Камень хранился в шатре старейшины, укрытый от чужих глаз шёлковыми покрывалами. В шатре у шаманов держать его было опасно: со своими плясками и призывом разнообразных духов они могут случайно взорвать его, а могут, наоборот, переместиться внутрь этого чёрного камня, вместе со всеми своими бубнами и с шатром. Целиком, раз - и нет…
Развести костёр, что эту, что предыдущую ночь Наран успевал, пока Урувай протяжно зевал и усаживался на траву, давая отдых ногам.
Перед тем, как закутаться в одеяла, они ещё немного поговорили.
- Всего второй день нашего пути, а мы стали уже полными дикарями, - сказал Урувай.
Он вытягивал руки к костру так близко, что волосы на обратной стороне запястий скручивались и чуть не начинали тлеть.
- Мы совершили ритуал. Представь, что всё это огромный шаманский шатёр, расшитый днём солнечными лучами, а ночью - звёздами. В шаманском шатре нельзя находиться просто так, там всё делается для Тенгри.
Урувай выпятил нижнюю губу.
- Во всяком случае мы теперь можем питаться тем, что даёт степь. Лук и стрелы в этом походе нам не пригодятся.
- Может, нам лучше избавиться от всего, что связывает нас с аилом, - задумчиво сказал Наран.
Он покачивал в руках лук. Это отличный лук, без резьбы и украшений, которую наносят себе некоторые охотники, но из молодой берёзы, такой, что из неё вдруг ни с того ни с сего начинал сочиться сок, и Нарану приходилось срезать свежеотросшие глазки и отсекать сучки. С одного из плечей оружия свешивались окрашенные в разные цвета конские волосы. Большая часть их принадлежала Бегунку, остальные ещё одной лошади, на которой ездил Наран в детстве - Свирели, и мощному скакуну отца. Тетива довольно свежая, иногда она вспоминала, каково это - быть жилкой в теле живого, и начинала дрожать и биться, стягивая плечи друг к другу.
Урувай не поверил своим ушам.
- Ты хочешь его выбросить?
Наран поморщился.
- Этот лук мне делал ещё отец. Лучше я отрежу и выброшу своё ухо… Не знаю, как лучше. И спросить не у кого.
- Тогда мне придётся расстаться с морин-хууром, - сказал Урувай из чувства солидарности.
- Морин-хуур вряд ли может причинить кому-то вред.
- Старики говорят, что он как лук, выпускающий стрелы музыки.
Наран улыбнулся.
- Ну, тогда надейся, что степь тоже любит песни. Вот горы - те точно любят. Говорят, они даже подпевают…
Так ничего и не решив, друзья устроились спать и ворочались почти до утра, чтобы, проспав восход солнца, вскочить и, распихав по сумкам одеяла, броситься отвязывать коней.
На спину лошади Наран забросил только попону, поверх неё подпругу и затянул её совсем не туго. Только чтобы не спадала, когда Бегунок стоит на месте. Навесил седельные сумки.
- Ты не будешь надевать седло? - спросил Урувай.
- Незачем. Поедем без сёдел. Чтобы лошадям было легче. Нам теперь придётся что-то в себе менять, чтобы по-настоящему быть ближе к Йер-Су, к степи. А не просто - попрыгал на привале сайгом, а потом опять в седло, и айе!
- Может, ещё и без штанов поедешь? - сказал толстяк, и в голосе его завелись плаксивые нотки. - Я плохо умею без седла! Там не получается спать. Придётся всю дорогу следить, чтобы не оказаться на земле.
Наран упрямо поджал губы.
- Тем лучше. Ни на минуту нельзя забывать, что мы теперь другие. Что теперь степь - наш дом, а не аил. Сёдла лучше оставить прямо здесь. Может, Йер-Су найдёт им какое-то применение.
Урувай пригорюнился, но покорно ушёл рассёдлывать уже засёдланную кобылу.
Бегунок крутился и лягался, когда Наран попытался на него взгромоздиться. Это получилось только с третьей попытки.
- Мы напугали его своими вчерашними представлениями.
- Просто он ни за что не позволит ездить на себе каким-то лисам, - сказал Наран, поглаживая животное по шее.
Степь тянулась и тянулась, разворачивая перед ними однообразный пейзаж. Травы под гнётом ночных холодов поникли почти до земли и шуршали под копытами так, будто за всадниками текут целые стаи полевых мышей. Солнце, изрядно отощавшее за последние дни, пряталось за редкими тучами, и тогда низко-низко к земле по траве пробирался ветерок.
Наран вспомнил вечерний разговор. Опустил руку к чехлу и почувствовал, как дерево кольцом сдавило запястье. Рука онемела на секунду, вены вздулись от сдерживаемой крови, но снова распрямились, когда лук прополз выше, захлёстывая кольцами своего твёрдого тела мускул за мускулом. Примостился на плече, свесив свои хвосты - тетивы и разноцветных ленточек. Изогнулся, коснувшись мочки уха и давая о себе знать. Наран почувствовал аромат дерева, такой душистый, будто бы его только что срубили.
Ни один монгол не относился к своему луку, как к обычной деревяшке. Каждый знал, как ублажать это странное живое существо, чтобы оно служило тебе до конца своей жизни.
У Урувая отношения с луком не ладились. Перешедшее ему в наследство от отца существо кусало его за пухлые пальцы и предпочитало темноту колчана руке хозяина.
- Наверное, это оттого, что моё сердце уже принадлежит морин-хууру, - улыбался Урувай.
Нет, расстаться с луком - всё равно, что прогнать в степь коня. Да, примерно так же. За свою жизнь монгол меняет двух-трёх коней, и луки, бывает, ломаются, и отправляются со всеми почестями и слёзами хозяина в шаманский костёр в качестве великой жертвы.
Пускай лучше Наран будет единственным в степи лисом-лучником. И без хвоста.
Проголодавшись, они позавтракали так же, как накануне. На этот раз осознание, что ты не человек, пришло куда легче, Урувай щипал траву с видимым удовольствием, собирая себе за уши особенно аппетитные цветы, чтобы подкрепляться в дороге, а Наран даже поймал мыша.
- Как же ты будешь его есть? - спросил Урувай, когда друг продемонстрировал ему добычу. - Это даже не трава. Это живое мясо. Лисы душат его прямо в пасти, перед тем, как проглотить.
Голос стал глубокий и булькающий, как будто в своей мешковатой гортани Урувай хранил запасы воды. Слова выходили комканными и требовалось хорошенько напрячь слух, чтобы распутать их, а потом связать, как надо. Наран так и не понял в чём дело: в том, что у толстяка действительно поменялся голос или в его собственном слухе и восприятии.
Наран сел, поджав под себя ноги. Животное пищало и извивалось в зубах, сучило коротенькими лапками. Он честно старался подумать над вопросом Урувая, но мысли наезжали одна на другую, получалось что-то вроде "оправнужногоньпотрошитьподжарить", а что это значит - непонятно, и юноша, пропустив мимо себя такого коня, просто перекусил грызуну шею.
Расправившись с завтраком, Наран ещё долго приходил в себя. Мышцы ныли, словно последние сутки он провёл без движения, а кости, казалось, начали медленно, но очень мучительно растягиваться в разные стороны. Откуда-то возникли и закружились возле лица мухи.
- Я чуть не вернул свой обед, - пожаловался Урувай. - У тебя весь подбородок в крови. Подумай только, ты живьём съел настоящую мышь!
Того отвращения, на которое рассчитывал друг, у Нарана не возникло. Наоборот, в животе разливалось приятное тепло. Он вытер тыльной стороной ладони подбородок.
- Нам повезло, что лисы не едят никого крупнее мышей. У тебя такие аппетитные окорока.
Урувай нервно вытянул шею. Если бы Наран спросил - зачем, он бы не смог объяснить. Так делают сайгаки, когда осматриваются в поисках опасности.
- Если бы я был помельче, ты меня съел?
- Конечно. - Наран полностью пришёл в себя. Он лениво задвигался, пытаясь поудобнее устроиться на жёсткой земле. - Всё есть так, как его задумал Тенгри, а выносила и родила Йер-Су. Те, кто покрупнее и у кого есть зубы, едят тех, кто поменьше.
- Это мне не нравится, - надулся толстяк. - Есть мясо плохо. Ты же сам говорил, что в степи можно обойтись без мяса.
- Это всё задумано Тенгри, - повторил Наран. - Ты сейчас размышляешь как сайга, которая питается только травой. Так что нечего тут обижаться.
Урувай вскинул голову, и кадык его негодующе затрясся.
- А если бы меня вдруг задрал какой-нибудь барс. А? И я лежал тут, истекая кровью, пока барс ходит за своими детёнышами. Ты бы стал есть моё мясо?
Наран зажмурился, пытаясь представить, как бы пах его приятель, если бы был уже мёртвым. Запах ему понравился.
- Думаю, что да. Ну что ты опять обижаешься? Меня теперь держит за шкирку Йер-Су, так же, как и тебя. Мы должны быть счастливы, что всё получилось. Если я попытаюсь освободиться, мне вновь придётся думать о пропитании… уже как человеку. А это гораздо сложнее. Понимаешь? Люди - стадные животные, а стада здесь не видно.
Прежде чем двинуться дальше, они хорошенько выбрали из хвостов и грив животных всякий мусор и взялись почистить им копыта.
Каким-то образом Бегунок понимал, что происходит с хозяином. Он даже оставил навязчивую идею наступить тому на ногу - только опускал голову при его приближении, и в лошадиных глазах, которые, как думал раньше Наран, способны всего на два выражения - страха и "дай-попробовать-что-у-тебя-там-в-руке", блестела искорка совсем человеческого интереса. Невозмутимая Уруваева кобыла пугалась их куда больше - она танцевала и вскидывала голову, не давая хозяину подобраться к её ногам, и у Нарана сложилось впечатление, что его конь успокаивает её мерным храпом.
Урувай сказал ни с того ни с сего:
- Я подумал, что, может быть, предания когда-то происходили на самом деле.
- Ты действительно так думаешь?
Наран ковырял из копыта лошади землю.
- Да! - Урувай выпустил копыто своей лошади и взмахнул руками. - Все они начинаются очень правдиво. Охотник берёт лук, садится на коня и отправляется на охоту. Юноша, молодой монгол, влюбляется в девушку из соседнего аила. А потом Тенгри и Йер-Су берут их в свои руки и для своего развлечения строят вокруг них историю.
- Я ничего не понял.
Урувай смотрел на него, будто бы пытался донести взглядом какую-то истину.
Наран вздохнул.
- Тебе не казались эти истории невозможными? Они могут выпустить на охотника говорящего медведя и сделать так, чтобы конь тоже оказался говорящим и выторговал у медведя жизнь для напуганного воина за одну пятерню, о которую мишка будет чесаться в своей берлоге во время зимней спячки… могут подкинуть девушке в голову испытание для храброго юноши - собрать ей с ночного неба звёзды себе на ожерелье. Говоришь, происходили на самом деле?
Собрать звёзды с ночного неба - не такая уж простая задача. Небо на самом деле очень высоко, и за одну ночь до него не долезешь, даже если у тебя есть самая высокая в мире скала, вершина которой покрыта снегом в жаркое лето. А когда наступает день, оно отодвигается так высоко, что ты снова оказываешься в начале пути, как бы высоко перед этим не забрался и как бы не просили о пощаде, и не напоминали о событиях прошедшей ночи мышцы.
- То, что происходит с нами, кажется мне не менее невозможным. Ты же сам сказал, что наши загривки в пасти у Йер-Су.
Наран зажмурился и помотал головой. Там, казалось, осталась какая-то мышиная косточка, которая грохотала и распугивала таким образом все мысли.
- У меня сейчас от твоих речей второй глаз лопнет.
Урувай достал из воздуха следующую неведомо откуда взявшуюся мысль. Он сел на землю и растерянно сказал:
- Получается, сейчас не происходит ничего.
- Почему?
- Потому что не появляется новых преданий. Те, которые умею рассказывать я, рассказал мне мой дядя. А ему - его дедушка передал вместе с нашим семейным морин-хууром. Слово в слово, все шесть штук. И если ты будешь уговаривать меня добавить туда что-нибудь от себя, - пухлые руки сжались в кулачки, - я не соглашусь. Мне дорога моя память о деде. Не знаю, в его время ли происходили все эти события или ему их рассказал какой-нибудь предок. Скорее всего, и то, и другое. Но я буду петь эти сказки деткам так, как пели их мне, чтобы не загрязнять их умы неправдой.
Наран отвлёкся от работы.
- Ты не пробовал сочинять свои истории?
Урувай взглянул на него снизу вверх.
- Как же их сочинять, если сейчас ничего не происходит.
- Происходит. Мы же сели на коней и отправились в путешествие. Расскажи историю, как мы решили превратиться в животных.
Друг хотел что-то сказать, но застыл с открытым ртом. Глаза его были, как дыры в большом земляном муравейнике, и Наран видел, как там происходит какая-то работа: таскают маленькие букашки соринки и палочки.
- Ты разве не ради этого весь этот разговор затеял?
- Нет. Я затеял его… просто, чтобы затеять. Не знаю, с чего, - Урувай с виноватой улыбкой посмотрел на Нарана. - Эти мысли просто вылезли у меня из головы наружу. И всё. Как рога. А… какой там будет конец? В нашей сказке?
- Конец? Ну, не знаю. До конца ещё далеко. Начни сначала, а конец, как ты говорил, подскажет Тенгри. Или Йер-Су.
- С чего же начать? С самого рождения? Нужно рассказывать, как мы с мальчишками играли в охотников? И как меня называли белым червём? Мне бы не очень хотелось…
- Ты же собираешься рассказывать не про то. Мы отправились в путешествие, помнишь? Вот с этого и начни.
- Ага, - Урувай в крайнем нетерпении пробовал нарисовать что-то кончиком прутика-хлыста на земле. Мешают одинокие травинки, и он, раз за разом прерывая своё занятие и закусив губу, пытался их выдрать. Видно, как изнутри его распирает идея сочинить собственную сказку, просится наружу и, того и гляди, хлынет наружу через нос. Странно, что такая не приходила ему раньше. - Значит, вот мы выезжаем из аила, и нам голодно, и хочется кушать…а… нужно же рассказать про твоё прощание в общем шатре. Ой, сколько людей! Как я всех их изображу?
Он зажмурился, и Наран сказал сочувственно:
- Изобрази звук битвы. Пир почти не отличается от битвы. Только вместо криков боли там звучат крики радости.
- Хорошо.
Он открыл рот и изобразил невнятный шум с лязгом мечей-тарелок. Крики ярости сменились немного натянутым смехом. Приятелю не слишком давались крики ярости, но смех ему не давался и подавно. Это проявление чувств было супротив его чувств.
- Эй, натяни узду! Ну откуда там лошади?
Урувай кивнул и превратил конское ржание в клокотание кумыса в горле пирующих. И тут же, почти без перехода, сказал голосом Нарана:
- Разреши мне отправиться в путь, чтобы я мог спросить великого Бога о своём внешнем виде, отвращающем сердца. И взять с собой моего верного друга - певца и сказителя, без которого в дороге я помру со скуки.
- Я тебя с собой не звал, - сказал Наран.
- Это же сказка, - с укором сказал Урувай. - В сказке можно немного приукрашивать. Женщина становится краше, если увесить её побрякушками.
- Только если не слишком много, - пробормотал Наран.
Толстяк выпалил:
- Подумать только, я герой сказки! Что там у нас сказал старейшина? "Убирайтесь. Аилу не нужны такие смелые…эээ… такие неверные воины". И чашкой кинул, вот. Отлично!
Он изобразил горлом, как бьётся что-то хрупкое и глиняное, а затем изобразил губами дробный конский топот. Складывалось впечатление, что по пухлому горлу ехали двое всадников. Потом он сменился весьма достоверным звуком урчания живота.
- Скакали, скакали, и проголодались… Слушай, нам же нужен какой-то противник! Нам нужен конфликт, противостояние! В каждой сказке он есть.
Наран поразмыслил и сказал.
- Пусть степь будет в твоей сказке врагом. Жестокой хозяйкой, от которой мы, её рабы, пытаемся скрыться в шкурках зверей.
- Тогда её придётся рассказывать очень тихо, - шёпотом сказал Урувай. Он побросал все занятия, вытащил из сумки завёрнутый в войлок музыкальный инструмент.
Наран внезапно разозлился:
- Она изуродовала мне лицо и пожалела тебе смелости и любви к чужой крови. Поэтому пой громче, будет хорошо, если твой писк услышит она или этот жеребец Тенгри.
- Когда на тебя не смотрят идолы, ты становишься очень язвительным, - с укором произнёс Урувай и щипнул первую, самую толстую струну на морин-хууре. Под ногтями его чернели полоски грязи, а между пальцами осталась земля. - Но я рассказываю дальше. Так… "Ты будешь сайгой, а я лисицей. Своим любимым детям еды она не пожалеет".
Наран слушал трубное пение сайгака и тявканье лисицы. Он расправился со всеми четырьмя копытами, начал ковыряться в пятом и только потом заметил, что перешёл к лошади Урувая. Всё-таки у друга был прекрасный голос. Такой, что птицы, заслышав рёв барса в его исполнении, должны сталкиваться в полёте, а овцы, заслышав звук дудочки, который он воспроизводил без всякой дудочки, принимать его за пастуха.
Урувай прервал себя на полуслове.
- А она нас не раскусит, когда услышит эту сказку? А? Как гнилые орехи? Скажет: "Вот они, которые посмели обмануть меня!" - и натравит на нас барсов.
Наран отмахнулся.
- Так вставь это в сказку. Пусть нас задерут дикие звери, тогда степь будет выглядеть такой, какая она есть - жестокой и не прощающей ошибки. Кроме того, никто не любит повторяться. Если она услышит, что в нашей сказке она натравила на нас десяток львиц или табун мчащихся с севера и озверевших от холода мустангов, которые втопчут нас в землю, она точно не станет этого делать.
Толстяк всхлипнул.
- В сказке не может быть такой конец.
- Тогда пусть они, - Наран ткнул пальцем в небо и одновременно притопнул, - придумают нам конец получше. А ты запомнишь.
К вечеру путники остановились возле священного дерева, выразить почтение Йер-Су. Деревьев в степи было очень мало, и между аилами даже была специальная игра. Наткнувшись на очередное дерево, старейшина один-единственный листик с него прикалывал себе к уздечке, а на ветку со всем почтением повязывал лоскут своей одежды или яркую шёлковую ленточку. Ведь один листик для кого-то - это целое дерево, и было бы неправильно не оставить взамен что-нибудь, хоть отдалённо равноценное. А по рисунку прожилок на этом самом листике можно было узнать то самое дерево.
Когда там созревали семена, старейшина брал себе одну коробочку или серёжку, или жёлудь и отвозил его как можно дальше в степь. Может быть, когда-нибудь в степи от одного дерева до другого можно будет кинуть прямой взгляд…
При встрече старейшины аилов - где-нибудь, когда-нибудь - хвастались друг перед другом количеством приколотых к уздечке листьев. Конечно, считалось только дерево, из-за которого выпрыгивала, как затаившаяся пантера, пустыня: то есть из-за которого, смотря хотя бы в одну сторону, можно было взглянуть в степь. Лесные массивы, дружно гомонящие в вышине свои заутренние и завечерние песни, не считались.
Хотя кому из живущих монголов удавалось так уж часто увидеть несколько деревьев вместе?
Так, одинокие деревья потихоньку начинали шуметь более мягко, и шёпот их превращался в обволакивающие речи. Они высыхали под тяжёлым, как все горы вселенной, вместе взятые, солнцем, стволы давали трещину, показывая просмоленную начинку, и становились из алтарей Йер-Су - местами поклонения богу Тенгри, и отныне повязывать ленточку мог каждый, у кого была просьба к Верховному Богу. Считалось, что живые деревья принадлежат богине плодородия, то есть земле, а мёртвые небу.