Жрица, пусть твои молитвы будут ясными. Тисте Анди - не для Искупителя. Бог он или нет, соединение с нами его уничтожит. Полностью. "И, клянусь дыханием самой Матери, уничтожит и нас тоже".
- Сирдомин ждет, - ответила она, - и удивляется, зная твою пунктуальность.
Спиннок Дюрав помедлил, потом кивнул. "Будем надеяться, что у бога мудрости побольше, чем у его жрицы. Будем надеяться, что сила молитв не склонит Искупителя к поспешному желанию протянуть руки слишком далеко, коснуться того, что может его только убить. Новообращенным слишком часто свойственна неуемная пылкость".
- Жрица, твое заявление, будто Курган лежит вне ответственности Лорда - ошибочно. Если пилигримам нужна помощь, Сын Тьмы даст ответ…
- …тем самым предъявив права на то, что ему не принадлежит.
- Ты не знаешь Аномандера Рейка.
- Нам ничего не нужно от твоего Лорда.
- Возможно, я смогу помочь?
- Нет. Уходи, Тисте Анди.
Ну что же, он попытался. Разве нет? Он не надеялся выведать больше у самого Сирдомина. Возможно, требуются более энергичные усилия. "Нет, Сирдомин - человек скрытный. Предоставь его себе. Следи и жди. Как положено другу".
* * *
Если посчитать, что идет он от ближайшего побережья, одинокий путник на равнинах северного Ламатафа успел пересечь сотню лиг диких прерий. Тут нет пищи, ведь охота на скудную, наделенную быстрыми ногами дичь трудна. Он худ… но ведь он всегда был худым. Тонкие седые волосы распущены и вьются за спиной. Борода сивая, грязная и в колтунах; светлые, как лед, глаза остры, как у любого дикого зверя равнины. Длинная кольчуга звякает о голени при каждом шаге. Отброшенная им тень узка, словно лезвие меча.
В безоблачном небе кружат орлы или вороны, кажущиеся крошечными точками. Следят за его одинокой фигуркой - или просто носятся в синей пустоте, отыскивая на просторах слабых или умирающих животных.
Но этот человек не слаб и отнюдь не умирает. Он идет с целеустремленностью фанатика, безумца. Безумие, мог бы возразить он, не свойственно душе, наслаждающейся миром - каждым холмиком, клочком травы, слоями старого морского песчаника, пробивающимися сквозь тонкую кожицу лишайников и хрупких мхов. Обманчивыми столбами теней, что перемещаются вслед бредущему по небу солнцу. Звуками собственного дыхания - доказательством, что он еще жив, что мир еще не схватил его, не сломал, не высосал тепло из древней плоти. Безумие возникает лишь из внутренних бурь - а душа Каллора, Верховного Короля, великого императора дюжины ужасных империй, пребывает в покое.
В данный миг. Но что важно, кроме данного мига? Единственное мгновение, тянущееся от прежнего к следующему, снова и снова, прочное и надежное, как каждый его шаг, как грунт, ссыпающийся с подошв вытертых сапог. Чувства утверждают реальность, и ничто иное не важно. Никогда не будет важно.
Человек покоя, о да. Если он некогда правил жизнями сотен тысяч, до конца используя их жалкое, бесполезное бытие; если он однажды единственным жестом обрек на смерть армию в пятнадцать тысяч человек, уже сдавшуюся ему; если он восседал на тронах из золота, серебра и оникса, скапливая богатства в количествах, лишающих их всякого смысла и ценности… что же, все, что осталось от славы прошлого - сам этот человек, его меч, его доспехи, горсть старинных монет в карманах. Бесконечные измены, море лиц, которые за столетия сделались смутными и расплывчатыми - только алчные, завистливо блестящие глаза всё стоят перед внутренним взором. Полотнища дыма и огня, слабые крики умирающих людей, когда его империи гибли одна за другой. Хаос жестоких ночей, в которые он бежал из очередного дворца от толп столь мстительных и огромных, что даже Каллор не мог перебить всех - хотя хотел, так хотел… Никакая картина прошлого не отзывается в душе горечью. Здесь, в пустошах, на которые никто не предъявляет прав, он обрел мир.
Его истины неколебимы; а если кто-то вылезет из-под земли и бросит вызов его уверенности - что же, он порубит его на куски. Улыбаясь, показывая врагу всё свое спокойствие.
Слишком много веса придают истории, как полагал Каллор. Личной истории. Истории народов, культур, стран. Зачем пялиться на прошлые ошибки и неудачи, выносить суждения, если единственной наградой станет сожаление? Ба! Сожаления - убежище дураков, а Каллор не дурак. Он исчерпал все свои амбиции, высосал их досуха, оставив бледную шелуху, тусклое убеждение: мало что в мире стоит его усилий. Награды эфемерны; нет, бесполезны. Любой император в любом мире, во все времена, быстро начинает понимать, что гордый титул и вся сила не приносят радости. Даже излишества и безнаказанность надоедают. Лица умирающих и пытаемых… да, они одинаковы, все искажены тупой гримасой, не дающей откровения. Последний вздох не приносит открытия тайн, ответов на главные вопросы. Нет, они попросту замыкаются, дергаясь от боли при каждом движении палача, выпучивают глаза, и в последний миг их жизни Каллору удается прочитать в глазах что-то…до ужаса банальное.
Да, отныне его враг - банальность. Царство безмозглых, гордая башня глупцов. Не нужно было быть императором, чтобы все понять. Изучите лица людей, окруживших перевернувшуюся повозку - как они вытягивают шеи, чтобы бросить один взгляд на кровь, сломанные ноги, насладиться случайной трагедией, разбавляющей чернильные колодцы их скучных жизней. Поглядите на этих стервятников горя, а потом говорите о гуманизме, о благородном и высоконравственном человечестве. Неразличимо для кондоров или воронов, Каллор скривил губы в унылой ухмылке, словно подражая лицу трагически погибшего идиота, пришпиленного колесом повозки…Он хочет хоть что-то запомнить перед смертью - но все, что ему досталось, это лица зевак. Он думает: "О, поглядите на себя. Такие банальные. Такие… банальные!"
Спугнутый заяц выскочил из куста в двадцати шагах впереди; левая его рука резко поднялась, нож мелькнул воздухе, поймав зайца в прыжке и заставив перекувыркнуться перед падением. Изменив направление, он подошел и встал над жалким неподвижным телом, поглядел на мелкие капли крови. Нож засел по рукоять, пройдя над бедром. Кишки разрезаны, плохо. Грязь.
Он присел, извлек нож, потом быстро разрезал брюхо, вытащив теплые внутренности. Поднял блестящий клубок, поглядел…и прошептал: - Банально.
Глаз зайца слепо взирал на него. То, что таится за глазами, уже ушло.
Он все это уже видел. Больше, чем мог бы сосчитать. Зайцы и люди - одно и то же. В последний миг не на что смотреть - разве удивительно, что они уходят?
Отбросив кишки и подняв тушку зайца за длинные задние лапы, он продолжил путь. Заяц пошел с ним. Пусть идет. Вечером они усядутся за трапезу.
Высоко в небе черные точки начали снижаться. Их глаза - тоже пустые - заметили внутренности, серыми змейками валяющиеся на желтой траве за спиной одинокого путника. Пустые глаза, но иной род пустоты. Не банальность смерти, а банальность жизни.
У Каллора такие же глаза.
В быстрой смерти зайца таилась милость: в отличие от тысяч и тысяч людей, последним впечатлением его не были пустые глаза Каллора (а это зрелище вызывало ужас на лице каждой из жертв).
Мир, сказал кто-то, возвращает все, что вы ему даете. С избытком. Но ведь - как заметил бы Каллор - всегда кто-то что-то говорил. Пока ему не надоело. Тогда он казнил всех.
Глава 5
Молю, не говори мне о погоде
О солнце, облаках, о дальних странах
Где бури рождены
Я не желаю знать, как ветер вереск ворошит
Как дождь стеною падает на камни
И древние набитые дороги
Молю, не хвастайся болезнями своими
Болезнями родни или старух
В конце пути
Я не потрачу времени, жалея о богатствах
Ни мысли не отдам, ни чувства пелене
Утраченного счастья и удачи
Молю, о пропастях и безднах расскажи
Которые ты пересек без страха и сомненья
Не об изменах
Что плодятся словно черви
Хотел бы я увидеть гнев твой пред потерей
Сильней, сильнее плачь, кричи и кулаки сожми
Тугую землю бей
Молю, воспой безжалостные прелести любви
Что стала пьяной мукой, отняла рассудок
Заставив хохотать и плакать
Хочу, чтобы с капризными богами неба
Ты сделку заключил
Без торга и без задних размышлений, до сезона зимних
Слез
Об этом спой, и я уже не вздрогну
Тебя пойму, тебя увижу и на фоне
Ревущих бурь
Когда о жизни ты споешь своей как жизни бесконечной
И о любви своей как солнца доблестном огне
Грядущего неспешным шагом
Туда, где истина родится…"Молитва, или Конец незначительных дел", Баэдиск из Натилога
Даруджистан! Слава бесконечная! Кто посмеет назвать незначительным хоть одно дело? Тот юнец, спешащий с охапкой овощей - крики торговки от лавки сзади, строгий взор стражника в тридцати шагах, верно оценившего скудость шансов поймать беспризорника. Бессмысленно? Чепуха! Голодные рты накормлены, гордость сверкает - наверное, у торговки окажется на одну монету меньше - но ведь она все равно пошла бы на лишнюю кружку пива для муженька (если ублюдок подохнет от жажды, для нее же лучше)! Страдающий врожденным пороком сердца стражник не пустился в тяжелую погоню по людной улице - он проживет еще несколько месяцев, отработав полные двадцать лет и тем обеспечив пенсию для жены и детей. Он мирно отойдет, словив последний поцелуй, полный преданности и всего такого.
Работница гончарной мастерской за той лавкой с руками, склизкими от глины - она мечтает, о да, мечтает о годах, когда жизнь обретет форму, когда каждое касание пальцев будет глубоко царапать гладкую поверхность сосуда, изменяя будущее и переделывая прошлое, меняя даже сам замысел. Ибо намерение пролагает тропу, посылая рябь по воде, и даже десятилетия горького опыта не могут отменить непредсказуемости. Разумеется, она не думает о подобных вещах и подобными терминами. Боль в левой руке изгнала все мысли, кроме мыслей о боли; что может означать эта боль и какие травы ей заварить, облегчая страдания - разве все это незначительные мысли?
А как насчет девочки, жалобным взором следящей за волом в упряжи, что встал напротив входа в "Женские чары" Корба? Мать его внутри и наверняка пробудет там еще звон - разумеется, ведь у Мамы есть Дядя Дорут, секрет-для-всех-всех, хотя кому тут рассказывать, кроме вола, а он может ответить лишь мычанием. Огромный нежный темный-темный глаз уставился на ребенка, и мысли текли в обеих направлениях - хотя о чем может думать вол, если не о тяжелом ярме и еще более тяжелой телеге, и что хорошо бы лечь на мостовую, и о чем может думать дитя, кроме как о супе из говядины - так что рождения маленького философа не произошло, хотя в грядущие годы - ну что же, она, как и мать, сообразит, что можно завести собственного секретного дядю, срывая сладкие плоды брака, но избегая досадных помех оного.
А как насчет солнца над головами, взорвавшегося веселым светом, чтобы омыть чудный град, благословляя все незначительные дела? Велика нужда, столь внезапная и насущная, протянуть руку, сомкнуть пальцы вокруг яркого шара, потянуть - ниже, все ниже! - назад к ночи, к царству темноты, в коей все виды важных дел заставляли трепетать небеса и корни самой земли. Ну, почти.
Назад, требует толстый коротышка - ибо это его рассказ, его знание, его крик Свидетельства! В ночь прибытий, к делам прибывших в прибывающей ночи! Да не забудем мы малейшее из незначительных дел. Да не станем мы восхвалять само понятие незначительности, давая повод вообразить, что она существует - вспомним лучше беспризорника, торговку и стражника. Вспомним работницу и девочку и вола и дядю Дорута с головой между ног чужой жены, и не станем спешить к делам нового дня (увы ему!)
Мрак тоже умеет рассказывать, мудро подмигивая. Мы в самой сердцевине!
Ночь, наложение теней, на редкость неинтересное пятно, могущее привлечь внимание разве что скучающей кошки на гребне крыши особняка - янтарные глаза следят за тенью, сдвинувшейся с места прежнего нахождения. Блудная тень ползет вперед, через двор к более густым теням стены имения… Присев на корточки, Торвальд Ном огляделся, заметив голову кошки и проклятые ее глаза. Он бросился к углу и снова замер. Уже можно слышать разговор двоих охранников, спорящих о чем-то; голос, полный подозрений и готовых сорваться обвинений, обращается к голосу обидчиво отрицающему.
- …проклятие, Дорут, я тебе не верю!
- Почему бы, Милок? Я давал тебе повод? Нет…
- Худа тебе нет! Первая моя жена…
- Проходу мне не давала, клянусь! Наскакивала как на крысу…
- Крысу! Это верно.
- Никогда не оставляла одного! Милок, она меня буквально изнасиловала!
- В первый раз! Помню, она сама рассказала, и глаза так блестели…
- И у тебя поднялся как черный жезл самого Худа…
- Не твое дело, Дорут…
Тут что-то прижалось к ноге Торвальда. Кошка, урчащая как ручей по гальке, выгнувшая спину и поднявшая хвост. Он поднял ногу, занес над тварью - но заколебался, поставил обратно. Если подумать, кошачьи глаза и уши окажутся благом, ради сладкого поцелуя Апсалар! Если она решится пойти за ним, разумеется.
Торвальд осмотрел стены, карнизы, завитки метопов и полоски ложных пилонов. Утер пот с ладоней, посыпал их пылью, начал карабкаться.
Добравшись до первого подоконника, залез на него и присел. Да, это не очень мудро - но падение его не убьет, даже плечо не вывихнет. Затем вытащил кинжал, осторожно просунув между ставней и отыскав защелку. Кошка прыгнула следом, чуть не сбив его - Торвальд едва не упал, но сумел восстановить равновесие. Неслышно выругавшись, продолжил открывать защелку.
- …все еще тебя любит, понял?
- … что…
- Любит. Она любит разнообразие. Говорю тебе, Милок, твою последнюю завоевать нелегко… было…
- Клянешься!?
- Ты мне самый старый и лучший друг. Больше никаких секретов! Когда я клянусь, значит, говорю правду. У нее большой аппетит, так что проблем нет. Я не лучше тебя, просто другой. Вот и все.
- Сколько раз в неделю? Скажи, Дорут?
- О, каждый второй день или…
- Но я тоже через день!
- Четные и нечетные. Я ж говорю - аппетит.
- А я…
- … после смены пойдем пить….
- Да. И сравним впечатления.
- Мне нравится, ха! Эй, Милок…
- Да?
- Сколько твоей дочке?
Защелка звякнула, освобождая ставни; одновременно меч свистнул, вылетая из ножен, и у ворот под аккомпанемент диких воплей пошла схватка.
- Шутка! Честно! Просто пошутил, Милок…
Голоса теперь доносились от фасада; Торвальд вставил кинжал между свинцовых створок и открыл окно. Торопливо шагнул в темную комнату. Во дворе забухали сапоги, от главных ворот донеслись новые вопли. Зазвенел разбитый фонарь, полетел на мостовую чей-то меч.
Торвальд быстро закрыл ставни и окно.
Сзади зловеще заурчали, мягкая челюсть уперлась в колено. Он протянул к кошке руку - пальцы уже скрючились… но снова передумал. Проявить уважение к проклятой твари, да - когда она услышит то, что нельзя услышать и увидит то, что нельзя увидеть…
Повернувшись на корточках, он принялся изучать комнату. Какой-то кабинет, хотя почти все полки пусты. Чрезмерные амбиции, вот что такое эта комната. Внезапный порыв к культуре и мудрости, разумеется, обреченный на гибель. Тут одних денег недостаточно - требуется также и интеллигентность. Вкус, пытливый ум, интерес к другим материям - к тому, что не очевидно. Неужели хозяину недостаточно было послать слуг в книжную лавку и заказать "этих штучек на целую полку или даже на две"? Хозяин явно не особый знаток, так какая разница? Наверное, он даже не умеет читать и не стал бы разбираться, что стоит на полках…
Он подобрался к полке, на которой все же имелось десятка два свитков и переплетенных книг. Каждый свиток туго свернут и запечатан - как он и подозревал.
Торвальд начал читать заголовки.
"Трактат о дренажных выемках каменных желобов района Гадроби", из девятнадцатого доклада года Землеройки, раздел Необычных Обстоятельств, Гильдия горных мастеров. Автор: член Гильдии?322.
"Сказки о Памби Неустрашимом и Мире внутри Древесного Ствола" с иллюстрациями какого-то мертвеца.
"Потерянные Сказания Аномандариса", с аннотацией.
Торвальд наморщил лоб: этот может оказаться ценным. Он торопливо развязал веревочку и раскатал свиток. Пергамент оказался пустым, только внизу было написано: "На данный момент научные комментарии недоступны". Клеймо издателя определяло свиток как часть серии Утраченных Работ, публикуемых Гильдией Пергаментщиков Крепи.
Свернув бесполезный свиток, он занялся другими.
"Иллюстрированный справочник Головных Уборов сапожников Генабариса четвертого столетия Сна Бёрн", сочинение Долбозубба Стибра, самого себя прозывающего серийным собирателем и карателем Сапожников, получившим пожизненный срок. Публикация Библиотеки Тюремной Ямы Натилога.
Он не сомневался: иллюстрации окажутся многочисленными и до излишества детальными. Почему-то любопытство не пробудилось в нем.
Ссора у ворот была улажена. Многочисленные охранники возвращались с места драки, всячески ругаясь и что-то бормоча; звуки голосов быстро затихали по мере того, как они входили в главное здание, и это подсказало Товальду: хозяин дома и скорее всего спит. Проблема. Ублюдок свихнулся на теме безопасности и наверняка прячет несметную казну прямо в треклятой спальне. Что же - мир таит вызовы, без вызовов жизнь бессмысленна, бесцельна и, что важнее всего, скучна.
Он перешел к двери, ведущей в коридор; помедлил, обертывая лицо тряпкой, так, чтобы оставались видимыми только глаза. Кошка хрипло урчала. Подняв задвижку, он медленно открыл дверь и уставился в коридор. Слева внешняя стена; справа проход вдоль всего здания, двери и в середине выход на главную лестницу. И стражник, сидящий лицом к лестнице. Черные волосы, красный прыщавый нос, отвислая губа, а мышц на кряжистом костяке столько, что хватило бы на двух - трех Номов. Дурак вязал; губы и брови шевелились в отсчете петель.
А проклятая кошка крадется прямиком к нему.
Торвальд бесшумно закрыл дверь.
"Нужно было удавить чертову тварь".
В коридоре послышалось приглушенное проклятие, застучали по лестнице сапожищи.
Он снова открыл дверь, выглянул. Стражник пропал. Вязанье лежит на полу, нить тянется за скатившимся вниз клубком.
Ха! Чудесная кошка! Да, если он ее встретит еще раз, то расцелует - но не там, где она лижется - есть пределы для благодарности, и если она нализала себя, он ее целовать не будет.
Торвальд быстро закрыл за собой дверь и на цыпочках пробежал по коридору. Осторожно выглянул на пролет главной лестницы. Кошка унеслась с клубком неведомо куда, и за ней убежал и стражник. Он обратился лицом к двойной резной двери, что была прямо за стулом стражника.
Закрыто? Да.
Вытащив кинжал, он провел по щели.