* * *
Его привели в дом, который внешне ничем не отличался от прочих: те же сложенные глинобитными кирпичами глухие стены, обращенные в переулок, такая же плоская крыша, на которой сохнет коровий навоз – будущее топливо для печей.
Однако стоило Конану войти, согнувшись в три погибели, в маленькую деревянную дверь, украшенную простой резьбой, как перед ним распахнулись настоящие райские кущи. Прямо эк стенами располагался небольшой покойчик, застланный коврами, шелковыми подушками и покрывалами, заставленный кувшинами, причудливыми лампами, сосудиками, содержащими в себе благовония, шкатулками с драгоценностями. Четвертой стены у покоя не имелось – он выходил прямо во внутренний садик, где журчал хрустальный фонтан и цвели диковинные цветы, а между тщательно подстриженными кустами бродили белые фазаны и цесарки.
Конан уселся на ковры, скрестив ноги. Нельзя сказать, чтобы подобная роскошь была ему в диковину: ему и прежде доводилось проникать в дома шадизарских вельмож… которых он пытался ограбить, причем иногда небезуспешно. А во дворцах могущественных колдунов встречались киммерийцу сокровища куда более великолепныe – что, впрочем, не спасало самих владельцев этих сокровищ от погибели: уж кого Конан не выносил, так это колдунов.
Впрочем, в доме, где он очутился, магией не пахло. Обычное обиталище избалованной женщины. Должно быть, красивой. Конан, как правило, не отказывал дамам в подобного рода услугах. Особенно – незнакомым. Близкие приятельницы, вроде Зонары или Карелы, порой вызывали у него слишком противоречивые чувства, чего не скажешь об очаровательных незнакомках, которые оказывались в объятиях варвара случайно – и лишь на одну ночь.
Но той, что предстала перед ним, суждено было стать исключением.
В ожидании женщины Конан устроился совершенно по-хозяйски: ему принесли фруктов, выпивки, несколько свежих лепешек и здоровенный кусок баранины, а также большой сосуд с розовой водой для омовения. В одной набедренной повязке, с жиром на подбородке, Конан лежал на коврах и плевался косточками в пыль садика. Глупые фазаны подбегали к косточкам и рассматривали их, смешно поворачивая увенчанные коронами головы, а затем, обнаружив, что "лакомство" несъедобно, с достоинством отступали. Конана это веселило.
Он так увлекся своими развлечениями, что не сразу заметил появление женщины. Она выступила из полумрака, закутанная в покрывало, и уставилась на него из-под полупрозрачной ткани.
Конан наконец ощутил на себе чужой взгляд и сразу подобрался. Нечто неприятное исходило от Альфии – нечто, пока не поддающееся определению. Ноздри варвара раздулись, словно он пытался определить по запаху – не колдунья ли перед ним.
Но Альфия не была колдуньей, и это он понял почти сразу. Самое большее, на что была способна эта женщина, – ложь и интрига. Ну и, разумеется, яд в бокале с вином. А также кинжал наемного убийцы. Все это ничуть не пугало Конана.
Ему не понравилось другое. Женщина не успела еще снять покрывало, а Конан уже чувствовал к ней отвращение. С ним подобного не случалось уже давно. Быть может – никогда. Дело в том, что у Альфии были кривые ноги. Короткие, довольно толстые – и искривленные. И никакое покрывало, никакие просторные шаровары не могли скрыть сего прискорбного обстоятельства.
Конан вздохнул. Возможно, у нее окажется красивое лицо… Ему случалось видеть горбуний с изумительно привлекательными лицами.
Однако Альфия, похоже, не оставляла ему выбора: стоило ей снять покрывало, и Конан прикусил губу – лицо, открывшееся ему, было грубоватым и злым. Вдавленная переносица, небольшие узкие глаза и мясистый нос в сочетании с густыми бровями и чувственно вывернутыми губами не вызывали никаких чувств, кроме неприязни.
Она подошла к варвару и пристально уставилась на него.
– Да, – уронила она наконец, когда осмотр был закончен, – ты мне подходишь. У тебя голубые глаза.
– Тебе не говорили, что от голубоглазого мужчины не обязательно рождаются голубоглазые дети? – спросил Конан.
Альфия презрительно фыркнула:
– Я плачу тебе золотом и драгоценностями не за то, чтобы ты рассуждал!
– До сих пор я не видел платы, – сказал Конан, неприятно улыбаясь. – Возможно, деньги убедят меня в том, что ты хоть немного привлекательна. Пока что я вижу перед собой уродину, которая мнит, будто принадлежности к женскому роду довольно для того, чтобы соблазнить мужчину.
У Альфии затрясся подбородок.
– По какому праву ты оскорбляешь меня, варвар? – прошипела она.
– По праву мужчины, который волен желать или не желать женщину, – он пожал плечами. – Твое угощение было вкусным, но продолжение мне не понравилось. Позволь, я не стану больше злоупотреблять твоим гостеприимством.
Она вцепилась ему в рукав.
– Ты полагаешь, будто можешь уйти от меня просто так?
– Полагаю, – сказал Конан. – Потому что ты некрасива, не привлекательна и злобна. Будь ты хотя бы доброй, я бы остался с тобой и постарался помочь тебе в этом деле. – Он улыбнулся. – Поверь, я знаю, как важны для женщин подобные вещи. Ребенок – это меч, которым мать вольна сразить любого врага. Я сам когда-то был таким ребенком… Ребенком, который вырос и отомстил нашим врагам.
Слушая Конана, Альфия кусала губы. Струйка крови потекла по ее плоскому подбородку. Конан коснулся ее щеки.
– И если ты не научишься быть ласковой с теми мужчинами, которых желаешь залучить в свою постель, то готовься к разочарованиям: ни один из них не заставит себя одарить тебя ребенком – ни за какие сокровища мира.
– Мой господин нашел меня достаточно прилекательной, – сказала Альфия глухо.
– Вероятно, твой господин подслеповат, – заметил Конан. – Позволь мне уйти. Я не возьму с тебя ни гроша, хотя по справедливости следовало бы заплатить мне за беспокойство.
– Неужели ты считаешь, что я разрешу тебе уйти теперь, когда ты узнал мою тайну да еще и оскорбил меня вдобавок?
– Какую тайну? – Конан пожал плечами. – Полагаю, тайна твоего уродства известна в вашем городке решительно всем. Тайна твоего бесплодия, вероятно, тоже не является такой уж тайной.
– До сих пор никто еще не знал о моих… встречах со светлоглазыми мужчинами, – вымолвила Альфия. – И не надейся на то, что станешь исключением.
– Так ты убивала всех своих любовников? – Конан уставился на женщину с любопытством, как если бы она была не человеком, а каким-то диковинным зверьком. – Ничего удивительного в том, что у тебя такое отвратительное лицо, Альфия. Холодное убийство никого не украшает. Я еще понимаю – убить кого-нибудь в драке или во время сражения… – Он улыбнулся чуть мечтательно. – Но лежать в постели с мужчиной и знать, что наутро придут какие-то громилы и проломят ему голову… Обнимать его за шею, зная, что через несколько часов эта шея будет сломана или перетянута шпуром… Целовать губы и не забывать о том, что скоро они почернеют от яда… Дорогая Альфия, ты меня изумляешь! Ты – законченная гадина, и я рад, что имею драгоценную возможность сказать тебе об этом в лицо.
– Стража! – завизжала женщина. – Воры! Грабитель! Взять его!
Она кричала отчаянно и так громко, что у Конана звенело в ушах, а между тем лицо Альфии оставалось неподвижным и хмурым, и глаза смотрели все так же неподвижно и все с той же сосредоточенной ненавистью.
Конан бросился к выходу, но единственная низенькая дверца уже отворилась, и в комнату вбежало несколько человек с обнаженными мечами. Конан отскочил от них, увернулся от двух-трех ударов и метнулся к садику, рассчитывая отыскать путь к стене: взобраться на стену и перепрыгнуть через нее на улицу было для киммерийца очень простым делом. Но и там путь ему преградили вооруженные люди.
После нескольких минут беспорядочной погони Конан получил сильный удар по голове и на время потерял сознание. Он очнулся, впрочем, довольно скоро – и лишь для того, чтобы удостовериться: руки и ноги его накрепко связаны и сам он прикручен к одной из колонн, что украшали внутреннюю галерею вокруг садика.
Инстинктивно он поискал глазами Альфию, полагая, что увидит злобное торжество на ее уродливом лице. Однако – о чудо! – картина, представшая взору киммерийца, была совершенно иной.
Рослый человек в длинных белых одеждах с единственным украшением – широкой золотой цепью на груди, – высился посреди сада. Справа и слева от него стояли стражники с мечами и копьями. Человек этот был немолод. Морщины прорезали его темное лицо, обрамленное белоснежной бородой. И тем удивительнее сверкали на этом старом смуглом лице очень, светлые голубые глаза.
Альфия лежала у его ног, громко всхлипывая. Правитель смотрел на нее с грустной усмешкой. Затем он заговорил.
– Ты принимала втайне от меня любовников в этом доме. Глупая женщина, до чего довело тебя твое сладострастие? Ты сделала меня посмешищем.
– Господин, – всхлипнула Альфия, – меня оклеветали!
Правитель оглянулся, ища глазами кого-то среди своей свиты. Вперед выступил кругленький человечек с пухлыми щеками – евнух. Он испуганно обвел взглядом стражников, а затем подбежал к правителю и пал перед ним на колени.
– Господин! – закричал евнух тонким голосом. – Эта женщина лжет! Она отравила мою сестру, одну из преданных твоих служанок, потому что ты однажды обратил на бедняжку свое сиятельное внимание! Она повсюду разыскивала молодых мужчин и звала их в этот дом, дабы они ублажали ее. Я сам это видел, потому что, – евнух склонил голову к земле и коснулся лбом сапог господина, – потому что она иногда посылала на поиски новых мужчин меня.
Правитель слегка подтолкнул евнуха сапогом.
– Поднимись и говори яснее – мне плохо слышно, что ты там бормочешь, – велел правитель.
Евнух тотчас выпрямился, как будто в нем дернулась пружинка.
– Я исполнял ее поручения и разыскивал для нее любовников на рынке и в караван-сараях, – повторил обвинитель и метнул в сторону Альфии испуганный взгляд. – Спроси ее, куда исчезали те мужчины, что дарили ей преступные ласки!
– Должно быть, она от них избавлялась, – сказал правитель со вздохом. – Что ж, по-своему это было разумно. Но она зашла слишком далеко и будет наказана.
– Господин! – зарыдала Альфия. – Я всегда была предана тебе одному!
Не слушая женщину, правитель обратил взор на Конана.
– Теперь – ты, варвар, – сказал он. – Полагаю, ты был любовником этой женщины?
Лицо Конана передернула гримаса.
– Нет, – ответил он. – И, поверь мне, даже не собирался. Будь я проклят, если прикоснулся к ней хотя бы пальцем.
– Возможно, ты не успел, – сказал правитель.
– Возможно, меня тошнит от одного ее вида, – добавил Конан.
Правитель вспыхнул.
– Как ты смеешь, варвар!…
– Ты сам распустил свою наложницу, – сказал Конан. – Наведи порядок в собственном городе – и предоставь бродягам, вроде меня, судить обо всем со стороны.
– Для бродяги ты слишком волен в речах, – заметил правитель. – Полагаю, обвинения в воровстве будет для тебя довольно. Завтра ты будешь продан на рынке первому, кто предложит за тебя приличную цену, – и я надеюсь больше никогда тебя не встретить. – Правитель махнул рукой стражам: – Уведите его.
Четверо отделились от толпы остальных и приблизились к Конану.
Они не стали рисковать и угостили его новым ударом по голове, прежде чем отвязывать от колонны здоровяка-варвара.
Таковы были мелкие неприятности, постигшие киммерийца в тот памятный день в городке под названием Аш-Шахба, неподалеку от Шадизара.
Глава вторая
Танцовщица с рынка
Дартин подпирал собой полуобвалившуюся стену лавки, где продавали благовония. В лавке кто-то отчаянно торговался, покупая грошовые курения, носившие претенциозное наименование "Зеленая Роза". Согласно легенде, их создала из собственной крови сама богиня Бэлит, когда ей случилось влюбиться в смертного воина. Подробности этого увлекательного романа служили сюжетом для поэм множества бродячих певцов и, признаемся честно, в свое время принесли немалый доход сочинителям слезливых песен и увлекательных поэм. Сейчас же, как это нередко случается с героическими песнопениями, история сотворения благоуханий "Зеленой розы" опустилась до того, что сделалась главным аргументом торговца, лукавого и алчного.
Дартин слушал громкий басовитый голос, назойливо доносившийся до его слуха из лавки, и морщился. Надоела ему эта Аш-Шахба. И люди здешние надоели. В Шадизаре, как ни странно, он находил больше уединения. Там можно было укрыться в толпе и за целый день не встретить ни одного знакомого. В Аш-Шахба подобная роскошь совершенно недоступна. Здесь все друг друга знают. И память на лица у местных обитателей просто потрясающая. На несколько лет Дартин покидал Аш-Шахба и странствовал в области реки Запорожки – и тем не менее после возвращения не было торговца, нищего, жреца или просто прохожего, который не признал бы в нем "того самого Дартина".
От этого-то житья у всех на виду Дартин в свое время и сбежал из Аш-Шахба. Он устал быть объектом всеобщего внимания. Впрочем, нельзя сказать, чтобы один Дартин жил вот так – на глазах городка; его участь разделяли все здешние жители, любопытные, общительные, в меру доброжелательные.
Поначалу Дартин наслаждался ощущением "невидимости": иногда по нескольку дней кряду никто даже не поворачивал головы в его сторону. Однако на берегах озера Вилайет Дартина подстерегали новые неприятности, и в конце концов он счел за благо унести оттуда ноги.
По своему нраву Дартин был человеком беспокойным и нигде не уживался. Он ухитрялся испортить отношения даже с наемными охранниками купеческого каравана. В последний раз он устраивался на работу к одному купцу, который ходил в Аквилонию за молодым вином. И сам купец, и начальник его охраны Дартину были противны: купец – потому, что был богат и стремился стать еще богаче (Дартин терпеть не мог удачливых и состоятельных людей – вероятно, потому, что удача шарахалась от самого
Дартина как от прокаженного), начальник охраны – потому, что требовал дисциплины и повиновения.
В конце концов Дартин согласился взять деньги у одного человечка, скрывавшего свое лицо, и поспособствовал разбойникам, напавшим на караван в двух дневных переходах от Шадизара. Но – такова уж была "удача" Дартина, что проницательный начальник охраны почти мгновенно догадался о том, кто среди его людей согласился стать предателем.
В результате Дартина с позором изгнали, не заплатив ему по договоренности. "Можешь поблагодарить меня за то, что вообще оставил тебя в живых, – сурово сказал Дартину начальник охраны. – Стоило бы перерезать тебе глотку, чтобы ты больше никогда и никого не смог предать".
Дартин видел, что старый солдат уже принял решение оставить его в живых, и потому вел себя дерзко. Он вызывающе ухмыльнулся. "Ну так перережь мне горло! – крикнул Дартин. – Сделай это! Почему ты медлишь?"
"Нет ничего проще, чем убить тебя сейчас, – медленно проговорил начальник охраны каравана. – Я всегда могу сказать, что это сделали разбойники. Но мне претит сама мысль о том, чтобы убить безоружного человека".
Он плюнул Дартину под ноги и велел ему убираться. Дартин – действительно безоружный, поскольку у него отобрали меч и кинжал сразу после того, как его предательство стало очевидно, – вынужден был убраться подобру-поздорову.
Дартин добрался до Аш-Шахба чуть живой. Некоторое время он занимался мелким воровством на рынке, а затем, быв пойман и избит до полусмерти, почти неделю отлеживался у старой Афзы – странной старухи, которая порой проявляла непостижимое милосердие к разному отребью.
Поговаривали, будто Афза испытывает на этих бедолагах новые лекарства, которые составляет сама из различных трав, как местного происхождения, так и тех, что покупает у заезжих торговцев. Как бы там ни было, а Дартин оправился и, забыв поблагодарить свою спасительнице покинул дом Афзы.
Согласно другим слухам, Афза иногда – если спасенные ею бродяги оказывались достаточно вежливы, чтобы припомнить слово "спасибо", – охотно принимала их услуги и приставляла к делу: заставляла прибирать у себя в хижине, готовить еду, чистить гигантские котлы, растирать в ступках травы и камни. Провести остаток жизни в прислугах у сумасшедшей старухи Дартину хотелось меньше всего.
Дартин вернулся на рынок. Пожалуй, единственной приятной особенностью шахбийцев Дартин считал их незлобивость: разумеется, они знали о том, что Дартин – вор, но охотно согласились принять его в новом качестве. А именно: Дартин избрал для себя карьеру рыночного певца. За время странствий он набрался разных легенд и песен. Особенно помогли ему в этом лихие воины с реки Запорожки – они были неистощимы в тех случаях, когда речь заходила о песенных поединках. И Дартин начал делиться с добросердечными жителями Аш-Шахба приобретенными знаниями.
Его слушали охотно. Голос у Дартина был приятны, сильный и звучный, песни – всегда интересные, хотя мелодии – прямо признаться – страдали некоторым заунывным однообразием. Кроме всего прочего, здравомыслящие торговцы с шахбийского рынка полагали: пока Дартин поет, он не может воровать.
Спустя некоторое время на том же рынке Дартин нашел себе напарницу – девочку лет пятнадцати, тощенькую, как вобла. Ее звали Дин. Они встретились у мясных рядов: она танцевала, он начал подпевать. Потом поделили деньги и расстались. Наутро, не сговариваясь, опять пришли на то же самое место. Так и пошло. Дартин не спрашивал Дин, кто она такая и где научилась своему искусству. Да и она не проявляла любопытства по отношению к своему компаньону. Лишь бы пел.
И Дартин пел, пел, лениво возвышая свой сильный, немного севший от почти беспрерывного жевания наркотических листьев голос.