А я шла в храм, кормила свою богиню и рассказывала ей. Подробно о каждом. Об одежде, волосах, родинках, шрамах, бровях, губах, ладонях. И о том молчаливом ожидании, которое видела на их лицах. Словно души их все еще блуждали где-то неподалеку, но боялись обратить на себя внимание, как дети из хорошей семьи. Старались не подать вида, что им боязно отправляться без проводника в дальнее путешествие. И я просила свою богиню проследить, чтоб они не заблудились, не сбились с дороги. Больше за них попросить было некому.
Мою богиню зовут Гесихия, что значит Тишина.
И если я разбираюсь в чем-то, кроме мяса, пива, чистки ножей, мытья посуды и стирки половиков, так это в молчании.
Потом, во исполнение обещания данного Густу, я грела воду и мылась.
Не потому, что хотела от чего-то очиститься, я вовсе не чувствовала себя оскверненной от возни с покойниками, а просто, чтобы сделать приятное хорошему человеку.
Может быть, Густ с его чистоплюйством сохранил меня той зимой от вшивой лихорадки.
Хотя сквозняки по храму гуляли такие, что все шансы познакомиться с ее сестрицами Трясеей и Душеей у меня были.
Такая вот у нас получилась война.
Странная немного, но, наверное, не хуже и не лучше любой другой. Только я надеялась, что изгнание из столицы означает, по крайней мере, что меня освободили от всего этого. Ан нет.
3
Однако дела в "Конце Света" все же складывались повеселей, чем я предположила сначала.
Потому что, едва на небе прорезалась неровная, как первый зуб, половинка луны, рогожка на козлах вдруг зашевелилась.
Покойник подергался, покрутился, потом откинул рогожку, сел, осмотрелся, почесал в затылке, спрыгнул наземь.
Причем выглядел он весьма живым.
Я, правда, не встречала раньше оживших покойников, но мне почему-то казалось, что от них должно нести мертвечиной.
Запаха я, конечно, все равно бы не различила, но этот двигался легко и свободно, да и шея его теперь свернутой не казалась.
Народ в трактире разговоров не прервал, будто так и надо.
Нищий, мирно дремлющий у стены, тоже глазом не моргнул.
И только псина у ног нищего, почуяв покойника, подняла голову и заложила уши.
Покойник развел руками, словно говорил: "Прости, не тревожься," - вышел тихонько за ворота и растворился в темноте. Я повернулась к кухарке.
Той мои округлившиеся глаза и отпавшая челюсть явно доставили удовольствие.
Наутро я коленопреклоненно тру и скоблю пол в трактире, а сама размышляю над историей, которой вчера меня угостили здешние завсегдатаи.
Вот уже почитай два года, как поселились в "Конце Света" оборванец и пес. Оборванец - парень тихий, безвредный, день напролет корзинки плетет, и собачина тоже воспитанная, лишний раз не гавкнет. Поэтому их не гонят.
Только, верно, кому-то этот оборванец все же сильно насолил. И каждый вечер появляется в трактире некий тип и норовит беднягу-нищего пришить.
Но только этот убивец за оружие схватится, как верный пес поднимает лай, и тут же с убивцем какая-нибудь нежданность случается: то на собственный нож напорется, то споткнется, да головой об камень, то, как вчера, с лестницы сверзнется.
А самое забавное, что едва взойдет луна, как убивец оживает и скрывается. До следующего вечера.
Люди его поначалу боялись, потом за два года привыкли и даже что-то вроде развлечения себе устроили, ходят каждый вечер, смотрят, что этот недотепа на сей раз учудит.
Нищий тоже не пугается, верно, крепко верит в своего защитника.
А хозяин, понятно, рад радешенек, только что лопатой деньгу не гребет.
Вот такая история получается. Чудны дела ваши, боги! Но как подумаешь, в какие вы игрушки играете, пока мы тут покойников обмываем десятками, так прямо забралась бы на небо и хорошенько там всех отшлепала!
Закончив работу, я выношу свою богиню поползать по траве, благо тепло (да что там тепло, парит совсем по-летнему, дождя бы не было!), а сама устраиваюсь на крылечке - отдохнуть.
И гляжу на то, как за забором нищий играет со своей собакой. (Кстати, неожиданно оказывается, что взглянуть на него приятно. Лицом молод, волосами кудряв, в плечах широк, в поясе узок. Да на таком пахать надо!)
Нищий бросает палку, собачина в полном восторге за ней мчится, хватает, тащит назад, головой крутит, поди, мол, отними.
И все бы славно, знай гляди и умиляйся, вот только одно мне странно - молчит собачина. Не лает, не повизгивает, не взрыкивает.
Первый раз такую вижу.
И тут я поспешно зажимаю рот ладонью.
Потому что боюсь, как бы следующая мысль не выскочила у меня изо рта и не зачирикала на весь двор: "Посмотрите-ка! Неужто не видите?! Пес-то ЧЕРНЫЙ!"
Не знаю как у кого, а у меня ни одна мысль в голове долго не задерживается - сразу в руки и в ноги.
Поэтому я засовываю свою богиню назад в лукошко и, оставив ее на крыльце, бросаюсь к курятнику. Распахиваю дверь и вижу: полдюжины несушек, четыре беленьких, две рябенькие и петушок - черный.
М-да.
И тут я поступаю так, будто хочу, чтоб меня скорей выгнали из трактира поганой метлой.
Хлопая в ладоши и взмахивая юбкой, начинаю гонять петуха по курятнику.
Он от меня исправно бегает, взлетает на насест, потом рухает оттуда вниз, и все это без'единого кукареку. Чего я и боялась.
Больше всего похоже на то, что я скоренько отправлюсь собирать цветочки на лугах Анойи-Безумия.
Но жизнь - штука упрямая, и если она так настырно тычет тебя во что-то лицом, глупо закрывать глаза.
Нет, я, по-видимому, твердо решила распроститься со своим прекрасным будущим на здешней кухне. Нет, от работы я пока не отлыниваю. Пока.
Просто едва выдается свободная минутка, я забираюсь по приставной лестнице на крышу курятника и сижу там, озирая окрестность.
По счастью, трактир стоит на горке, и мне с крыши хорошо видно все до самого горизонта: речка, холмы, рощицы, деревеньки.
Ближе к вечеру и впрямь начинает накрапывать дождик, но я все сижу, будто наказанная, и гляжу во все глаза.
Слава мне и богине, углядела, не пропустила!
Черная точка показывается из одного лесного острова и тут же ныряет в другой.
Я влетаю в трактир, быстренько выпрашиваю у хозяина разрешение отлучится на одну только минуточку и бегу со всех ног навстречу убивцу.
4
Здешних тропинок я, разумеется, не знаю, но все же, поскакав козой по зарослям и набрав на платье репьев, встречаю своего желанного у околицы дивьей деревни. И убеждаюсь снова - живехонек. И не скажешь, что вчера на козлах лежал.
Я кричу ему:
- Эй, постой, потолковать надо!
Он, не сбавляя шага, бросает через плечо:
- Чего тебе?
- Потолковать надо. Ты скажи, кто тебя на такую работу подрядил? Он останавливается, оборачивается, и я изумляюсь - маленький
какой, с меня ведь ростом будет, не выше, да и тощий! Нищий его, небось, голыми руками заломает!
- А ты кто будешь? - спрашивает он.
- Посудомойка из "Конца Света". Помочь тебе хочу.
Он смотрит на меня так же удивленно, как до того я на него, и изрекает:
- Иди-ка ты назад, красавица. Не мочись под дождем. Ну, у меня есть чем отбрить.
- В столице над подобными шутками отсмеялись уже пять лет назад, - говорю я со скукой в голосе.
- Тогда что ж ты тут, а не в столице?
- А это долго рассказывать, - отвечаю я. - Ты садись, я все толком расскажу. Садись, садись. А пес с петухом нас как-нибудь подождут. Они дольше ждали.
Похоже, угадала я точнехонько, потому что парень послушно присаживается на вывороченную из палисада гнилую сваю и приказывает:
- Ладно, валяй, говори.
Собственно, рассказывать сейчас во всех подробностях, за что меня вытурили из столицы коленом под зад, - значит попросту терять зря время.
Но по-другому - никак.
Мне надо выудить из парня его историю, и вместо наживки я забрасываю свою.
Кроме того, сейчас с ним говорить и вовсе тяжело.
Он ведь убивать и умирать собрался, а не лясы точить.
Он теперь сам, как стрела, - весь деревянный.
Так что я хочу для начала его к человеческим словам заново приучить.
И я рассказываю, сначала не про себя, про город, про то как уходили осенью из Порта гордые корабли, как жгли всю ночь огромный костер на площади перед храмом Аэты Открывательницы Ножен, как резали в ее честь баранов и обжирались жареным мясом. (И тут у убивца вправду что-то засветилось в глазах, то ли кораблей никогда не видел, то ли просто давно горячего не ел.)
Как потом, после двухнедельного затишья поползли по городу слухи, как я стала замечать, что на рынке все больше женщин с красными глазами, как они поджимали губы и уходили от расспросов, потому что (это я потом поняла), все еще верили, что вышла ошибка, или что кто-то из домашних духов-покровителей совершит-таки чудо, и боялись неосторожным словом это чудо спугнуть.
Как однажды вечером пришли жрецы Пантеона и впервые отвели меня в Порт.
- А ты кому служишь? - спрашивает он.
- Гесихии.
- В жизни про такую не слышал.
- Она маленькая, - объясняю я. - Маленькая и тихая.
- Хм…
Я хочу спросить: "А ты кому?", но, взглянув на него, решаю, что стоит еще немного потрепаться.
Так что я рассказываю про дальний причал, про заблеванные доски за бараком, про дрова. И про новый слух, пришедший по весне, вместе с первыми кучевыми облаками и перелетными птицами. Про одного из наших полководцев. Оказалось, что он почти с самого начала переметнулся на сторону людей моря, и оттого мы всю зиму терпели пораженье за поражением. И Совет Старейшин решил, что все жрецы города должны этого полководца проклясть. Все так и поступили. Кроме одной дуры, которая всю жизнь думала, что она жрица - для благословения, а не для проклятия. И никакими словами нельзя было убедить ее, что это не так.
- Он тебе родич был или кто? - спрашивает убивец. Вопрос, который мне задавали бессчетное число раз.
- Полководец?
- Да.
- Никто.
- Зачем тогда?
Этот вопрос мне тоже частенько задавали, и у меня даже был на него ответ. Всем ответам ответ. Я попросту рехнулась той зимой, и оттого все. Густ помешался на дровах, а я - на этом полководце. Замечательный ответ. Только зачем врать по пустякам, если уже и так все проиграно? И я отвечаю самую что ни на есть правду:
- Потому что я - для благословения, а не для проклятия.
- А здесь тебе чего надо?
- Это конец света, да?
- Где?
- Тут. Черный пес, который почти никогда не лает, черный петух, который и вовсе не кукарекает, потому что время еще не пришло. А нищий кто?
- Морскому царю внучок.
- И кто тебе велел его убить?
- Эт. На нашем огороде прямо из земли вылезла. При шлеме и в полном доспехе. Три грядки глазищами спалила.
Я киваю головой.
Эт, Опустошающая Колчаны, она же Аэта, Открывательница Ножен, - девственная воительница тысячелетней выдержки. Такая могла затеять всю эту историю на пустом месте просто для того, чтоб посмеяться над парнем.
- Что ж она никого покрепче для такой работы не нашла?
- Седьмой сын, - он разводит руками. - Седьмые сыновья не дю-жатся. А у пацана морского поручье на левой руке. Две серебряных змеи кольцом. А в поручье сила, чтоб он миром правил. Так Эт сказала. Ты нынче вечером посмотри. Вечером его увидеть можно.
- А когда петух запоет?
- Певень-то? Знать не знаю. Сам каждый вечер жду. Вон ты сама говоришь, сколько в эту зиму людей полегло. Это Эт торопиться, армию себе набирает.
Если я что твердо знаю, так это когда надо помолчать. Я молчу и думаю. Про то, каково это: бросить всю жизнь псу под хвост и умирать по-дурацки каждый вечер под чужой хохот потому лишь, что может быть, когда-нибудь чужая магия зазевается и можно будет чуть-чуть оттянуть конец всего. И все время ждать, когда подаст голос петух и начнет трескаться под ногами земля. И не знать, есть ли у тебя хоть малейшая способность что-то сделать, или это просто богинина шутка. И еще я думаю о том, что Аэта вряд ли шутила. У нее на такую шутку мозгов не хватит. Боги и до соли-то вместо звездного света с трудом докумекались.
С Аэтой, разумеется, у меня мало общего.
Но ее заветы помнит всякий разумный человек.
"Го, что должно быть сделано, должно быть сделано".
И
"Не следует делать того, чего не следует делать".
- Ладно, - говорю я. - А теперь давай потолкуем о том, как нам дальше быть.
5
Вечером в "Конце Света" сплошное расстройство - убивец не явился.
У всех гостей от досады - губа сковородником, хозяин мрачнее тучи.
Нищий тоже не в своей тарелке - принялся корзину плести, прутья изломал, за плетень забросил. Переживает. Кстати, когда бросал, я и правда браслет углядела. Есть там змеи, нет ли, не знаю - далеко больно, но браслетка точно есть.
Я себя ругаю последними словами: прав был парень, надо было ему сюда опять придти, зря я отговорила. Только не могу я на это больше смотреть. Ни единого раза. Устала.
Хорошо еще, что собачине на все плевать. Не пришел вражина, ну и славно, и с блохами повоевать можно.
Народ терпеливо сидит до луны, потом, поворчав, расходится.
Ночь.
Я говорю своей богине:
- Послушай, Гесихия, я никогда не просила тебя решать за меня, но может сегодня как раз такой случай? Я ведь знаю, что попросту в уме помутилась, как все в столице этой зимой, и думать здраво не скоро смогу. Меня трясет, тошнит, я даже толком не знаю, чего хочу: от конца ли света землю избавить, войне ли этим хребет сломать, или просто парня на волю отпустить. А скорей всего, чтоб все это без меня разом как-то случилось. Только разве важно, чего я хочу? И война, и морского царя месть не от моего хотения начались, не от него им и прекращаться. Никогда не собиралась миру указывать, каким ему быть, ты ж знаешь. В общем, если ты нам завтра помогать не станешь, так и знай, я в обиде не буду.
Ответа, разумеется, нет, по тусклым черным богининым глазкам, как всегда, ничего не прочтешь.
Но если уж решил кому-то верить - надо верить.
Утро начинается мирно. Нищий обстругивает ножом новые прутья. Я выбиваю половики, богиня ползает по травке чуть поодаль.
Снова, как и вчера, утро солнечное, к полудню из-за леса приползает синяя дождевая туча, окунает двор трактира в полумрак, солнце заваливается на запад, вычерчивает на земле длинные четкие тени, тут же заметались, кудахча, куры, заверещали в траве последние кузнечики. Словом, как-то сразу не по себе стало.
Я смотрю на мою богиню.
Она вдруг вытягивает из-под панциря лапы, приподнимается почти на кончики коготков, поднимает как можно выше кожистую голову. И я слышу тихий хлопок. Словно мыльный пузырь лопнул.
А потом не слышу ничего.
Смолкли кузнечики.
Бегают, отчаянно разевая клювы, онемевшие куры. Беззвучно качаются под ветром кроны деревьев. Тишина.
Я, опять же, как вчера, вскакиваю на крышу курятника и, что есть силы, машу половиком.
Пес поднимается на лапы и настороженно озирается.
Через забор перемахивает убивец и бросается на нищего, подняв над головой топорик (спер где-то).
Нищий успевает упасть на землю и откатиться.
Пес с торжествующе-злорадным выражением на морде испускает вопль.
Беззвучный.
Убивец по привычке испуганно отшатывается, потом изумленно смотрит на пса.
Ничего не случилось.
Шутка, которая два года потешала всех здешних гостей, на сей раз не сработала.
Убивец жив, пес нем.
Я спрыгиваю на землю и на всякий случай хватаю полено поувеси-стей. Чтоб съездить по хребтине псу, если тот напрыгнет на парня.
Но пес вместо этого, поджав хвост и трясясь мелкой дрожью, лезет под крыльцо.
Видно, чужая сила ему не по нраву.
Нищий, воспользовавшись тем, что о нем на минутку забыли, бросается наутек.
Сначала на четвереньках, потом встает на ноги.
Убивец гоняет его по двору, постепенно оттесняя к конюшне.
Краем глаза я вижу в окне хозяина и кухарку.
Их лица стоило бы описать отдельно, но у меня нет времени.
Убивец наконец загнал будущего повелителя мира в конюшню, я бегу следом за ними.
Нищий отступает к стене, испуганно озирается, потом лицо его искажается, он срывает с руки царский браслет, отбрасывает его на копну сена.
Убивец заносит топор.
Тут я напрыгиваю на убивца сзади, бью коленками под коленки.
Густ научил.
На этот самый случай.
Шагов моих он не слышал, подлости такой не ожидал. Вместе со мной он рушится на пол. Не такой уж он маленький и легкий!
Нищий, обернувшись крохотной ящеркой - тритоном, шмыгает в щель.
Из-под копны сена чинно и торжественно выползает моя богиня. Как она туда попала? Понятия не имею.
Но если в богов как следует верить, они иногда и чудо сотворить могут. На ее морщинистой шее сверкает теперь маленькая браслетка - две серебряных змеи. Знак власти над миром.
И звуки мгновенно возвращаются. Скрипит дверь конюшни, ржут перепуганные лошади.
Убивец садится, трет ушибленное плечо и говорит все, что обо мне думает.
Я снова обнимаю его, на этот раз без злого умысла, и шепчу:
- Ну ладно, тише, не серчай, все хорошо уже.
- Что тебе ладно-то? Утек ведь!
- Пусть бежит. Без браслета в нем силы никакой нет, сам знаешь. А зачем бессильного убивать?
- Ас поручьем-то что? Упустили поручье-то!
- Ничего. Оно теперь у Гесихии, и бояться больше нечего. Она тут всего древнее. И нас старше, и богов, и мира самого. И силе ее меры нет. Ты нынче самый только краешек ее силы видел. Она и со стихиями совладать сможет, и богов проучит.
- Это с чего еще ладно-то? Не заплачем потом, что мир ей отдали?
- Понимаешь, - говорю я, - я, конечно, - дура полоумная и все остальное, что ты тут сказал, но если я что и знаю твердо, так это одно: она - богиня для благословения, а не для проклятия.
Было постановлено возвратить ему его имущество,
а эвмоплилам и керикам предписано снять-с него
проклятия,
наложенные ими,
по решению народа.
Все жрецы исполнили очищение,
один лишь Теодор заявил:
"Что касается меня,
то я его не проклинал
и не призывал на него несчастья,
если он не причинил зла Афинам".
Плутарх. "Сравнительные жизнеописания"