- Ты не хочешь признавать очевидного, но это естественно в первое время. Позднее ты поймешь, что заблуждался…
- Увы, ты не сможешь убедить меня в своих ложных историях о прекрасной Мулиэре.
- К сожалению, друг мой, она в самом деле поручила прибыть мне с этой печальной вестью, ибо не видит для себя возможности совершить это путешествие. Да и как предстала бы Мулиэра перед тобой, с какими словами?
- Я знаю мою возлюбленную лучше тебя, демон, и потому не верю тебе.
Долго пытался переубедить Палеон молодого человека, но напрасны были его труды: всякий раз против аргументов юноши молодой человек противопоставлял веру в возлюбленную Мулиэру и свою любовь к ней, и не слушал доводов. Наконец, понял юноша, что не в силах заронить зерна сомнения в веру собеседника и с горечью в сердце поспешил исчезнуть из его мира, как и в прошлый раз, растворившись посреди унылой комнаты с выцветшими обоями.
А молодой человек остался в одиночестве, наедине со своими надеждами, страхами и сомнениями. После жаркого разговора он почувствовал себя неизмеримо старым и усталым - последние силы ушли у него на то, чтобы не слушать тягостных слов. И еще чувствовал он, что не в силах освободиться, от тех тяжелых дум, что разбудили в душе его эти слова, сказанные Палеоном. А потому повторял про себя и фразы юноши и свои собственные ответы на них, чувствуя при этом, сколь разительно отличается от него усталого и обессиленного одиночеством и почти бесплодными надеждами - брызжущей энергией юности и какой-то беззаботной удали - его собеседник.
Только на следующее утро, очнувшись от мертвенно безликого сна, к которому, - о, ужас! - стал постепенно привыкать, молодой человек понял, что по прошествии времени готов признать правоту слов за Палеоном. Признать, пускай это и звучало для него похоронной музыкой, что возлюбленная его Мулиэра не решилась переступить грань, не рискнула пожертвовать своим портативным бессмертием в угоду нескольким, - а сколько бы она протянула в этом городе? - годам счастья, а осталась ожидать… чего? - следующего ли принца? долгожданного решения вековечной проблемы? кто знает, с ходу на подобные вопросы и не ответить. И еще признать, что пророчество о его появлении, полученное верховным мудрецом и любовь к Мулиэре, суть вещи друг к другу не имеющие ни малейшего отношения, ведь весть о прибытии могла иметь и другой смысл. Он вспомнил неожиданно: ведь плакала же дриада, указывая ему, тогда еще чужаку в том мире, дорогу в Рошанну, а слезы лесной нимфы что-то, да значат…
Если так оно и есть, то все меняется совершенно…
И тут молодой человек неожиданно задумался первопричине своих бед и несчастий, о султане демонов Азатоте, и первое, с чего он начал свои размышления - с его таинственного имени.
Что значит имя? - размышлял молодой человек: две первые буквы являют собой начало и конец одного из алфавитов, пользующихся во многих странах его мира уже незапамятные века. Они суть символ бессмертия, ими назвал себя богочеловек, когда-то давным-давно, когда бродил он среди людей, и когда искали его среди учеников его и не могли отыскать слуги позабытого правителя. С той поры - так уж повелось в его мире - священные буквы эти используют демоны как частицу своего имени, - ибо и они тоже бессмертны. Следующая же буква означает отрицание, и пришла она в этот язык из языка куда более древнего, но и по сию пору не позабытого. Отрицает же она новое имя, имя, хорошо знакомое богочеловеку, ибо тогда оно значило многое, и лишь спустя долгие столетия утратило и себя, и своего владельца - бога мудрости у народа, явившегося миру на самой заре цивилизации, во времена, когда земля была молодой, и боги спускались с небес, дабы менять лик ее по своему усмотрению, а люди вмешивались в их судьбы. Тогда земля была чистой и юной, покрытой невинной зеленью лесов и голубыми водоемами океанов, а поэты в те далекие времена слагали оды в честь ее неоскверненной красоты. То было время иных снов безумного Азатота, чистых и спокойных, внезапно сменившееся нынешним с той особенной легкостью, с какой перетекают одно в другое видения отягощенного безумием существа.
Но спал ли он тогда?
Ведь Азатот мог бодрствовать и наслать легионы на города и земли, богов и героев, истребляя их одного за другим, пока не остался в одиночестве на опустошенной, изнасилованной земле, и пока не заснул, упоенный победами, сморенный чарами трех колдунов и колдуний, на долгие столетия. Подумав так, молодой человек содрогнулся: мысль показалась ему просто кощунственной. Однако она вернула его к прежним своим выводам, тем, которые он в порыве горячности, произносил в ответ Палеону вчера вечером. И молодой человек, окинувший и прежние суждения и нынешние внутренним взором, невольно вздрогнул. Ведь одно из них заведомо ложно, но какое именно?
Он не знал ответа на этот вопрос. Поколебавшись немного, молодой человек понял, что не только не может, - не хочет выбрать истинное, ибо каждое из них имело те робкие преимущества, что чуть согревали его сердце. А выбор не оставлял ему шанса тайно верить в оба благоприятных исхода, и потому еще он боялся оставить одно из суждений, предав другое анафеме, боялся так, точно от его решения зависели судьбы всего мироздания…
Новый рабочий день начался и завершился, привычно, как и все предыдущие рабочие дни; людской поток вынес молодого человека на улицу и увлек за собой, знакомой дорогой к дому. Но внезапно молодой человек увидел то, что заставило его враз замереть среди молчаливо спешащей толпы, неотрывно вглядываясь на противоположную сторону улицы.
Там, сливаясь с другим людским потоком, почти неотличимый от массы, незаметный в ней, шел Палеон; брел, как и все прочие, с работы домой, опустив взгляд, уткнув голову в плечи дешевого костюма - или столь искусно делал вид, что иному человеку, незнакомому с юношей, невозможно было бы принять его за чужеземца.
Расстояние меж ними было всего несколько метров, молодой человек хотел уже окликнуть Палеона, но оклика не потребовалось, Палеон сам поднял голову и неожиданно обернувшись, встретился с ним взглядом.
И тотчас же опустил глаза и, не останавливаясь, потек вместе с толпою куда-то прочь, в иные дали, по иным улицам, к иным домам в иных городах. А молодой человек, отчаянно сдавливаемый со всех сторон людскими телами, нещадно толкаемый и шпыняемый, смотрел, не в силах отвести взора, и все еще не в состоянии постичь, что же он видит в эти ускользающие мгновения. И лишь настойчивый, жаждущий утоления, вопрос вертелся у него на устах: кто же это? И что он делает в городе? - все еще надеясь, ждет от него знака? или же, как и он сам, тоже служит… но тем, нанимателям из дома без окон?
Ждет… или служит?
Кирилл Берендеев
ЗА ПРЕГРАДОЙ
Из окна моей комнаты стена хорошо видна, бурым кирпичом темнея меж сосновых стволов цвета сепии. Она высока, эта стена, над густо растущим под ней бурьяном, высотой в человеческий рост; над ним она высится еще на добрых три фута. Высока и очень стара.
Время не пощадило ее: снега и дожди год за годом, десятилетие за десятилетием размывали крепкий цемент кладки, зима морозила и вмерзшим льдом раскалывала кирпичи, а лето раскаляло и крошило их. Частые бури довершали общее дело, сбрасывая острые обломки вниз, в заросли чертополоха, борщевика и крапивы. Каждую осень обломки покрывались раскисшим ковром умирающих растений, уходили в землю, и каждую весну им на смену с верха стены сыпались новые камни. Процесс этот был неостановим, и результат его очевиден. Дело лишь в сроках: сколько десятков лет понадобится, чтобы восьмифутовая стена навсегда исчезла с лица земли, впитанная в недра ее жирным вязким черноземом, поверхности которого никогда не касался ни заступ, ни лемех?
На закате стена чернела первой, явственно выделяясь среди деревьев как чужеродное тело, кем-то когда-то вживленное в организм леса; на восходе появлялась, выплывая из предрассветной сини последней, когда солнце, разгоняя утренние туманы, уже поднималось над горизонтом, и лучи его пронзали насквозь угрюмый полог бора. И эти минуты холодная темень ее камня казалась еще таинственней и опасней.
Каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, разбирая постель, я выглядывал из окна и наблюдал эти метаморфозы. Стена находилась всего в сотне шагов от моего окна, и за долгие часы наблюдений стала хорошо мне знакома - каждым своим кирпичом и каждой трещиной. А иногда еще и слышна темными летними вечерами, когда лес замирал, попрощавшись с солнцем, в полумраке подступающей ночи мне слышался легкий стук и шуршание: то крошилась остывающая за день кладка, и падали, и падали в мягкий перегной мелкие осколки кирпичей…
Дом, в котором я жил, принадлежал моему старому другу Марку. Несколько дней назад он пригласил пожить у него до тех пор, пока дела магистратуры не призовут меня обратно, и я с удовольствием и, признаюсь, с некоторым удивлением принял его приглашение. Мы давно не виделись; должно быть, поэтому еще в карете, неспешно везшей меня из города, я отчего-то стал бояться, что не смогу узнать его в шумной толпе людей, мельтешащих на рыночной площади поселка, где Марк назначил нашу встречу. Что ж, в этом была своя правда: народу в этот час действительно было довольно много, и пока я стоял посреди толкотни и гомона, оглядываясь в поисках знакомого лица, черты которого никак не шли на память, он первым увидел меня. И, поздоровавшись, крепко обнял, выбив из глаз невольную слезу.
Марк и вправду изменился за те, да, уже шесть лет, что мы не виделись. С самого его переезда в этот глухой мирок, последовавшего сразу за смертью деда. После кончины которого он и получил в наследство добротный бревенчатый дом, построенный лет эдак шестьдесят назад. Старые его приятели все гадали тогда, как может одно быть связано с другим. Сколько ни спорили, кажется, так и не пришли к общему мнению.
За прошедшие с тех пор годы Марк сделался совершеннейшим бирюком. Жил сам по себе; забросив прежние свои обязанности, он работал теперь в выкупленной у старосты поселка кузне, расположенной неподалеку от дома: вспоминал навыки доброго мастера в трудах над обыкновенными серпами, лемехами и прочими немудреными вещицами, которые заказывали обосновавшемуся в глуши кузнецу. В город выбирался крайне редко, на день, на два - навестить мать. Как-то я встретился с ней, незадолго перед приглашением Марка, случайно - она жаловалась, что совсем потеряла сына. Теперь, говорила она, комкая в руке носовой платок и не решаясь поднести его к глазам, с каждым приездом он кажется все более чужим, почти посторонним человеком. Сказав это, она замолчала, надеясь услышать от меня что-то ободряющее, успокаивающее, но я так и не нашелся, что ей ответить; так, сухо попрощавшись, мы разошлись.
И вот неожиданно это приглашение. Получив его, я терялся в догадках относительно внезапного решения Марка и вместе с тем, конечно, был польщен, не скрою. Все же Марк мне первому отворил свою дверь.
И, встретившись с ним, все пытался разузнать, отчего так. Марк пожимал плечами, то улыбаясь, то хмурясь, отговариваясь общими фразами, будто и сам не знал причин, побудивших его принять это решение. Я не отставал от своего друга. Пока мы добирались с площади пешком через весь поселок к его обиталищу, пока он показывал мне добротный деревенский дом, пока он размещал меня, я задавал ему множество вопросов о прежней и нынешней его жизни. Он отвечал односложно и с явной неохотой или не отвечал вовсе, как-то непривычно останавливаясь на полуслове, словно изображая еще большего бирюка, чем был на самом деле. Мне сызнова приходилось привыкать к своему старому другу, к его изменившейся манере общения, к новым привычкам и привязанностям.
Марк отвел мне под жилье мансарду, для себя же он выбрал комнату на первом этаже, в противоположной стороне дома, окнами выходящую в яблоневый сад.
- Отсюда прекрасный вид наутро, - сказал он, открывая передо мной дверь мансарды и ставя мои пожитки в угол. - Да и меня тебе не слышно будет, - добавил он чуть погодя и немного нерешительно. - Говорят, храплю я сильно.
Этого я так и не узнал за все время пребывания в доме. Меж нашими комнатами пролегала маленькая гостиная и кухня: толстые стены и тяжелые потолочные перекрытия заглушали все звуки. Мне был слышен лишь лес.
Да стена с ее осыпающимися обломками кирпичей.
Несколько дней я только смотрел и слушал, привыкая к новой обстановке и к новым чертам характера старого друга, и лишь тогда решился побеспокоить Марка вопросом: что там, за стеной?
К моему великому удивлению, он лишь руками развел. Несколько странно взглянул на меня, точно проверяя, действительно ли интересен мне ответ на вопрос, и только затем нехотя, по-бирючьи, произнес:
- Понятия не имею. В голову не приходило в бурьян лезть. Вряд ли за ней что-то скрывается.
- А прохода никакого к ней нет? - продолжал выспрашивать я.
- Ни единого. Футов на десять вширь все крапива затянула. Да тут… только звериные тропы и могут быть. Дом-то мой на отшибе стоит. - И, заметив мой встревоженный взгляд, поспешил добавить: - Да какие звери - все больше зайцы, лисы, барсуки… Вообще гадючьи места тут, - задумчиво произнес он. - Из поселка никто не ходит, а приезжие и подавно. Видать, в этом бурьяне гадюки зимуют - весною их тьма-тьмущая оттуда выползает.
- Захочешь не полезешь, - пробормотал я.
- Вот именно. - Марк произнес эти слова с каким-то непонятным выражением, и я снова подумал, сколь мало знаю человека, с которым прожил вместе долгие годы, ведь судьба разлучила нас всего на шесть лет. - Весной они с первого тепла дурные… кусаться здоровы, заразы: как-никак в ту пору у них свадьбы.
Меня так и передернуло.
- Часто кусали? - Голос мне изменил. Марк усмехнулся:
- Да уж бывало… А, притерпелся уже. Тут жить, так поневоле сам себе знахарем станешь, да и привыкнешь к укусам всякой нечисти. - Посмотрев внимательно на меня, поспешил добавить: - Только сейчас их уже не встретишь: утренники начались - холодно, одним словом.
Все равно, несмотря на уверения Марка, на ночь я зачем-то запер дверь мансарды, чего прежде не делал. А в сон мой то и дело врывались самые разные ползучие твари, всегда неожиданно и абсолютно бесшумно, возникая из ниоткуда и в никуда возвращаясь.
Утром я проснулся весь издерганный и, выглянув в окно, снова увидел черную стену на фоне солнечных стволов сосен. Я отчего-то долго стоял у окна, глядя, как постепенно светлеет бурый кирпич, как черный монолит стены медленно распадается на светлую цементную прослойку и темные провалы трещин. Марк позвал меня завтракать, занятый созерцанием, я едва услышал его. И неохотно поковырял половину глазуньи - мыслями я был все там же, у окна, наблюдал метаморфозы стены. А потом с моего языка сорвались довольно неожиданные слова:
- Я хочу сегодня сходить к этой стене.
Марк прервал трапезу. Искоса посмотрел в мою сторону. А затем расхохотался:
- Решил себя и меня проверить после вчерашних россказней? На личном опыте убедиться?
- Да нет, я…
Но он оборвал меня и произнес с какой-то странной готовностью, какой я от него никак не ожидал:
- Возьмешь на всякий случай мои сапоги. Зубы у гадюк слабые, если какая, с изумления от твоей храбрости, ума решится и на тебя бросится, их не прокусит… - Он хмыкнул и медленно добавил: - Ты прав, конечно, в этом. К сорока годам мужчина должен хоть где-то проверить себя на прочность. Особенно такой, как ты: городской человек, закопавшийся в бумагах магистратуры, к тому же привыкший к холостой жизни добропорядочного горожанина, да еще впервые за долгий срок выбравшийся в такую глухомань. Приятно преодолеть и бурьян, и гадюк, шныряющих под ногами. И выйти к искомой цели, так манящей всякого путешественника в этих краях, - к полуразрушенной стене.
Марк опять непривычно замолчал на полуслове, а потом как-то сухо спросил:
- Так ты хочешь попасть за стену? Объясни, пожалуйста, зачем тебе это понадобилось?
Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона. И ответил вопросом на вопрос:
- А разве тебе самому не интересно просто сходить и узнать, что там, за стеной?
Он покачал головой. Медленно, словно по какой-то не слишком приятной для моего уха причине не решаясь сказать. Затем все же произнес:
- А что, по-твоему, мне потребовалось там изучать? Заросшее пепелище?
- Почему ты так решил?
- Почему… А что еще может быть за забором? Дома ты не видел, сколько ни всматривался. Уж прости, но я частенько наблюдал, как ты смотришь на эту стену и за нее. Сам посуди, за такой мощной протяженной оградой должна бы скрываться добротная усадьба, построенная невесть когда и невесть почему заброшенная. Ты не приметил никакой постройки, ведь так? - Я согласно кивнул. - Значит, она попросту сгорела: от усадьбы осталась груда обугленных камней, наваленных горой на фундамент, да головешки… Простая житейская логика.
- И за все это время никто не предъявил права на наследование хотя бы этой землей, так у тебя выходит?
Марк не смутился. Его решимость убедить меня в своей правоте просто невозможно было преодолеть.
- А какой, интересно знать, наследник захочет владеть развалинами своего майората на гадючьих болотах, сам посуди? Молодой сюда и не заглянет - что ему делать в глуши после городских утех? - да и не всякому старику захочется провести последние дни среди этого сумрака.
После этих слов повисла пауза. Марк пытливо разглядывал меня и с явным нетерпением ожидал новых возражений.
- Не очень ты меня убедил, - медленно произнес я. Марк, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами. И отвел взгляд.
Остаток завтрака был съеден в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.
После завтрака я снова напомнил Марку о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул, взглянул на небо:
- Я думал… Ну ладно, приспичило так приспичило. Не задерживайся, кажется, гроза на подходе. Возьми косу, иначе через бурьян не пробьешься.
Мне показалось, он хотел еще что-то добавить, но лишь пробормотал несколько невразумительных слов себе под нос и снова хмыкнул. А на прощание хлопнул меня по плечу и снова напомнил, чтобы я не задерживался.
Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной земле, полной множества подстерегающих первопроходца опасностей.
Сапоги Марка были мне велики, к тому же сильно разношены, я шлепал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить, и спотыкался на каждой кочке. Но, подойдя к бурьяну, я тотчас забыл обо всех неудобствах.
Стена была рядом, в десяти шагах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только высоченный бурьян разделял нас. При мысли об этом я так разволновался, что, ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика, едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, вытирая сухой лоб и стараясь взять себя в руки. Прав Марк: на что мне, словно мальчишке, эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что - прогремят громы небесные?
Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.