Изысканные украшения на двери часто сопряжены с недостатком надежных механизмов. Здесь был именно такой случай - он сразу услышал, как откидывается простая защелка. Внизу послышались крики. Он открыл створку и торопливо вошел, снова приседая. Комната - какая-то контора - единственная лампа с коротким фитилем, едва заметное в тусклом свете бюро с грудами папирусных свитков. Еще дверь, узкая и маленькая, за плюшевым креслом.
Торвальд Ном прошелестел к ней.
Закрутив лампу на столе, подождал, пока глаза не привыкнут к темноте, присел еще ниже и глянул в щель под дверью. Порадовался, что там тоже нет света. Надавил на резное дерево с глубокой золоченой резьбой. Осторожно отворил дверь.
Внутрь. Бесшумно закрыл дверь за спиной…
Внутри - тихое дыхание из громадной кровати под балдахином. Потом: - Сладкая среброрыбка, это ты? - Голос был женским, хотя хрипловатым. В кровати завозились.
- На этот раз ночной налетчик? Оо, это забавно - я закрою глаза и буду стонать, пока ты будешь угрожать и требовать молчания. Спеши. Я уже замерзла, лежа здесь. КТО-ТО В МОЕЙ КОМНАТЕ!!!
Торвальд Ном медлил, разрываясь между необходимостью и… еще одной необходимостью.
Он развязал пояс и прошипел: - Сначала сокровище, женщина! Ты знаешь, где оно! Говори, мерзкая тварь! Где оно, женщина?
Она шумно задышала. - У тебя новый голос! Красивый голос! Сокровище, ха! Ты сам знаешь, где - у меня между ног.
Торвальд закатил глаза: - Не это. Другое.
- А если не скажу?
- Я тебя утащу как заложницу.
- О! Я ничего не скажу! Тащи!
Проклятие! Он запутался. Невозможно, чтобы она не понимала, что он не тот, за кого она его приняла - ведь он не пытается выдать себя за того, за кого… И как выпутаться?
- Ну-ка, перевернись на спину. Встань на карачки. Да, вот так…
- Ты хуже животного!
Торвальд замер у края постели. Хуже животного? О чем она? Покачав головой, он влез под балдахин. Ну что ж, придется по-плохому.
Вскоре: - Среброрыбка! Новый эликсир? Боги, он восхитителен! Я больше не могу звать тебя среброрыбкой! Скорее … лосось! Прыгающий над ручьем! О!
- Сокровище, или я использую нож. - Он прижал холодное лезвие к ее правому бедру.
Она снова задышала. - Под кроватью! Не режь меня! Продолжай, чтоб тебя! Сильнее! Твой сделает мне ребенка - наконец-то… Ребенок! На этот раз будет!
Гм. Что же, он сделал что положено, бросил монетки в храмовую чашку, все такое; и пусть молитвы даруют ей благословенный рай материнства. Женщина обмякла, распласталась на постели, постанывая, а он слез на холодный дощатый пол и залез под кровать. Костяшки пальцев уткнулись в большой и длинный ящик. Нащупав ручку, Торвальд вытащил его.
Женщина застенала: - Не пересчитывай, муженек. Ты все портишь, когда так делаешь!
- Я не считаю, женщина. Я краду. Оставайся здесь. Закрой глаза. Не шевелись.
- Глупо как-то звучит, не находишь?
- Заткнись, или я снова сделаю это.
- А-а! Снова принял эликсир?
Он взломал замочек острием кинжала. Внутри, очень удобно - для него - разложенное в мешочки, таилось подлинное сокровище. Целое богатство в драгоценных камнях, украшениях и золотых консулах. Он торопливо собрал добычу.
- Ты считаешь!
- Я тебя предупредил. - Он снова залез в постель. Опустил взор - и понял, что начало не обещает долгого продолжения. "Боги подлые, всегда у меня так…" - Слушай, - сказал он, - мне нужно еще эликсира. В конторе. Не шевелись.
- Не буду. Обещаю!
Он поспешно пробрался по комнате, прижал ухо к двери в коридор.
Тихое, неспешное звяканье бамбуковых спиц.
Торвальд вложил кинжал в ножны, перевернул рукоятью вниз. Открыл дверь и поглядел на волосистую макушку охранника. Сильно ударил. Рукоять затрещала, стражник осел на стуле, а потом грудой сложился у его ножек.
Кошка поджидала в библиотеке.
* * *
"Дядя Раз, Дядя Два, Папы Нет. Тетя Раз, Тетя Два, Мамы Нет".
Сейчас присутствовали и были настороже Дядя Раз, Тетя Раз и Двоюшки Раз, Два и Три. Двоюшка Раз подошел ближе, почти на расстояние быстрого, крепкого тычка локтем. Он любит так делать; к тому же попутно он хочет взять луковицу из кучки на столе. Но малец знал привычки Раза - у него был для изучения целый год, полный синяков - и поэтому как бы случайно сделал шаг в сторону, лучезарно улыбнувшись Тете Раз. Та ворковала над нежданным богатством, Дядя Раз сидел напротив. Малец был готов смущенно моргнуть, едва Дядя поднимет на него глаза - но сейчас не моргал, ибо точный расчет времени - это все, как не устает повторять Дядя Два. К тому же нужно следить за Двоюшкой Раз, ведь первый его замысел не удался.
Двоюшке Раз (которого прозвали Цапом) придется напрячь мозги, вырабатывая более хитрый план. Кажется, что хитрости взяться неоткуда - мозги Цапа отличаются вялой тупостью - но ему словно бы демоны помогают, наперебой подсказывают жестокие идеи. Цап не остановится, это ясно. Нет, он запомнил и начал планировать. Чем дальше, тем хуже будет.
Но сейчас ему нет дела до Двоюшки Раз, да и вообще ни до чего, что может случиться вечером или завтра утром. Он ведь принес домой еду, целую охапку еды, доставил ношу под радостные крики облегчения.
Человек, в честь которого он был назван, человек давно умерший, тот, что не был Дядей Раз или Дядей Два - но, разумеется, был не Папой, а Дядей Три - ну, этот человек мог бы гордиться мальчиком - одноименником, который помогает семье держаться вместе.
Подхватив себе луковицу, малец Харлло пробежал в безопасный уголок единственной комнаты и, за миг до того как впился в лакомство, поймал взгляд Дяди Раз и кивнул, подмигнув, в ответ.
Как вечно твердит Дядя Два, расчет времени позволяет человеку измерить мир и найти в нем свое место. Расчет - это не мир "может быть", расчет - это мир "да" и "нет", "так" и "этак". "Сейчас" или "завтра". Расчет - свойство зверей, ловящих других зверей. Он свойственен тигру с неподвижным, следящим взором. Он свойственен и жертве, когда охотник становится добычей. Это как с Двоюшкой Раз: каждый миг - охота, дуэль, битва. Но Харлло изучил путь тигра, спасибо Дяде Два, у которого даже кожа становится тигровой, едва пробудится холодный и неумолимый гнев. У него глаза тигра. Он - самый храбрый и мудрый человек в Даруджистане. И он - единственный, кроме самого Харлло, кто знает: Тетя Два - вовсе не Тетя, а Мама. Пускай она этого не признает, никогда не произносит вслух, никогда не подходит к своему единственному ребенку, сыну Насилия. Когда-то Харлло думал, что Насилие - имя Папы; но теперь он узнал, что Насилие - не имя, а то, что люди делают друг другу. Как локтем под ребра и еще хуже. Вот почему Мама остается Тетей Два, вот почему в редкие визиты она не встречает его взор, как Харлло не пытается, вот почему она не говорит ничего, а если говорит, голос звенит гневом.
"Видишь ли, Харлло, тетя Стонни ненавидит слова", объяснял Грантл. "Когда слова подкрадываются слишком близко к тому, что она скрывает".
Да, он видит. Он много чего видит.
Цап заметил его взгляд и скорчил страшную рожу, обещая скорую расправу. Младшая сестра Цапа, Мяу, смотрела с края стола, смотрела и не понимала - да и куда ей, в три года от роду. Двоюшка Три, которую звали Хныка, лежала скрытая в колыбельке и пеленках, в полной безопасности от всего, как и подобает младенцам.
Самому Харлло было пять или почти шесть. Он уже стал высоким - долговязый, шутил Грантл, долговязый и тощий. Именно так растут мальчики.
Тетя Мирла положила оставшиеся овощи в кипящий над очагом котел; Харлло заметил, как она бросила понимающий взгляд на мужа, а тот кивнул, продолжая массировать обрубки под коленями (у большинства людей там расположении икры, лодыжки и стопы, но Дядя Бедек пережил несчастный случай, что - то вроде Насилия, но неумышленного, и теперь не может ходить, что сделало жизнь труднее для них всех. Поэтому Харлло приходится делать все то, что не желает делать Цап, а тот не желает делать ничего… разумеется, кроме как травить Харлло).
Воздух в убогой комнате стал пахнуть землей и сладким, потому что Мирла бросила кизяк в маленький очаг под котлом. Харлло знал, что утром ему придется пойти и собрать новых кизяков - за городом, на Западном берегу Озера, а это будет целое приключение.
Цап прикончил свою луковицу и подбирался к Харлло, уже сжав руки в кулаки.
Но Харлло расслышал стук сапог на улице, треск сухих веток дерева, обрушившего крышу домика напротив; еще миг - и Дядя Два распахнул циновку входа и втиснулся в комнату, пригнувшись - полоски на лице были словно заново нарисованы, так ярко они выделялись, а глаза светились словно два фитиля. Он улыбнулся, показав клыки.
Бедек помахал рукой: - Грантл! Входи, дружище! Погляди, какой пир сварганила Мирла!
- Как раз вовремя, - ответил здоровяк, входя. - Я принес копченую конину. - Он заметил Харлло и подозвал к себе: - Пора нарастить парню хоть какие мышцы.
- Ох, - сказала Мирла. - Он никогда не сидит на месте, вот в чем беда. Ни мгновения!
Цап скривил губы, спеша спрятаться подальше. Взгляд его был полон ненависти и страха. Грантл подхватил Харлло и держал, визжащего, одной рукой, а потом перенес к очагу и вручил извивающуюся "посылку" Мирле.
Бедек поглядел в глаза Грантлу. - Рад видеть тебя снова, - произнес он негромко. - Слышал, как ты управился у ворот и в Непоседах. Жаль, что я такой…бесполезный.
Отпустив Харлло, Грантл вздохнул: - Может, дни твоих путешествий с караванами и прошли, но это не делает тебя бесполезным. Ты поднимаешь отличную семейку, Бедек. Чудную семейку.
- Никого я не поднимаю, - пробурчал Бедек. Харлло хорошо знал этот тон, слишком хорошо знал, ведь прошло всего несколько дней, едва ли неделя, с тех пор, как Дядя Раз вылез из глубокой и темной ямы, в которую сегодня снова лезет. Проблема в том, что Бедеку нравится эта яма. Нравится, как Мирла суетится вокруг вся во вздохах и охах, лезет с ласковыми объятиями; и так будет продолжаться до самой ночи, а ночью они будут скрипеть кроватью и издавать всякие другие звуки, а наутро Бедек будет, конечно же, улыбаться. Однако когда Мирла так суетится вокруг муженька, забыв обо всем остальном, Харлло приходится ублажать все капризы девчонок; что еще хуже, некому тогда избавить его от нападок Цапа. Предстоят жестокие побои, да уж.
Мирла не может много работать - не после последнего ребенка, который повредил что-то в брюхе и теперь она слишком легко устает; даже готовка знаменитого супа оставляет ее измотанной и слабой, вызывает головную боль. Когда в силах, она занимается починкой белья - но это слишком редко случается, и набеги Харлло на ближайшие рынки становятся все важнее для семьи.
Он терся рядом с Грантлом, который сел напротив Дяди Бедека, достал кувшин вина. Это заставляет Цапа держаться в стороне, что, разумеется, делает все только хуже; но и так пока сойдет. Ведь ты не можешь выбирать семью, двоюродного брата и кого-то еще. Они такие, какие есть, вот и всё.
К тому же он может уйти рано утром, пока Цап спит, и пробраться за город, вдоль озерного берега - там мир растягивается в длину и ширину, там нет трущоб, а есть только холмы с козами и пастухами, а за ними вообще никого нет - одна голая земля. Существование подобных мест нашептывало Харлло мысли о возможностях, которые он не решался облекать в слова… но все это принадлежит будущей жизни, смутной, призрачной, но такой многообещающей. Яркой как глаза Грантла. Только это обещание и заставляет Харлло выдерживать удары Цаповых кулаков. Бедек и Грантл говорят о прошлой жизни, когда они ходили в одних и тех же караванах - и Харлло кажется, что прошлое, которого он не видел, потому что оно было до Насилия - прошлое было местом великих деяний, местом, в котором жизнь была гуще, солнце ярче, закаты красивее, в котором звезды сияли в черных небесах и луна была не затуманенной, а люди высокими и храбрыми, и никто тогда не говорил о прошлом, потому что оно происходило прямо тогда.
Возможно, он найдет такое место в будущем. Сможет распрямиться, растянуться.
Напротив Харлло скорчился в темном углу Цап. Он следил за Харлло, ухмылялся, и глаза его обещали нечто совсем иное.
Мирла поднесла им по полной тарелке.
* * *
Порванные на полосы папирусные листы легко загорелись, послав клочья пепла по дымоходу. Дюкер следил, как они взлетают, и видел ворон, тысячи ворон. Вороны - воровки похитили из памяти все воспоминания, кроме этих; он не может ни о чем думать, он стал совершенно бесполезным для жизни. Все попытки вернуть памяти лица павших - провалились. Все попытки записать ужасную историю - оказались тщетными. Плоские и безжизненные слова, живые сцены, начертанные мертвецом.
Кем были товарищи, с которыми он шел бок о бок? Кем были те виканы и малазане, ведуны и воины, солдаты и священные жертвы, повисшие вдоль дороги часовыми тщеты, взирающие вниз, на собственные марширующие тени?
Балт. Лулль. Сормо Энат.
Колтейн.
Имена, но не лица. Хаос и ужас молний, мгновения - бегство, усталость, отверстые, кровоточащие раны, пыль, вонь упущенного дерьма - нет, он не может записать такое, не может донести истину каждого события.
Память подводит. Мы обречены изображать отдельные сцены, описывать и обосновывать каждое действие, тем самым оправдывая его - под каждым безумным и иррациональным поступком должен быть солидный фундамент мотиваций, смысла, значения. Должен быть. Альтернатива… неприемлема.
Но именно к этому раз за разом ведут его попытки писать. К неприемлемым истинам, тем, на которые нельзя смотреть даже краем глаза. Которым тем более нельзя посмотреть прямо в глаза. Ибо в них нет ничего, достойного почтения. Нечем оправдать даже простое стремление к выживанию, тем более бесконечный водопад провалов и бесчисленных смертей.
Даже здесь, в мирном городе, он следит за горожанами и их повседневными плясками - и с каждым мгновением растет в нем презрение. Ему не нравится путь, на котором мысли становятся жестокими, не нравится гнев при виде существования, кажущегося бесцельным и бессмысленным … но ему не сойти с пути наблюдений, открывающих пустоту повседневной жизни, молчаливых или крикливых ссор с супругами, друзьями, детьми и родителями. Он видит толпы на запруженных улицах, и каждая жизнь замкнута в себе, каждый мнит себя правым и не обращает внимания на окружающих - люди полностью поглощены своей жизнью. Почему бы ему не наслаждаться зрелищем? Их полнейшей свободой, необыкновенной роскошью воображения, в котором они контролируют свою жизнь? Это, конечно же, не так. Вместо свободы люди воздвигли для себя преграды, влачат кандалы, которые сковали собственными руками. Бренчат цепи эмоций, страхов и забот, нужды и злобы, мятежа против безвестности, на которую обречена каждая личность. Да, это самые неприемлемые истины.
Не это ли таится за стремлением к власти? Сорвать покров анонимности, восстать во славе или позоре, словно с начищенным щитом и сверкающим мечом? Издать крик, который расслышат даже за вратами личной жизни?
Увы, Дюкер слышал слишком много подобных криков. Стоял, сжавшись, в вихре воплей торжества и вызова, становящихся стонами отчаяния и бесполезной ярости. Отзвуки силы сливаются в один тон - тон полнейшей пустоты. Это видит любой историк, достойный своего звания. Нет, в писаниях нет ценности. В них меньше смысла, чем в суете ребенка, стучащего кулачками по равнодушной, не замечающей криков тишине. История ничего не значит, ибо единственное ее содержание - человеческая тупость. О, были мгновения славы и великих дел, но надолго ли сохраняется эта слава? От одного вздоха до следующего. Да. Не более того. Что до остального… пинайте ногами кости и обломки, ибо только они остаются надолго, пока всё не превратится в прах.
- Ты какой-то задумчивый, - сказал Колотун, со вздохом склоняясь и наполняя до краев кружку Дюкера. - Что не может удивить, ведь ты только что сжег плоды годичных усилий, не упоминая уж о папирусе ценой в большой консул.
- Я возмещу стоимость, - ответил Дюкер.
- Не смеши. - Целитель откинулся на спинку стула. - Я только сказал, что ты задумчив.
- Видимость обманывает, Колотун. Мне больше не интересно думать. Ни о чем.
- Отлично. Хорошее состояние ума.
Дюкер продолжал смотреть на пламя, следить за черными воронами и их полетом в трубу. - Для вас - не особенно хорошее. Вам нужно думать об ассасинах.
Колотун фыркнул: - Ассасины. Дергунчик уже обговаривает, где зарыть долбашки. Дюжину. Дымка ищет штабы Гильдии, а Хватка и Жемчуг работают с советником Колем, чтобы определить источники финансирования контракта. Дай нам неделю - и проблема перестанет быть таковой. Навсегда.
Дюкер криво усмехнулся - Не лезьте к малазанским морпехам, даже если они в отставке.
- Не пора бы уже всем это понять?
- Люди глупы, Колотун.
Целитель моргнул. - Не все.
- Верно. Но Худ ждет всех - глупых, умных, хитрых, тупых. Ждет с одной и той же понимающей улыбкой.
- Не удивляюсь, что ты сжег книгу.
- Да.
- Итак, если ты больше не пишешь историю… что ты делаешь?
- Делаю? Да ничего.
- Ну, об этом деле я теперь знаю всё. Даже не думай возражать. Да, я иногда кого-то исцеляю. Но прежде я был солдатом. Теперь я не солдат. Теперь я сижу и жирею, и мой жир насквозь пропитан кислой желчью цинизма. Я растерял всех друзей, Дюкер. Как и ты. Распугал всех, и ради чего? Будь я трижды проклят если знаю. Ничего не знаю и не понимаю вообще.
- Значит, это встреча собратьев по уму. Но, Колотун, мне кажется - ты снова на войне. И враг, как всегда, опасен и неумолим.
- Гильдия? Подозреваю, ты прав. Но это же не надолго? Не нравится мне быть отставником. Словно ты публично отказался от собственной ценности, какой бы она ни была. Чем дальше, тем яснее ты понимаешь, что ценности в тебе было много меньше, чем раньше мнилось. От этого еще хуже.
Дюкер опустил кружку, встал. - Верховный Алхимик пригласил меня на обед. Завтра. Лучше пойти поспать. Береги спину, целитель. Иногда брат тянет, а сестры нигде не видно.
Колотун молча кивнул и принял на себя бремя пристального взгляда в огонь. Дюкер вышел.
Историк вышел из прогретого помещения и попал под сквозняки. Он пересекал слои воздуха просто холодного и ледяного. Чем ближе к комнате, тем холоднее.
Где-то над жалким храмом в пасти дымохода плясали вороны - искорки. Их было почти не видно во тьме. Каждая несла слово, но молчала. Они были слишком заняты, они наслаждались экстазом яркого, ослепительного огня. А потом гасли.