Бедные путники, а также посыльные и разведчики, засланные вперёд аилами, вязали на нижние ветки конский волос из гривы или из хвоста, не срывая себе листьев: у них не может быть своего крошечного дерева, потому что они не представляют собой аил.
Друзья спешились, привязав лошадей не к стволу, а поодаль - к кустам шиповника.
- Когда-то это была берёза, - сказал Наран.
- Когда-то это была ива, - сказал Урувай.
Действительно, выяснить правду было уже очень трудно. Ветра брали его за ветви, как за руки, и вращали, так что ствол получился скрученный, как будто из него пытались отжать остатки влаги. Во все стороны из земли выступали корни, похожие на пальцы глубокого старика, узловатые, с большими суставами. Выше всё скрывалось за почерневшими от старости и обретшими грязно-белый оттенок ленточками. Те, что подлиннее, переплелись между собой и стали похожи на косы.
- Двадцатикосый старик, - сказал Урувай, а Наран молча достал нож и срезал несколько самых длинных в гриве своего Бегунка волос.
- Вознесём и мы ему почёт.
До нижних ветвей добраться было невозможно: они гнулись к земле от количества подношений, длинных и коротких, выцветших до одного цвета, и ленточки на них действительно сами собой заплетались в косы.
- Подсади меня.
Толстяк переместил свою шапочку под мышку, молча нагнулся, и Наран, подоткнув халат, взгромоздился ему на плечи.
- Достал?.. - просипел снизу Урувай. Лицо его покраснело от натуги. - Не дави мне на шею, пожалуйста… Ай! Не дави, говорю!
- Почти достал. Мне бы повыше… За исход нашего путешествия. Повесить повыше.
Наран схватился за одну из веток, тёплую, как будто бы живую. На костлявых пальцах качалось несколько ленточек, с одной соскользнул на паутине паук и спланировал на затылок Уруваю. Тот ничего не заметил.
Приподнялся. На ветке повыше была всего одна ленточка и, видно, повязали её в те времена, когда дерево было ещё достаточно крепко, чтобы посадить желающего испросить милости Йер-Су на сгиб своего локтя. Сейчас оно способно лишь сердито шелестеть своим нарядом и требовать почёта и бережного обращения, какой оказывался старикам в аилах и монгольских поселениях.
По правде говоря, это дерево стало единственным по-настоящему глубоким стариком, которого Наран видел в своей жизни. Любой, кто уже не может ездить верхом, незамедлительно начинает готовиться к тому, чтобы вознестись в небесные степи, где тело вечно молодое, мыслей в голове не скудеет, способность зачинать детей и разить верной рукой врагов не гаснет никогда.
Одно из ранних воспоминаний Наранова детства связано с тем, как уходил на покой его дед. Тогда ещё глава семьи, он созвал в своём шатре всё семейство - тихо, стараясь не отвлечь никого от угодных аилу дел, говорил как бы между прочим: "Зайди-ка ко мне в лягушачий час. Угощу тебя вяленой кониной. Ох, ядрёная!.. А жене да деткам отсыплю сладких тыквенных семечек". А тех, кто подходил чуть раньше, просил подождать. Каждый входящий узревал родственников и тут же становился тих, как заяц. Конечно, у деда нет столько конины. Разве что, он целиком запёк на солнышке одну из своих кляч… да вот только зима на носу, и настоящего солнышка не было уже давно. Значит, что-то важное.
Дедова жена разносила кумыс и тоже была необычно тиха. Свои пышные седые косы она убрала под пурпурную праздничную шапочку, которая была уже великовата её усохшей, как изюм, голове, а спина смотрелась необычно прямо.
Естественно, где собирается много взрослых, тут же начинают носиться дети. Наран нарезал вокруг плотного кружка взрослых уже пятый круг и, когда услышал, что дед не смог утром забраться ни на бабку, ни на коня, который служил ему верой и правдой уже второй десяток лет, с хохотом повалился на пол. Ему показалась уморительно смешной эта ситуация. Прочие дети, начав было подхихикивать, замолчали, завязнув в топи беспросветной тишины, в которую окунулся шатёр, и, чтобы пустить по ней волны, Наран начал хохотать всё громче и громче. До тех пор, пока кто-то из взрослых рядом не заткнул ему рот варёной морковью.
Детей не бранили и не наказывали почти никогда. Только когда ребёнку исполняется двенадцать зим, его попа знакомится с розгами, и в тот день Нарану их не досталось. По-настоящему покраснеть за свой поступок он смог только через несколько лет. Хотя дед, который прощался со всеми внуками и даже с одним правнуком, удостоил его особой ласки, втихую от родителей отодрав уши и сказав, что хотел бы увидеть Нарана в его возрасте.
Вместе со стариками всегда уходили в последний поход их жёны. Жёны несли еду и запас воды на три дня, впрочем, скорее всего, до третьего дня никто не доживал. Мужья несли всё, что могло понадобится по дороге к Небу: полог от шатра, зубы почившей лошади, прошитые нитками на манер ожерелий, на руках, ногах и шее, подарки, передачки и просьбы для духов от кочевого племени, а ещё перья, которые сумели понадёргать из шаманов (чем больше перьев, тем легче путь; их следовало выдернуть из одеяния шамана, поэтому шаманы, жалея стариков, старались бегать медленнее и часто загодя отцепляли все перья, кроме одного-двух) - вещи, в обычной жизни бесполезные, но имеющие сакральное значение. Аил в тот предутренний час (самый страшный! Его старались не называть вслух, а если приходилось, то всегда вполголоса - "час мёртвых") должен был спать весь, до последнего часового, чтобы можно было оправдаться перед Небом: да, наши старики покидают нас, но они делают это по своей воле и в такое время, когда мы все спим и не можем их остановить; а потом весь день проводил на одном месте, возжигая костры и вознося небу плачь женщин и завывания шаманов.
Таким образом старики исчезали из жизни племени. Никто ещё и никогда не находил их останки, поэтому считалось, что Тенгри берёт их в свою ладонь сразу же, как только дым родного аила на горизонте можно будет закрыть большим пальцем. Пару раз Наран слышал о случаях, когда другое племя встречало держащих путь в иной мир стариков и старух, кормило их лучшей едой, позволяло провести ночь на самых мягких подушках и отпускало на рассвете, снабдив своими передачками для Неба, так, что старик еле волочил ноги под их грузом. Каждая такая встреча была хорошим предзнаменованием.
На ветках выше и вовсе ничего не было. Ни один путник не имел достаточно длинных рук, чтобы до туда достать. В растрескавшемся стволе жили древесные жуки.
Урувай завозился беспокойно, и Наран пояснил:
- Я хочу ещё повыше. Давай, я встану тебе на плечи.
Не дожидаясь ответа, он подтянул к себе сначала одну ногу, потом вторую. Попытался умастить голые ступни на плечах приятеля, но тот внезапно покачнулся, и Наран в полёте, подумал: "С таких высоких коней я ещё не падал".
Урувай смущённо потирал переносицу.
- Прости. Ты слишком тяжёлый, а я слишком неуклюжий. Не ушибся?
- Не ушибся? Да я чуть не воткнулся головой в землю! Давай-ка ещё попробуем.
- Подожди, - здоровяк сидел, раскинув ноги, уши и затылок его измазаны в чёрной степной пыли. - Почему там, на верхних ветках, так мало подношений?
- Потому что никто не дотянулся.
Наран прыгал на одной ноге в нетерпении. Урувай отряхивал шапку, хлопая ею о бедро.
- Потому что это дерево сначала принадлежало Йер-Су, а не Тенгри. Поэтому все старались подвязать свою ленточку поближе к ней, а самые неразумные лезли повыше.
Наран прекратил прыгать.
- Точно? Получается, самые ленивые и безмозглые всех перехитрили?
- Не знаю. Может, ты хочешь перехитрить и их тоже?
- Было бы хорошо, - мечтательно сказал Наран. - Тогда эта волчица увидит, что мы не льняными нитками шиты. Что у тебя на уме?
Чтобы как-то унять свою страсть к действию, он обошёл два раза вокруг дерева. Вернулся и приготовился слушать.
- Она кобылица-степь, по животу которой мы все кочуем. Может, в таком случае это вовсе не ветви?
- А что же тогда?
Урувай выставил палец.
- Корни? М? По-моему, похоже. Корни в небо! А растёт оно вглубь земли. Получается, если мы хорошенько подкопаем, мы сможем добраться до нижних ветвей и завязать узелок там.
Наран сразу поскучнел.
- Давай до самых нижних мы добираться не будем?
Лопаты были только у глав семейств и служили для вкапывания и выкапывания основ для шатров. Получить лопату - значило, что тебя признали старшим и способным вести свою семью, всех этих женщин, младших сыновей, овец и табун лошадей. Лопаты передавались от отца к сыну с особым почётом, как не передавалось даже фамильное оружие. Ведь откочевывать на новое место, спасаясь от засухи или урагана, или нашествия скорпионов, приходилось куда чаще, чем воевать.
Конечно, у друзей такого роскошества не было, поэтому землю начали разгребать руками, расширяя трещинки и вытаскивая сохлую землю целыми комками.
Наконец показались корни.
- Смотри-ка! Не мы одни такие находчивые.
Урувай потянул за грязную, утратившую всякий цвет ленточку, привязанную к какому-то корешку. И тут же рядом нашёл ещё одну.
Наран нахмурился. Чихнул, выдохнув целое облако пыли.
- Давай покопаем ещё. Я не устал.
Они копали до тех пор, пока не сгустилась и не опустилась им на плечи ночь. Эта ночь была совершенно непроглядной, звёзды спрятались за облаками, от луны остался только краешек, на фоне которого было видно, как полыхает небесный огонь из облаков, и, чтобы не замёрзнуть, приходилось всё быстрее и быстрее работать руками. Лошади, глядя на них, тоже принялись скрести копытами землю. Под одним из корней (отмеченным конским волосом: догадливых путешественников набралось уже целых четыре штуки) обнаружился большой камень. Урувай с пыхтением извлёк его наружу, очистил от земли и выяснил, что валун отдалённо напоминает нахохлившуюся птицу.
- Что это?
- Это подземная сова, - пропыхтел Наран. - Положи её на место. Помогай. Глубже ещё никто не забирался, говорю тебе.
Наконец что-то твёрдое вновь ткнулось им в руки. Наран дрожащими от усталости пальцами разгрёб землю вокруг изгиба белого, словно снег, корешка.
- И здесь тоже что-то есть, - сказал он, еле сдерживая досаду.
- Подношение?
- Это не ленточка.
Из земли появился полотняный мешочек, повязанный к корешку тесёмкой.
- Может, это и не подношение, - в голосе Нарана проснулось любопытство. На священные деревья подвязывают только ленточки. - Наверно, его закопали давным-давно, когда дерево ещё было в самом расцвете сил. Какие-нибудь кочевые племена - чтобы удобнее было потом найти свои сокровища.
Наран воскликнул, противореча сам себе.
- Может, здесь был целый лес!
- Или порядки для подношений сотню лет назад были другими, - пробормотал Урувай, глядя, как друг пытается отцепить находку от корня.
Тем не менее, его тоже разбирало любопытство.
Из мешка высыпались какие-то крошки, видимо, останки еды, настолько старые, что уже не представлялось возможным определить, что это. Выпали оттуда и остатки одежды, какие-то бессмысленные лоскуты. И одной из немногих вещей, которые не рассыпались под пальцами, оказалась дуга из тёмного желтоватого металла, который приятно холодил пальцы.
- Что это? - спросил Урувай.
Наран наморщил лоб.
- Это называется - "стремя". Я слышал о таких штуках. Их используют далеко на западе для того, чтобы ездить на лошади.
- А! Чтобы продевать в неё повод? Довольно удобно…
- Да нет же.
- Чтобы массировать лошади спину? - неуверенно спросил Урувай.
Наран объяснил. Урувай поднял брови:
- Зачем ноги куда-то вдевать? Можно же просто повесить, и пусть себе болтаются…
- Ну, говорят, у них там слишком много деревьев и слишком длинные ноги. И чтобы не задевать за стволы и за землю, придумали такую штуку.
Урувай с сомнением посмотрел на дерево. Ему было трудновато вообразить, что где-то таких штуковин может быть больше, чем три. Хотя среди его сказок была одна, в которой монгольский юноша путешествовал за солнцем по всяким землям, также и по тем, в которых растут леса. Но у него не слишком получалось её рассказывать. Шум листвы больше походил на звук растревоженного осиного гнезда, напряжение в рассказе само собой нарастало, и вместо того, чтобы отдохнуть под сенью дерева, герою раз за разом приходилось сражаться с волками или от кого-то убегать.
Он сплюнул безнадёжными мыслями на землю и растёр их пяткой. Встряхнул мешочек и вытряс на ладонь несколько пыльных украшений. Не из ткани или крашеных перьев, которые делали себе женщины в степи, а из тяжёлого жёлтого металла и пыльных, мутных, но всё-таки блестящих камней.
- Интересно, в этих вещицах есть какая-нибудь тайна?
Наран рассматривал главную находку.
- Вряд ли. Скорее всего, кто-то хотел спрятать сокровища у Йер-Су за пазухой, и её воля, что именно мы их нашли. Смотри, какое искусное. Гораздо лучше любого оружия, которое я видел.
- Земля ему нисколько не повредила, - вынес свой вердикт Урувай.
- Будет нашим талисманом. Йер-Су одарила нас этой полезной вещью не просто так. Уверен, она сыграет роль в путешествии.
Урувай закивал.
- Тогда мне нужно включить её в сказание. Дай-ка, я выучу, как она звенит…
Глава 6. Керме
Первый раз за свою осознанную жизнь Керме потеряла точку соприкосновения с землёй. Когда-то в детстве мама и папа таскали её, как все родители таскают своих детей, на руках, но те времена безвозвратно растворились в непрочном, как бегущая вода, детском разуме. Керме часто жалела, что не помнит этих моментов, и в то же время боялась вдруг их вспомнить. Отпустить руку Йер-Су - самое страшное, считала она, что может случиться со слепым тушканом. Поэтому она всегда держалась за неё изо всех сил, цеплялась ручонками, ногами, иногда даже зубами, как блоха, въедалась в зелёный волосяной покров и надеялась, что у того достаточно прочные корни.
Теперь же она летела, и где-то внизу, будто небо с первым осенним громом внезапно перевернули и поставили ей под ноги, грохотали копыта. Ветер задувал в лицо, душил своей плёткой крик и одновременно рычал ей в уши другие слова.
"Не бойся, я с тобой", - послышалось Керме.
Это он! Это Ветер! Она попыталась приручить свой страх, и почувствовала вокруг талии чью-то руку и горячую ладонь на животе. Он пришёл за ней!
- Держись крепче, девочка. Сейчас у нас вырастут крылья. Как у перелётного гуся.
Голос ей понравится и одновременно поднял из глубин сердца новые приступы страха. Сильный и грубый, он как будто бы плохо выговаривал слова, проглатывая начало и окончание, оставляя от них лишь огрызки. Но сравнение с гусем Керме понравилось.
Её переложили почти на шею лошади, прямо за лукой седла.
- Ты пришёл за мной! - захлёбываясь словами, сказала Керме. - Ты везёшь меня в свой небесный шатёр?
Но он её не расслышал. Только шум трав внезапно убрался из-под ног коня, щёки облепили, как насекомые в жаркий день, снежинки. Даже снежные хлопья… нет, комья, целые комья снега таяли на веках и льдинками искрили на зубах. В глазах возник неприятный холодок, и Керме опустила веки.
Он скачет прямо по снежинкам на эти таинственные грозовые тучи!
Дорога была длинной. Снег по-прежнему заваливал всё вокруг, стало очень холодно, и уши превратились в ледышки. Грива швыряла ей в лицо новые горсти снега. Керме казалось, что через толщу мяса и костей она слышит, как бьётся лошадиное сердце… Если, конечно, этот конь настоящий. Интересно, и правда, на каком скакуне должен ездить ветер? Ей на мгновение представилось странное существо с телом человека, грудью и ногами лошади. Наполовину покрыто жёсткой шерстью, наполовину - голое и гладкое. Тотчас явилось воспоминание из детства: именно таким было её первое представление о всех мужчинах.
Но, наверное, такому седло ни к чему.
Ветер ничего ей больше не говорил - знай беснуется вокруг и швыряет снег - и Керме очень хотелось потыкать его пальцем: какой он на ощупь? Вот рука, например, довольно холодная, хотя и не ледяная.
- В снегопад они за нами не поедут, - прогудел, торжествуя, ветер у неё в ушах. - Я заставлю их повернуть обратно.
Керме закрыла глаза и зарылась носом в конскую гриву, чувствуя, как холодеют мочки ушей. Разговаривать бы всё равно не получилось: оплеухи холодного воздуха уносили прочь любые звуки, какие бы не срывались с её губ. Сколько они ехали, посчитать не получалось: время из мерно текущего ручья превратилось в стремительно текущий и подпрыгивающий на порогах поток.
Но вот, наконец, всё кончилось. Холод никуда не исчез - он лишь стал резать кожу сильнее, будто по лезвию его провели точильным камнем.
- Мы дома, - сказал голос, и у девушки возникло ощущение, что именно голос отрастил вдруг руки и спустил её с лошади. - Ты подождёшь? Мне нужно распрячь коня.
Керме вздохнула, спрятав в ладошке рот. Всё-таки получеловеком-полуконём здесь не пахло.
- Ты не попрощалась с родственниками. С отцом и матерью. Это плохо.
Этот странный, не похожий ни на что голос она старательно изучала все последующие дни. Эмоции там просыпались робкие, как запоздалые семена полынника в осеннем ветре. Когда он рассказывал что-то, состоящее больше, чем из трёх фраз, то увлекался, и новорожденные проявления чувств погибали под копытами целого табуна лошадей. Этот ровный голос, без взлётов и без падений, убаюкивал девушку.
Керме обеими руками пыталась пригладить растрепавшиеся волосы.
- Я рада, что ты меня украл. Так что это ничего. Тем более ни отца, ни матери у меня нет.
- Конечно, - ответил он. - Теперь ты будешь моей женой. Зови меня Шона. Как зовут тебя, слепой тушкан, я уже знаю.
Шатёр был всего один, и это был единственный шатёр на памяти Керме, от которого нельзя было, сделав несколько шагов, дойти до соседнего. Был ли он расшит золотом, Керме не знала, а спросить постеснялась, мучаясь внезапно навалившееся робостью. Да это было совсем неважно. Он был из толстого войлока, такого, что зимнему холоду будет непросто прокрасться внутрь. Разделения на женскую и мужскую половины там не было.
- Всё это время я жил один, - сказал ей Ветер. - До тех пор, пока не увидел тебя и не сказал себе: "Вот та девушка, которая разделит со мной жилище".
Керме растаяла, хоть те эмоции, которые должны быть в подобной речи, ей пришлось додумывать самой.
Всё было очень ладно, очень сурово и очень пусто. Тепло, но войлок на полу кололся, единственная лежанка так близко к очагу, что непременно должна утонуть в пепле. Никаких шёлковых прикосновений, никакого томного звона колокольчиков, которыми часто украшали шатры в родном аиле. Кострище огорожено большими валунами, щеголяющими выбоинами и отметинами от топора. Пахло кожей и сушёным мясом, которое, кажется, было подвешено здесь же, прямо под потолком. Подальше от дождя и снега.