Гордиан поначалу горячился, узнавая, что ни одно из его приказаний ими не выполняется, а слова толкуются превратно. Евнухи кивали в знак согласия головами в пестрых тюрбанах, лобызали ему руки и ноги, клялись всеми богами, что немедленно все исполнят. И не исполняли ничего. Он и сам не понимал, как они умудрялись заставить его делать то, к чему он никогда не имел склонности. Он не любил сладкого, а теперь с утра до вечера его потчевали засахаренными фруктами. Он не склонен был к лени и пирам, а если и любил проводить время лежа, то непременно со свитком в руке, как его отец. Теперь же он вместо свитка постоянно держал в руках золотую чашу с вином, на которой изображены были бесстыдные сцены соития фавнов с козами или нимфами. Не имея возможности самим предаться разврату, евнухи с истерической настойчивостью подталкивали своего юного повелителя в объятия женщин. Им ничего не стоило возбудить чувственность Гордиана, но утром, когда очередная рабыня покидала его спальню, юноша всякий раз испытывал чувство, будто он по какой-то ухабистой скользкой дороге уходит в темную долину, все дальше и дальше от родных пенат. Видение это день ото дня становилось отчетливее, и тьма в долине сгущалась.
После ночи, проведенной в разврате, он спешил в атрий, к домашнему алтарю, и долго смотрел на восковые маски отца и деда, сжигал благовония, вино и хлеб. Но новоявленные боги Гордианы не спешили к нему на помощь.
Вчера вечером секретарь Сасоний уговорил его отправиться в одежде плебея в отвратительную таверну. Гордиан знал, что на подобные гнусности часто пускались Нерон и Калигула, которых и дед его, и отец всегда презирали. Но Сасоний медовым своим голоском твердил о том, что властителю Рима положено изведать все, что измыслили его предшественники, а тем временем ловкие руки рабов уже облачили Гордиана в тунику из некрашеного льна и накинули на плечи темную накидку с капюшоном. Взглянув на своего секретаря, юноша рассмеялся, вспомнив о недавней женитьбе Сасония. Молодая и красивая женщина из богатой семьи специально вышла за евнуха, чтобы не иметь детей, зато без устали менять любовников. Женившись, Сасоний получил изрядное состояние и право наблюдать за развлечениями супруги из-за занавески.
Вчера вечером Гордиан шагал по темным улицам, а Сасоний, тяжело дыша и плотоядно облизывая губы, шлепал сзади. Он предвкушал безудержную попойку, быть может, с дракой, блудс какой-нибудь дешевкой за четверть асса. Разумеется, все это Сасоний собирался лишь наблюдать. Преторианец, переодетый в темное платье раба, шел в отдалении, готовый защитить императора в случае опасности…
Вспоминая утром об этой нелепой экспедиции, Гордиан удивлялся тому, что так легко поддался на уговоры Сасония. Калигула, Нерон, Элагабал… неужели имя "Гордиан" станет в этот ряд?.. Но эти мысли шевелились в голове, не понуждая действовать, лишь вызывали краткие приступы стыда. Для действия требовалось нечто большее, чем сомнение. При этом Гордиан не был ленив, напротив, его порывистость порой изрядно докучала окружающим, но он не знал, на что употребить свою энергию, и не было рядом никого, кто бы мог подсказать ему это. Он вспомнил о странном поведении мраморной богини на фронтоне, когда его провозгласили Цезарем, и слабая надежда, что, посетив стоящий на Капитолии храм Минервы, он сможет найти ответ на свои вопросы, шевельнулась в его сердце. Но тут же взгляд его упал на Сасония, и он понял, что евнухи ни за что не отпустят его одного, а их появление в храме превратит святилище в дешевый театр, где в скабрезных позах паясничают продажные девки и неумелые мимы.
Гордиан не любил мимов, терпеть не мог представления для плебса с кривляньем и прыжками акробатов, вольными шуточками и грубыми намеками на сенаторов, а порой и на него самого. Он с удовольствием посмотрел бы классическую трагедию, но в римских театрах ее уже не ставили. Когда вокруг жизнь нелепа и страшна, трагедия быстро выходит из моды. Зато во время трапезы кто-нибудь из актеров непременно читал Гордиану отрывок из Еврипида. Евнухи наперебой восхищались высоким слогом и засыпали прямо за столом.
Лежа неподвижно на своем ложе, склонив голову и глядя, как колеблется вино в золотой чаше, он сознавал, что его бездействие отвратительно, но не мог ничего с собой поделать…
"Я император, - подумал Гордиан, - и могу предать блеск всему. Кроме человеческой души…"
- Где ты провел ночь, мой обожаемый и великий Гордиан Август? - Марк вздрогнул от этого слащавого голоса, слова обволакивали слух липкой патокой, им не было сил противиться. Такой голос должен быть у палача, когда он связывает свою жертву веревками перед пыткой.
- Я же сказал - заплутал в Субуре…
- Мы искали тебя и не нашли… стража искала и не нашла…
И пристальный, как укол отравленной иглы, взгляд в упор… Неужели знает? Нет, не может быть. Гордиан почувствовал, как противный холод расползается по спине, и поспешно глотнул из кубка.
- Я был в одном доме…
- Каком? - Сасоний весь подобрался, глаза блеснули, он чуял добычу.
- Неважно… У женщины… Богатой и знатной женщины. Я не хочу выдавать ее имя.
Гордиан лгал, и Сасоний знал, что он лжет. Его ищейки сбились со следа и упустили добычу. Но он безошибочно чуял, что Гордиан совершил нечто такое, что грозило опасностью ему, Сасонию… Если б он знал, где побывал вчера император, то пришел бы в ужас…
Миновала уже третья стража ночи, когда Гордиан наконец очутился перед нужным домом в Каринах. Как сумасшедший, принялся он колотить в дверь. Ему было все равно, спит хозяин или бодрствует, - он должен его выслушать. Наконец привратник отворил дверь. В одной руке он держал светильник, а в другой - здоровенную палку.
- Чего бузишь, паразит?! - гаркнул он, разглядев серый плащ плебея, и уже замахнулся огреть наглеца палкой по спине, но тут мальчишка ударил его ногой в пах.
Здоровяк согнулся от боли и заверещал сдавленным голосом, а Гордиан прыгнул в раскрытую дверь. Он очутился в атрии, освещенном двумя светильниками. Попавшийся ему навстречу раб с кувшином вина завопил истошно:
- Грабят!
Гордиан схватил его за край туники и заорал:
- Мне нужен хозяин! Где хозяин?
Раб, мальчишка чуть старше Марка, в ужасе выронил кувшин, и вино разлилось по мозаичному полу. А двое слуг с палками уже бежали к ним. Гордиан отшвырнул от себя раба и кинулся в первую попавшуюся дверь. Ему повезло: он оказался в триклинии, где после обильного пира хозяин и его гости неторопливо пили вино и наслаждались беседой.
- Векций! - выкрикнул Гордиан. - Выслушай меня!
Сенатор приподнялся на локте и взглянул на гостя. Несмотря на то что он уже изрядно выпил, Векций мгновенно оценил ситуацию и предостерегающе поднял руку. Слуги, влетевшие в триклиний вслед за Гордианом, замерли, повинуясь его жесту.
- Все в порядке. Это мой клиент. Пусть пройдет в кабинет, я сейчас с ним поговорю…
- Векций, милашка, - залепетала какая-то дама заплетающимся языком, - клиентов принято принимать с утра, а не ночью…
- Мои клиенты так прожорливы, что готовы жрать и утром, и днем, и вечером. Когда я пригласил одного из них на обед, он сожрал в три раза больше меня и ни разу не проблевался… - захохотал толстяк, и его тучное тело заколебалось под шелковой туникой, как студень.
- А мой клиент…
Векций, решив, что разговор достаточно увлек гостей, поднялся и вышел. Дерзкий нарушитель покоя сидел в кабинете в плетеном кресле хозяина, по-прежнему в плаще, низко надвинув капюшон на глаза. Его трясло, будто он был в лихорадке.
- Что-нибудь случилось, Гордиан Август? - спросил Векций.
Марк наконец откинул с головы капюшон и поднял голову.
- Мне плохо… - пробормотал он.
- Велеть принести вина?
Гордиан отрицательно замотал головой, - он боялся, что, если выпьет глоток, его тут же вырвет.
- Нас не услышат? - спросил он шепотом.
- Никто…
- Мне нужна помощь… Спаси меня… от НИХ… - Лицо юноши исказилось, как будто он говорил о пауках или змеях.
Векций прекрасно понял, о ком идет речь…
- Завтра… жди… - сказал он, невольно перейдя на шепот.
И вот это долгожданное "завтра" наступило, но никто не пришел. Гордиан по-прежнему был один во дворце, а Сасоний следил за каждым его жестом, словом, вздохом…
- Не соизволит ли мудрейший и любимейший Гордиан Август выслушать одного человека? - Голос Сасония заставил его поднять голову.
- Что за человек? Что он хочет сказать? - Гордиан хмуро взглянул на евнуха, но тот смотрел на него с такой лаской и преданностью, что отказать было просто невозможно.
- Пусть войдет…
Мелькнула мысль, что это может быть посланец Векция, и тогда…
Вошедший, маленький и грязный человечек, не человечек даже, а червячок с огромной лысой головой и водянистыми глазами навыкате, тут же упал на пол и забормотал торопливо:
- Ради сохранения твоей власти, о богоподобный Гордиан Август, я решился сообщить тебе о том, что некто Гай Фурий Мизифей, учитель риторики, произносит непотребные речи и чернит твое имя…
Вместо спасителя явился доносчик.
- Вон! - заорал Гордиан так, что голос его сорвался. - Вон!
Он вскочил с ложа и, схватив старика за ветхую, просоленную застарелым потом тунику, швырнул к дверям.
- Вон!
Старичок как ошпаренный вылетел из кабинета императора.
- О, ты поступил весьма опрометчиво! - покачал головой Сасоний. - Дурные речи - это непременный путь к предательству, а ты…
- Ни одного доносчика, - прошипел Гордиан. - Я же велел: ни одного доносчика не пускать ко мне! И только попробуй не исполнить…
- О, ты не так понял, богоподобный Гордиан Август! - Евнух изогнулся и чмокнул императора в колено, будто перед ним не человек, а божество. - Я пекусь лишь о твоем благополучии. Лучше казнить десять невиновных, чем одного виновного пропустить. Такие люди, как Мизифей, погубят Рим. - И Сасоний вновь наклонился, чтобы чмокнуть колено.
Гордиан изо всей силы пнул евнуха ногой в лицо. Сасоний отер пальцем разбитую губу и с наслаждением лизнул каплю собственной крови. При этом его масленые круглые глаза с собачьей преданностью смотрели на Гордиана.
"Избавиться от него можно только одним способом - убить", - подумал Гордиан.
Сейчас он был уже готов отважиться на подобный шаг - мысль о казни не вызывала у него прежнего отвращения. Но не мог же он в самом деле убить Сасония собственноручно… Где же Векций? Почему он не пришел?! Увы, Гордиан не мог спросить об этом вслух. В присутствии Сасония он боялся даже думать. - кто поручится, что этот пройдоха не может выудить самые тайные мысли из императорской головы и развесить как белье для просушки на веревках. Именно ощущение, что мысли его напоминают застиранную тогу - бесцветны и сомнительной чистоты, - не оставляло Гордиана. Ему так понравилось это сравнение, что он даже решился произнести его вслух. Сасоний после краткого замешательства тут же принялся аплодировать, хвалить Гордиана за изящество мысли и вновь кинулся целовать ему колено. Окружающие вторили на разные голоса. Гордиан и сам не понимал, что за люди толкутся в его покоях, восхваляют прекрасные мозаики с инкрустацией из египетского гранита на зеленом нумидийском мраморе, обмеривают колонны, восхищаются позолотой капителей, драгоценными тканями, сосудами, мебелью, как будто все это появилось здесь благодаря личным заслугам императора, победам на полях сражений, длительным усилиям в организации гражданского управления.
- Доминус Гордиан Август, - подобострастно прошептал Сасоний, - для сегодняшнего пира заказана прекрасная форель. И трое мимов явятся развлечь гостей…
При упоминании о мимах Гордиан поморщился - он уже думал сегодня о них, правда совсем в другом контексте.
- Вот только… Гостей пока только семеро. Я хотел…
Семеро гостей… Пока семеро. Сасоний наверняка хочет подсунуть на обед своего человека. Чтоб его сожрал Цербер со всеми потрохами!..
- Прекрасно. Тогда пригласим сенатора Домиция, - сказал Гордиан с излишней поспешностью. - Он давний друг моей семьи и приятный собеседник. Было бы неплохо, чтобы именно он возлежал на пиру рядом со мной.
Сасоний бросил на императора быстрый внимательный взгляд и, низко поклонившись, тут же принялся с преувеличенной восторженностью превозносить таланты Домиция и проклинать себя за то, что не догадался позвать на императорский пир такого очаровательного собеседника.
Обед во дворце начинался поздно. Солнце уже клонилось к западу, когда император возлег на свое покрытое золотыми тканями ложе, ожидая гостей. Рабы сыпали сверху фиалки и лепестки роз, от густого аромата слегка кружилась голова. Семеро прибыли и заняли свои места, но ложе Домиция оставалось пустым. Подали яйца, устрицы и грибы, а Домиция все не было. Зато Сасоний болтал без умолку. Его любимой темой были пиршества Элагабала, о которых еще помнили в Палатинском дворце.
- Ложа как в триклинии, так и в спальнях у него были из чистого серебра, - закатывая глаза, рассказывал Сасоний. - Он обожал лакомиться верблюжьими пятками, гребнями, срезанными у живых петухов, языками павлинов и соловьев.
- Да, Элагабал был большой причудник, - подтвердил одноглазый старик, приятель Сасония, хитрец, умудрившийся пережить почти два десятка императоров и при этом не потерять своего имущества. - Однажды он позвал на пир восемь лысых, в другой раз - восемь хромых, потом - восемь одноглазых. Я был на этом пиру, - продолжал старик не без гордости. - А еще как-то раз по его приглашению на пиршество явились восемь толстяков, которые никак не могли уместиться втроем на одном ложе и все время падали на пол. Наутро весь Рим только и говорил что об этой потехе…
Старик рассказывал о всех этих нелепостях с таким восторгом, будто это было самое значительное, что он видел за всю свою жизнь.
- Да уж, причуды Элагабала можно перечислять долго, - подтвердил Сасоний. - Интересно, что чем больше мерзостей творит правитель, тем больше о нем говорят. Элагабал запрягал в золотую колесницу голых женщин и разъезжал по улицам, хлеща их плетью, сам тоже раздетый донага. Зачем, подобно Марку Аврелию, скрупулезно вникать во все тонкости управления Римом, если достаточно назначить префектом претория плясуна, префектом охраны - возничего из цирка всего лишь за размер их срамных органов. Допустим, у тебя детородный орган огромного размера - и вот ты уже известен и знаменит. Историки сочинят о тебе множество книг…
- Разве это факты, достойные упоминания в анналах? - спросил Гордиан.
- Достойные… недостойные - какое это имеет значение для императора и патриция? Если милостивый Гордиан Август мне дозволит, я напишу его жизнеописание…
- Нет, - запротестовал Гордиан. - Когда плебей пишет о патриции, то почему-то патриций в его книгах всегда говорит и мыслит как плебей.
- О, разумеется. Я тоже это заметил, - поспешно закивал головой Сасоний, сделав вид, что эти слова к нему не относятся, как будто сенат уже внес его имя в списки патрицианских фамилий.
На серебряном блюде принесли огромную рыбу с пряностями и политую густым соусом. Гости наперебой принялись восторгаться кулинарным чудом. Возлежащий на самом последнем месте толстенький коротышка в съехавшем на уши растрепанном венке визгливым бабьим голосом клялся, что никто не видел ничего подобного со времен основания Рима. А это, как все знают, без малого тысячу лет… и благородному Гордиану наверняка предстоит провести великолепные Столетние игры в ознаменование этого самого тысячелетия… и так далее, и тому подобное… Так вот в продолжение этого благородного и возвышенного тысячелетия ни к столу сенаторов, ни к столу императоров ни разу не подавали такой великолепной рыбы. Срочно послали за нотариусом, чтобы она была измерена и взвешена, а ее гигантские размеры запротоколированы в назидание грядущим поколениям, пусть знают, что только на пиру
Гордиана подавались такие удивительные яства. Тем временем актер хорошо поставленным голосом читал отрывок из "Медеи" Еврипида, и история женщины, убившей своих детей, дабы досадить вероломному супругу, среди чмокающих от восторга и жующих ублюдков начинала превращаться в фарс.
"Они ведут себя так отвратительно для того, чтобы доказать, что в жизни может существовать только грязь и низость и более - ничего", - подумал Гордиан, глядя на смеющееся, блестящее от жирных умащений лицо Сасония.
Вольноотпущенник Домиция явился в самый разгар пира. Дрожа и запинаясь, он сообщил, что его господин не придет. В тот момент, когда сенатор собирался выйти из дома, раб случайно опрокинул на него светильник с горящим маслом, на Домиции вспыхнула тога.
- Какое несчастье! - завизжал толстый коротышка.
- Какое несчастье… - повторил Сасоний голосом Медеи.
- Он еще жив? - спросил Гордиан, и его голос против воли задрожал.
Быстрый взгляд Сасония коснулся его лица, и тотчас насурьмленные веки евнуха опустились.
- Еще жив… - пробормотал вольноотпущенник.
Гордиан отодвинул от себя блюдо с устрицами и поднялся.
- Подать немедленно мои носилки, - приказал он дрожащим от ярости голосом.
Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны.
- Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август?
- В дом Домиция…
Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот - по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного - быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти.
Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, - врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы - кроваво-красные на руках и лице, черные - на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, - шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом…
- Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? - спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему.
- Геркулес… - прошептал тот.
Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело…