Подле самой стены бурьян не рос, встречалась лишь пожухлая крапива высотой по колено да тонкие стебельки пырея. Три фута занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства отделяли живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор уходил в обе стороны на десятки шагов. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.
Преодолев колебания, я решительно - более от того, что сомнения в правильности пути оставались, - пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени бурого цвета: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся наступавшему на нее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах, медленно опускалась вниз, сползала навстречу своему завоевателю.
Кладка стены поддавалась натиску времени неравномерно. В одних местах она еще только сдавала первые свои ряды, в других волнами спускалась на два фута к земле, потворствуя гибельному процессу саморазрушения. И все же, как бы сильно ни пострадала стена, она по-прежнему возвышалась надо мною, даже подпрыгнув, я не мог увидеть то, что скрывалось за нею.
Стена повернула вправо, следуя ее изгибу, повернул и я. И все так же изредка касался пальцами ветхой кладки, выискивал бреши, в которые мог заглянуть.
Затем стена свернула еще раз. Потом еще, направив меня назад. Поторапливая, подхлестывая монолитностью кладки - ни одного прохода, даже заложенного, не встретилось пока мне на пути. Сам не заметив как, я побежал - насколько возможно было бежать по груде обломков, смешанных с мягким перегноем, в чужих разношенных сапогах. Стараясь не упасть, я бежал, поглядывая себе под ноги - и тут же взгляд возвращался к стене, будто притягиваемый ею.
А после, задыхаясь, повернул в последний раз.
Дыхание со свистом вырывалось из груди, в боку закололо, едкая боль растекалась по внутренностям, сводя их мучительной судорогой. Перейти на шаг было еще тяжелее, боль усиливалась; я бежал, дыша ртом, слушая, как рвутся из груди хрипы и стоны. Тяжелые сапоги прилипали к земле, я начал спотыкаться, теряя выбранный темп, и каждый неудачный шаг усиливал разливавшуюся боль, сковавшую желудок.
Я ругал себя за редкость пеших прогулок, за долгие дни, проведенные в кресле - и на работе и дома, за дряблость мышц, закованных броней жира, и вялость сердца, уставшего от бесконечных ссор с коллегами и просителями. Ругал, но остановиться и передохнуть хоть минуту - что изменила бы она в бесконечности долгого летнего дня? - не мог. Казалось, ноги сами несут меня, с каждым шагом все неуверенней, все ненадежней, вперед и вперед, и остановиться им сейчас кажется просто невыполнимой задачей.
Слева показался просвет, промелькнул и исчез за спиной. По инерции я сделал еще несколько шагов и лишь тогда остановился. Обернулся. И, тяжело дыша, чувствуя бухающие удары сердца, сотрясающие тело, смахивая тыльной стороной ладони заливающий лицо пот, медленно, как во сне, подошел и взял в руки оставленную косу, точно не веря увиденному.
Ветер усилился, согнул мачты вековых сосен. Солнце, последний раз мелькнув за грядой низко летящих туч, скрылось, исчезло, погребенное под ними. Бурьян закачался волнами. Порывы холодного ветра хлестнули мне в лицо: колкие, пахнущие дождем и прелью.
Медленно волоча косу за собой, я снова пошел вдоль стены. Все в том же направлении.
Гроза приближалась стремительно. Мне нужно было уходить, прятаться от ее первых ударов, а вместо этого я, поднимаясь на цыпочки, выискивал место, где мог бы уцепиться за верхние ряды кирпичей. Осколки сыпались на меня тяжелым душным дождем, царапали по лицу, забивались за ворот.
Сверху слетел кирпич, разбился, за ним другой. Как только я, нащупав опору, стал подтягиваться, в руке остался третий.
Я тяжело упал в бурьян, осколки буравами вонзились в спину. Гроза была уже рядом, я видел редкие вспышки молний, едва заметные вдали, и следовавший за ними шепот грома, заглушенный воем ветра, вырвавшегося после долгого заточения на свободу. Небо темнело стремительно и неумолимо. Мне давно пора было спешить в укрытие.
Пора.
Я снова полез на стену, цепляясь сползающими сапогами за малейшие выступы. Кладка под снятыми кирпичами была прочней, я сумел уцепиться пальцами за стену с противоположной стороны и стал подтягиваться.
Невдалеке - как показалось, в десятке шагов, полоснула молния, осветив лишенные света земли окрест и ослепив меня. Но гром пришел позже, глухой раскат, никак не желающий умолкнуть, - он говорил о затяжном ливне, о скверной погоде, о скором похолодании…
Порвав на локте куртку, я все же смог грудью лечь на стену. И тогда мне удалось посмотреть вниз и вперед.
Что же я ожидал увидеть за стеной? В самом деле, что?
Передо мной лежал самый обычный участок леса. Те же корабельные сосны, редкие кусты бузины и дикой вишни, все та же высокая некошеная трава, пожухшая за прошедшее жаркое лето.
Я подтянул ноги и сел на стену. Снова внимательно всмотрелся сквозь наступивший сумрак в участок, огороженный кем-то когда-то столь надежно, что ни входа, ни выхода из него не было. Я старательно вглядывался, надеясь увидеть хоть что-то, кроме столь привычной картины, на мгновение мне показалось, будто я по-прежнему стою у окна мансарды и гляжу на стену - на дальний участок стены, ничем не отличающийся от того, на котором сидел я.
Порыв ветра с необычайной силой ударил мне в спину, понуждая прыгать, я поддался этому понуждению и полетел вниз, грузно приземлившись в траву и тотчас упав на колени. Лица коснулись сухие стебли травы, несильно царапая по щекам. Я поднялся и, прихрамывая, побрел к центру участка. Громовой раскат горохом раскатился по небесной мостовой, первые капли дождя вот-вот должны были упасть на землю. Я бродил меж сосен, разводя ногами высокую траву. Темнота надвигалась стремительно, и в сумраке я боялся сразу не заметить чего-то - того, за чем я и пришел сюда.
И все же заметил. В двух шагах от себя, среди травы, враз полегшей от бешеных порывов ветра.
Блеснула молния, ее догнал чудовищной силы громовой раскат, молотом забухал по барабанным перепонкам. Колесница Ильи прокатилась прямо над моей головой. И ослепительные искры, бьющие из-под копыт небесных коней, заставили меня опуститься и дальнейший путь проделать на коленях.
То был старый каменный колодец шириной футов пять, чьи тяжелые блоки, источенные дождями, лишь на несколько незаметных вершков выходили из земли. Стены колодца тонули в кромешной тьме, даже при свете молний, мерцающих с частотой потухающего светильника, чья чаша уже почти опустела, я не мог разглядеть дна. Видел лишь широкие уступы, плиты", выпиравшие из кладки и спиралью уходившие вглубь, ко дну, подобные примитивной лестнице. Разделенные по высоте сравнительно небольшим расстоянием, в ширину они создавали непрерывную цепь так, чтобы всякому было сподручнее и быстрее спускаться. Именно спускаться, судя по ее конструкции, для этой лестницы не существовало понятия "возвращение". Или оно было иным… Или излишним.
И все же я ступил на первую плиту, спрыгнул, держась за края, на следующую, спустился на третью, четвертую. Свод, образованный ступенями, вскорости закрыл меня с головой, черные тучи излились пока еще робким дождем, но капли уже не падали на меня, гроза гудела и стонала, но совсем иначе - глухо и безнадежно, словно потеряв своего единственного слушателя. Круг неясного призрачного света уходил ввысь с каждой преодоленной ступенью, едва освещая колодец, и я не смотрел на него, сосредоточившись на ступенях. Круг света порождал мысли, которые мешали сосредоточиться на приближении к неведомому. Те самые мысли, что ворвались, непрошеные, в мозг, когда на голову внезапно перестали падать капли и я последний раз взглянул на небо, - мысли о возвращении.
Я перебирался почти в полной темноте с плиты на плиту. Черные камни застили небо, но изредка меж ними прорывались сполохи света, и тогда я двигался дальше, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую и далее на новую; спускаться следовало уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.
И только когда следующий камень оказался огромен и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился, встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.
В тот же миг капля, пролетевшая несколько миль, тяжело ударила мне в лицо - я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мыски сапог врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.
Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.
Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.
Такой теплый… овевающий лицо… Было в самом дуновении его нечто удивительное, напоминающее о чем-то безнадежно забытом, о том, что в давно минувшие времена казалось таким естественным, таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся с той поры лет, памятных и лишенных различий, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в небытие запахи - нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, едва различимые, настолько тонкие, что разобраться в их бесконечном многообразии просто невозможно было; только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних уголков памяти. Куда, казалось, уже нет мне возврата.
Судорожно вцепившись в мокрую от дождя решетку враз закоченевшими пальцами, я вдыхал и вдыхал воздух, поднимавшийся из бездны, я впитывал ароматы, пробуждаемые им в моих собственных глубинах, чувствуя, как они отзываются - тепло и нежно, как нежно и тепло касался моей щеки этот воздух, как пробуждаются к жизни не имеющие ни имени, ни названия отблески, отзвуки, отражения - осколки давно разбитого зеркала, медленно возрождавшегося в эти минуты… Эти запахи… запахи далекого детства… отрочества… юности…
Я рванул решетку, рванул что есть силы. Мне показалось, что она подалась, сердце забилось быстрее, заколотилось неистово, я рванул снова и почувствовал странное… невыразимое… как объяснить это? Ощутил, что падаю, падаю в бездну, проваливаюсь куда-то вниз, в беспамятство, в сон, в забвение…
Мгновение - и мой полет был завершен. Я сознавал при этом безнадежно отчетливо, что странным образом грежу наяву, что представшее моему внутреннему взору видение - лишь плод разгоряченного воображения. Но я не мог противиться. Видение завладело мной, видение, длившееся бесконечно короткую долю секунды, настолько ничтожную, что за это время я не чувствовал тяжелых ударов дождевых капель начавшегося где-то наверху ливня. Я упал… и тотчас достиг дна колодца.
Полет закончился на верхнем этаже дома, стоящего на возвышенности. Я, теперь лишь бесплотный дух, пробившийся сквозь проржавевшие прутья решетки, остановился и огляделся по сторонам.
Запустение царило вокруг. Стылый ветер гулял по коридорам и комнатам, по неловко, наспех подогнанным тяжелым доскам пола, по крошащейся кирпичной кладке стен, зияющей щербинами, залетая в окна, лишенные стекол, а кое-где и самих рам, сметая в кучи обрывки бумаг, рваное тряпье и прочую дребедень, и вновь, недовольный содеянным, разметывал их по углам. Какие-то тени промелькнули по этажу, обострившимся зрением я мельком увидел их, прошуршавших по дальним коридорам здания, промелькнувших и враз исчезнувших, затерявшихся на этажах. Тени живущих здесь людей? Или люди, живущие здесь как тени? Дух мой устремился к проему окна, может, там, в перекрестьях улиц, вновь увидит он их.
Здания, окружавшие холм, теснившиеся окрест, имели на себе все ту же неизгладимую печать торжества времени над суетным миром. Некоторые, кажется, только строились, но стройка эта продолжалась не один десяток лет, иные же были приговорены к сносу, но снова сроки его бесконечно откладывались. Та жалкая участь, что была уготована дому, в который упиралось дно колодца, в точности повторяла судьбу всех прочих строений подземного мира. Заброшенные, недостроенные или полуразрушенные, покинутые создавшими их строителями, они производили впечатление разбитых варварской рукой склепов. И тем не менее продолжали быть обитаемы. Были наполнены промелькнувшими пред моим обострившимся взором тенями людей или людьми-тенями, ютящимися на чердаках и в подвалах, скрывающимися по углам и щелям, где только возможно, от стылого, промозглого, но неизменно кружащего, кружащего и возвращающегося на круги своя ветра.
Но на запущенных, замусоренных улицах и перекрестках, чье булыжное покрытие кое-где вздыбилось, кое-где провалилось, покрылось волнами и проплешинами, взгляд мой (моего духа), сколь ни старался, мечась меж неуютных строений, не мог отыскать ни единой души. Весть о моем приближении заставила всех прятаться по убогим своим обиталищам: в скелетах домов, лишенных плоти внутренней отделки, меж полусгнивших костей зданий, медленно доживающих дни свои и считающих вместе с днями своими дни и своих жителей. Или то был привычный порядок вещей обитателей этого мира? Дух мой, бродивший по улицам в безуспешных поисках душ, не знал этого.
Искания его были тщетны, как тщетны были старания найти в городе единую живую былинку - ни деревьев, ни кустов не видел он. Не было самой земли, где могла бы показаться зеленая поросль - лишь камень мостовых и тротуаров покрывал пространство меж зданий, простираясь окрест до самого горизонта, ясно различимого невдалеке. Невольно я взглянул вверх, чтобы понять, откуда исходит свет, равномерно заливающий город. Но дух мой увидел лишь выщербленную, нищенскими лохмотьями свисавшую штукатурку небес, прежде нежно-голубую, с белесыми вкраплениями навек остановивших свой бег облаков, ныне же утратившую прежние краски, под которой обнажалось все то же каменное, истрескавшееся основание.
Тени людей, люди-тени вновь промелькнули за моей спиной, и до сознания моего донесся их скорбный шепот: "Спеши к святилищу, спеши к святилищу, там твой путь, твое место, твоя истина". Почтительный шепот затих, удаляясь, и тогда я снова обозрел мир и увидел святилище.
Это была башня, стоявшая у самого горизонта на том месте, где небо соприкасалось с землей, встроенная в горизонт, раздвигавшая мировое пространство или, напротив, сжимавшая. Косо обломанный металлический шпиль ее упирался в небо, и это место соприкосновения проржавело. Стилобат башни тяжко давил окаменевшую землю, и земля раскрошилась и растрескалась на двухфутовую глубину от этого давления. Дверей в башне не было, и потому дух мой с легкостью проскользнул внутрь строения, где небрежная каменная роспись стен покосилась и сгладилась под жесткими пальцами всегда возвращающегося ветра. Но внутрь башни ветер не проникал, словно не решался прокрасться в распахнутый створ ворот и гулять под пустыми сводами. Изнутри башня была полой, словно труба, скупо украшенной барельефами геометрических фигур и непонятных символов. Освещалась она небом, косо разрезавшим верх металлического шпиля. Пол был выложен каменной плиткой, сходящейся неправильными кругами в дальней от ворот стороне башни, у алтаря. Там находилась врубленная в стену узкая, семифутовой высоты прямоугольная плита - единственное сооружение, неподвластное времени в этом мире. На полированной поверхности ее отражались блики стекавшего с. небес света; темная плита манила к себе, и дух мой подчинился безмолвно манящему зову.
Плита оказалась коробом, хотя поначалу, приблизившись к нему, я решил, будто предо мною находится просто большое зеркало. Ибо двойник мой - моего вида и сложения - находился по ту сторону разделявшего нас стекла. Безмолвно стоял я пред ним, вглядываясь в отражение, пока не осознал - и осознание это повергло меня в смятение, обдало ледяной волной страха, будто ветер, гулявший по миру, все же смог пробиться в неприступный доселе вход. Я увидел, что за стеклом короба нет амальгамы, что оно лишено того защитного слоя, который всегда спасает нас от постижения таящихся истин по ту сторону стекла. Спасает от томящегося, закованного в металлическую неподвижность отражения. Истинного отражения, открывающегося, лишь когда защитный слой зеркала спадет, оставив стекло обнаженным, а взгляд, устремленный в него, - беззащитным перед увиденным.
Дух мой в безумье охватившей меня паники стремительно метнулся прочь от короба, из святилища, прочь по улицам города, к зданию на холме, неотличимому от других. И в ту же долю истекающего мгновения вознесся вверх, а по моей спине вновь забарабанили капли дождя, и холод камня проник в колени, а небесная вода просочилась за ворот куртки.
Гром оглушительно загрохотал в вышине, и ветер, вторя ему, завыл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, о согнутую спину. Ветер выл, и гром грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по затекшей спине, будто вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в решетку, которую я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота.
Ослепительная вспышка прорезала мрак, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищной силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.
И только тогда я медленно, преодолевая сопротивление неведомой силы, откатился от ржавых прутьев под защиту огромных ступеней, заведших меня на самое дно. И скорее почувствовал, нежели услышал, голос Марка, тревожно звавший откуда-то издалека, словно из другого мира, голос, называвший меня по имени и именем этим вырвавший из собственного плена. И увидел упавшую на дно колодца пеньковую веревку.
И, покорившийся, я обвязался никчемной этой страховкой и стал подниматься вверх, в самую бездну своего бытия, чтобы разделить свою боль с тем, кто встречал меня наверху и чья мета также навеки осталась на железных прутьях решетки.