По каким-то неведомым мне законам ассоциаций я вспомнил о своих залетных друзьях - Шенбе и капитане. И решил, из ностальгических соображений, сходить в 'Селедку', не развратную, а обычную - для разнообразия. Там все было по-прежнему, все так же радовали глаз навалившиеся на стол пьяницы, запах морских кушаний пополам с помоями, едкий дым кальяна… Чудеса, да и только, я даже почувствовал, что соскучился по своим приятелям-моребороздетелям, хотя честно полагал, что разучился это делать. В смысле - скучать по кому-то. Влив в себя некоторое количество выпивки, ровно столько, сколько мог выдержать мой организм, я распрощался с таверной, ее несмолкающим гулом и в благостном настроении выполз наружу.
Ночь мотала меня по набережной, обмакивая то в соленые брызги, то в подсохшую грязь. Дышалось легко, шум прибоя ласково гладил где-то за ушами. На звезды почему-то смотреть не хотелось - хватало их отражения в воде, теплого, совсем не колючего. Неуловимое колебание воды - и созвездие Пастуха почти сливалось с Чайкой.
Я замедлил шаг, передвигаясь скорее по велению ощущения судьбоносной необходимости, чем из каких-то логических соображений. Налево - каменный бортик набережной, под ногами - настил, а справа, в темноте переулка - движение. Почти незаметное, но я сразу понял - это не кошка, не крыса, а человек. Женщина, молодая - было в том смутном жесте, еле видном в провале ночи, что-то беззащитное и болезненное.
- Сударь, две монетки, на еду… И, если хотите, я доставлю вам удовольствие. А не захотите - дайте просто так, Боги вас не оставят.
- Я не подаю нищим, - ответил я, собираясь пройти мимо, но почему-то остановился.
- Я не нищая… - фигура подвинулась и оказалась ко мне на несколько шагов ближе. - Будь у меня все в порядке с ногами, я бы срезала твои монетки у тебя с шеи, оставив подарочек на память - второй рот. Но с ними не все в порядке, и я могу их только раздвинуть.
Голос ее с хрипотцой, и с намеком на наглость, хотя и с примесью страха.
И почему-то он мне знаком.
- А не боишься? - спросил я, медленно разворачиваясь по оси к женщине. И руку запустил под расшитый халат. И впился ногтями в кожу, чтобы унять дрожь. - Выйди на свет, хотя бы звездный. Я хочу увидеть тебя.
- Что ж, каждый имеет право сначала посмотреть на товар, который ему предлагают, - ответила она, и неуклюже приподнялась, подобрала что-то с земли и начала вставать. - Только условие: пока не заплатишь - не тронь.
Худощавая, нет, даже тощая; глаза большие, и виден в них намек на боль, плескавшуюся там когда-то, и на возможное возвращение ее - с триумфом. Бледная, и пахнет от нее рыбой.
Если бы светило солнце, я бы заметил лихорадочный румянец, тоненькие ноги… И то, что она использовала деревянные палки-подпорки, чтоб стоять. Если б светило солнце, я бы увидел, что она неизлечимо больна, и давно смирилась с этим, но все равно грызет зубами жизнь. Если б светило солнце, я бы понял, что делать это ей осталось совсем недолго.
Но даже если б мир погрузился в кромешную тьму, исчезли бы звуки и запахи, все ощущения, доступные человеку и даже магу, я бы все равно узнал ее.
Нет, все-таки не женщина. Девушка, и возраст висел на ней, как тряпка, бесполезная и тяготящая. Совсем ни к чему возраст тем, кто скоро уйдет за Грань.
На секунду мне показалось, что мое безумие, появившееся в тот момент, когда моему миру стало казаться, что она умерла, сейчас проснется и вырвется. Что на набережной, чьи грязные каменные бока сейчас щупал Слепец-Океан, станет одним трупом или одним безумцем больше.
- Ну как? - спросила она, таким знакомым жестом склоняя голову набок, - Берешь?
Секундное замешательство, мгновенная борьба - говорить? Смолчать? А что дальше?
- Беру, - я переместил руку под халатом, и теперь стоял, вцепившись в ремешок с нанизанными на нем монетами. - Сколько?
- Две, а если не жаль, то и пять.
У меня чужое лицо, но она же почувствует, я знаю. Я сделал шаг к девушке, повернул голову так, чтобы свет звезд лизнул мое лицо с ее стороны.
Нет. Не узнала.
- Плата вперед.
Хил, это была она, непонятным образом воскресшая для меня; и я осознал, что потерял несколько лет ее жизни. Что было со мной тем Проклятым летом, когда мне казалось, что я закопал ее тело, не в силах отдать жрецам свою единственную… кого? Женщину? Опору? Ребенка? Во рту стало сухо, как будто я проглотил шарик хлопка, а мысли бежали и бежали по кругу: она жива… что делать? она жива…
- Ну…
Она нетерпеливо протянула руку ладонью вверх, но не совсем, еще чуть вбок, чтобы это не слишком походило на нищенский жест. Да, остатки гордости у нее были, только вот жгли похуже раскаленного железа. Я сорвал с шеи связку и вынул звякнувшие монеты наружу.
- Беру на все, - очередной порыв ветра кинул мне в лицо частицы океана, - на всю ночь.
- О, сударь богат… - она с интересом присмотрелась к связке и подковыляла ближе. - И может вообще то себе позволить большее, нежели хромоножку и уродину.
- Я извращенец, - и усмехнулся, а надо же, было ощущение, что никакие эмоции мне сейчас недоступны. И, однако - горечь и дрожь за бравадой. - И какое твое дело, если я плачу.
- Сударь к тому же и очень щедр.
Да, несмотря на свою болезнь, она не промахнулась. Подобралась достаточно близко, чтобы достать меня, а неверные тени скрыли от меня ее движение. В живот холодом и огнем вошел нож, с хрустом вспарывая кожу и еще что-то внутри. Одновременно другой рукой она схватила монеты на шнурке и потянула на себя, скалясь мне в лицо.
От неожиданности я упал, прямо на нее; костыли подломились, и мы рухнули на скользкие от влаги доски. В классической позе любовников - мужчина между ног женщины, лицом к лицу. Я почувствовал, что рукоятью ножа уперся ей в ребро, понял это по тому, что лезвие повело вбок, разворачивая мне кишки. Она охнула и попыталась укусить меня за щеку. Безжалостно, как зверь - щелчок зубами и назад, к себе, специально, чтобы оставить рваную рану. Я прогнулся назад в последнюю секунду, и, защищаясь, инстинктивно сильно хлопнул ладонью ее по лбу, мокрому от болезненного пота. И взрыкнул на низкой, хрипящей, дикой ноте:
- Да-гэ!
Глаза у нее закатились, она обмякла. Безотказный прием, приводящий жертву в бессознательное состояние на несколько часов. Если бы я по привычке еще и согнул пальцы, и удар пришелся костяшками - ей тогда не жить.
Прохладный вечер перерос в ночь, а теперь она стала знобящей. Поплыли первые завитки тумана, расползаясь, подобно заразе, от моря.
Я отодвинулся от тела. Нож торчал в моем животе под неестественным углом; я вынул его и отбросил в сторону. И хорошенько подумал.
Хотя нет, вру. Я не думал, не размышлял; я метался в собственном мозгу, ища там хоть какую-то подсказку. Или намек на дальнейшие действия - потому что, если уж говорить прямо, мне очень сильно хотелось просто обнять ее, прижать к своей груди, и прыгнуть с причалов в темные волны, обросшие перьями грязной пены. Проклятая актерская душонка, мелодраматичная до абсурда.
Я почувствовал губами ее дыхание, приблизив свое лицо; она была жива… и тем не менее, я помнил, ее могилу, то, как хоронил ее… Ведь именно это я вспомнил первым, когда очнулся.
Я был болен тогда, я сошел с ума, а сейчас все по-другому, сейчас…
А что сейчас? Могу ли я знать, действительно ли то, что происходит? Может, я мечусь сейчас в бреду, надо мной заламывает руки Пухлик, безостановочно стенает и воет Зикки, а все вокруг - марево моего больного сознания? И море, и обмякшее тело у меня на руках, и ночь эта - бред?
У магов есть очень хороший способ справляться с такими мыслями. Асурро научил меня ему, когда путем долгих расспросов сумел вытащить наружу мои сомнения в реальности мира. Я тогда как-то до странности плохо перенес очередное превращение в молодого мужчину, и буквально приполз к нему, не сумев вернуть на лицо даже не пару - десять лет. Он навалился на меня своим обаянием и всепониманием, и я признался, что порой мне кажется, что некоторые вещи или люди - лишь мои нездоровые фантазии.
'Я не знаю, на самом деле что-то происходит, или мне кажется?' - пожаловался я.
'А ты не пытайся разделить или вычленить', - сказал он мне, поигрывая усмешкой, - 'Просто прими за истину, что все вокруг не настоящее. Но ты в этом живешь'.
Именно поэтому тогда, в порту, я не стал думать о причинах и следствиях, об истинности или ложности этого мира, я просто поднял ее на руки.
Цеорис. Да…
Память не подвела меня, и всего через полчаса я стоял у двери единственного знакомого мне в этом городе лекаря.
Я постучал в нее, ногой, гулко и тревожно. Через некоторое время раздались шаги, и мужской голос внутри пробубнил:
- Кто там?
- Тот, кто уходя, украл у вас большую сумму. Тот, кого вы излечили, а он вместо благодарности обобрал вас.
Пока шел, я собрал на лице морщины, высушил кожу и убрал блеск из глаз.
- А… Это хорошо, что ты сказал, я подозревал кого из прислуги. Теперь я избавлен от неловкости, - в голосе за дверью мне послышалась улыбка.
- Ты - врачеватель, Цеорис, а у меня на руках тело девушки, и ей нужна твоя помощь.
Лязгнул засов, и в появившуюся щель я увидел его лицо - он почти не изменился. Цеорис бегло осмотрел меня, мою ношу, и коротко кивнул. Раскрыл дверь пошире, и впустил меня внутрь, подсвечивая масляной лампадой путь.
- Осторожно, тут ступенька. Вот так, иди за мной. - И добавил, - Ты хорошо выглядишь.
Мы прошли на кухню, полную запахов имбиря, корицы и свежего хлеба. Лекарь смел посуду со стола, и жестом показал, чтобы я положил на него девушку.
- Мой кабинет сейчас малодоступен, - он закатал рукава халата, положил руку на лоб Хилли, нахмурился, - там ремонт - недавно кусок крыши ввалился внутрь, чуть ли не мне на голову. Моя младшая жена, помню, еще сказала, что это к несчастью.
- Назвать меня счастьем трудно, так что в принципе, она права.
Я следил за тем, как вздрагивают крылья его носа, поджимаются губы. Он мог ничего и не говорить, однако же…
- Она тяжело больна, - сказал Цеорис.
Да, мы оба узнавали подобное сразу. Только он видел конкретные симптомы, а я - смерть вообще.
- Я знаю.
- И она без сознания… Странно. Это вызвано не болезнью, хотя скоро начнет случаться и так.
- Это я. Я ее… ударил, она пы… - я хотел было сказать 'пырнула меня ножом', но вовремя одумался. Еще, неровен час, Цеорис настоит на том, чтобы осмотреть меня, а, понятное дело, раны никакой уже и в помине не было, - … пыталась зарезать меня ножом. И отобрать деньги.
- А ты принес ее ко мне. Так… - он одобрительно глянул на меня. Такие порывы, или в его случае - осознанные благодеяния были ему понятны и близки. Я не стал объяснять, что, будь это любая другая шлюха, я бы оставил ее у причалов, или вовсе скинул в воду. - И что ты хочешь, чтобы я сделал? Скажи мне…
- С каких пор тебе, целитель, нужны чьи-то слова, чтобы исцелять?
Он грустно глянул и откинул подол платья Хил, открыв ее похожие на тростинки ноги.
- Я могу привести ее в сознание. Могу сделать так, чтобы она почувствовала себя лучше. На время. Но не более.
- О чем ты? - Холод пересчитал все мои позвонки. - Ей ведь необходим уход, и еда… Много еды, чтобы она встала на ноги, смогла ходить, как все нормальные люди… Наверняка есть зелья, помогающие… Это ведь просто нищета и голод!
Цеорис, стоя напротив, через стол, покачал головой профессиональным, привычным жестом. Сколько раз за свою карьеру он говорил пугающие, страшные, нежеланные вещи родственникам больных? Много, много раз, а благодаря Каре Богов - так много, что и запомнить было сложно.
- Это тлиппа. Излечить невозможно, задержать болезнь в начальной стадии чрезвычайно трудно… Развивается она медленно, но неостановимо. Мы, лекари, не знаем, как она возникает, но ее симптомы можно заметить еще во младенчестве. Смотри…
Он взялся за ступню Хилли и покрутил ею в стороны. Потом вывернул под невероятным углом, так, что пятка почти достала до икры.
- Кости становятся мягкими, человек не может сначала ходить, потом двигаться вообще, и затем… Смерть. - И добавил, совсем другим тоном, - Мне очень жаль. Я вижу, она тебе небезразлична…
- Видишь? Что ж… Это хорошо. Значит, во мне осталось кое-что внутри. То, что видно снаружи. - Я сел на пол, скрестив ноги, и прикрыл глаза. - Скажи мне, Цеорис, только все скажи, до последнего слова. Я хочу знать. Надежды я не дождусь, я знаю - но мне нужна уверенность в безысходности. Давай… я справлюсь.
- Я уже почти все сказал. Ах да… Сроки. Месяц, может быть, два. Я очень удивлен, что она вообще дожила до этого возраста.
- Просто это очень сильная девочка… - пробормотал я. - Что еще?
- Ей будет очень больно умирать.
Ха. Как будто кому-то это бывает приятно. Но я знал, что есть боль и есть боль.
И не хотел этого для Хилли.
Я не испытывал угрызений совести, убивая кого-то.
Я не хотел, чтобы она страдала. Решение пришло быстро, я даже почувствовал облегчение.
Мне стоило большого труда сдержаться, не дать Цеорису понять, что я хочу сделать… Он все-таки был очень проницательным человеком, поэтому я вздохнул глубоко, изобразил на лице надежду, и поднялся с пола. Взял на руки Хил.
- Я отнесу ее домой. Туда, где у нее будет еда и питье, и красивые платья. Спасибо тебе, лекарь. Я… не могу сказать, что я сожалею о том, что обворовал тебя, я давно отвык сожалеть, но от всей души желаю тебе удачи и счастья.
Но мне не удалось обмануть его, как я ни старался: он сжал мой локоть, пальцы его чувствительно впились в плоть, заставив меня поморщиться.
- Я вижу, ты совсем потерял то, что, как тебе кажется, ты не имеешь - надежду.
- На Богов? - помимо воли вспылил я.
- Нет, на себя… на нее, - он кивнул в сторону безвольно обвисшего тела девушки. - Ты готов убить ее, и умереть вместе с ней, я же вижу.
- Умереть? - мне стало все равно, что скажет он, когда узнает правду, может, посчитает меня сумасшедшим, а это малая плата за то, чтобы выговориться. - Я не могу умереть, Цеорис. На мне лежит заклятье. Меня можно вешать, резать, жечь, топить - я буду жить, пускай даже с вытаращенными от удушья глазами, продолжать существовать… Потому что жизнью - это - не назовешь. Что скажешь теперь?
Он ошеломленно вскинул подбородок, и еще сильнее сжал мне локоть, словно надеясь перекрыть тот поток слов, что я выливал на него, но тщетно. Меня было не остановить.
- У тебя есть лекарство от бессмертия? Эта вот девочка несколько минут назад ткнула меня в живот ножом, да еще и провернула, а я стою на ногах - да, и смеюсь. Правда, горько. Такова уж моя роль.
- Роль?
- Я Актер, Цеорис - лицедей. Хотя нет - тогда у меня оставалось бы право на импровизацию, а его у меня нет; я кукла, марионетка на ниточках… видишь, как они тянутся ввысь, пронзая небеса, в самую-самую высь, к руке Судьбы? - Внезапно мне стало стыдно, ведь это я был причиной той боли и удивления, что появились на лице лекаря, - Прости. Мне пора.
- Ты не прав, ты не кукла - ты попросту слеп.
- Что? - от удивления я чуть не выронил Хил.
- Как новорожденный котенок, - кивнул Цеорис, отчаянно вытаскивая на лицо улыбку, всепобеждающую, живую даже тогда, когда мир рушится - почему он решил, что она сейчас мне нужна? - Нет марионеток в руках Судьбы. Только если ты в это веришь - ты не свободен.
- Что за глупые философствования, - я прижал тельце к себе поближе, словно защищаясь от него, - вздор. Наспех выдуманными сентенциями меня не утешить.
- Дурак, разве я тебя утешаю? Мне, как хорошему врачевателю, плевать на твои самокопания. Я спасаю твой разум - как друг. Только освободившись, увидев, кем ты являешься на самом деле, можно ощутить и радость жизни, и желание жить в этом прекрасном мире. Опасном, но - прекрасном!
- Скажу, как друг другу. Мой разум не стоит того, чтобы его спасали. Вылечи ее - как друг! Не можешь?
Цеорис покачал головой.
- Тогда оставь это… разглагольствование над умирающей… Это вполне в вашем, лекарском духе - морочить головы близким сказками о душе, о счастливой жизни, что ждет нас там, за Гранью. Гнусно, грязно - пытаться прикрыть собственное бессилие уверениями в том, что все идет к лучшему.
Я резко развернулся, в пару широких шагов преодолел расстояние до двери, которую, не постеснявшись, пнул ногой; они больно ударила меня в спину, закрываясь. Вслед раздался голос Цеориса:
- Я могу проводить тебя…
- В Смерть? Дорогу я найду сам.
Во мне кипела досада - зачем, зачем, зачем я сюда пришел? Чтобы выслушать то, что чувствовал каждой порой своего тела? То, что Хил не жилец, я знал и так. Чтобы мне читали нотации? Проповедовали?
Я шел, спотыкаясь, по таким хрупким улочкам, что, казалось, ткни пальцем, и они рассыплются; моя ноша опять была при мне, и дом лекаря растаял в промозглом, мерзком морском тумане.
И, как прилежный ученик на уроке - но в то же время и как раздраженный глупец, - я проворачивал в голове наш разговор, слово за словом, распаляясь все больше. Вспоминал выражение его лица, когда он стал вещать о небесах… Стал ли? И, проклиная свою прямоту, возведенную в ранг цинизма, сам себе сказал - нет. Нет - это я сам перевел разговор в эту тему, будто бы то, что он говорил, причиняло мне боль… Или, скорее внушало страх - так, пациент, испугавшись, что сейчас ему будут острым ланцетом вскрывать рану, выдумывает другую болячку, убеждая лекаря, что нужно заняться именно ею. Страх - перед чем? Перед его словами?
Я боялся того, что он открыл мне - и более от осознания этого страха, чем от полного понимания, я поверил, что это так. Раз мой разум, эта хитрая змея, так стремился уйти от этого разговора - значит, он был слишком опасен, а опасен, потому что правдив.
В хорошей пьесе часто бывает так, что герой вдруг осознает что-то, переворачивающее его жизнь. Поверьте, в реальности такое тоже сплошь и рядом.
Я вдруг ощутил, что ко мне медленно, но неотвратимо подкрадывается понимание. Начиналось оно с колен, которые вдруг охватила резкая дрожь; я упал, завалился набок, как дерево, прижимая к себе мою девочку. И настолько мощным был этот вал прозрения, что я на миг забыл и о ней, и о себе - оставалось лишь плыть, размахивать руками и ногами, понятия не имея, в какой стороне воздух; меня захлестнуло с головой и потащило вниз, в пучину. Такое простое слово 'понимание', а я задыхался… и как расчетливо, обманчиво медленно оно зрело! Накапливая соки, наливаясь силой… словно оно было рекой, даже речушкой, маленькой, затхлой - но по прошествии времени тучи затягивали небо, наполняя ее исток дождевой водой, с гор сходили лавины, вскрывались родники, повинуясь неспешному движению скал; и каждая утрата моей жизни, каждый вздох и даже самая маленькая радость - добавляли по капле в эту реку. А Цеорис сейчас разрушил плотину.
Я понял… Понял, что бессмертие - не проклятие, не кара, не насмешка Рока, но лишь возможность жить, учиться, понимать и… да, заботиться о ней.