А ей не поверили.
- Вам кажется, что вы знаете… и быть может, в неведении есть свое счастье, - Богуслава поднялась. - Но я опасаюсь за вашу жизнь.
- Что?
- Я не враг вам, пусть между нами и были… разногласия. Ей девятнадцать. Она красива… очень красива, уж я‑то знаю, что говорю… и она в положении.
- Нет.
Это не может быть правдой… не может…
- Вы уже не так молоды… и Лихослав понимает, что вряд ли стоит ждать детей от вас…
Страхи оживали. Серыми тенями, шепотком, которого не было, но он слышался, и Евдокия изо всех сил старалась отогнать мысль о том, что Богуслава права.
Может оказаться права.
- А наследник ему нужен.
- Уходите.
- Конечно, - Богуслава наклонила голову. - Но если вы вдруг решите, что мои слова следует проверить, то…
В ее руке появился сложенный лист.
- Это адрес. Отправляйтесь… взгляните. А уж потом решите, что делать.
Евдокия не собиралась брать этот листок, но протянула руку.
- Велеслав не самый лучший муж, - произнесла Богуслава прежде, чем закрыть дверь. - Но у него хотя бы нет повода избавиться от меня…
…а на петлях проступила ржавчина, такая яркая, что Евдокия даже залюбовалась ею… на золото похоже, на то грязное золото, которое вымывали в верховьях Сарынь - реки.
Лист она положила на стол: никуда Евдокия не поедет.
Или все‑таки… просто взглянуть…
Просто убедиться, что она лжет…
Конечно, лжет… как иначе.
…очнулась Евдокия на площади. Шумно. Людно. Суета царит, снуют лоточники, дерут друг перед другом горло, расхваливая нехитрый товар. Орут извозчики, что на коней, что друг на друга, что на мальчишек, которых на площади множество. Мельтешат серой воробьиной стаей, хватают дам за длинные юбки, дразнят мелких собачонок, а порой, на спор, лихость свою доказывая, ныряют под самые колеса. И тогда раздается:
- Ишь я тебя!
Щелкает в воздухе хлыст, пугает очередного смельчака.
- Звиняйте, панночка, - извозчик в черном косматом жилете потеет. Солнышко‑то припекает ярко, и Евдокие видна красная шея с тремя складочками да седой затылок.
- От ить… хельмово отродье, - извозчик сплевывает на толстые голубиные спины, и птицы отвечают слаженным воркованием, явно не одобряя этаких вольностей.
- Поворачивайте, - вся эта суматоха вдруг отрезвила.
Боги милосердные, что она делает?
Едет?
Чего ради… посмотреть… выследить. Это мерзко. Евдокия себя после такого уважать перестанет… а без уважения, как жить.
- Чего?
- Поворачивайте, - упавшим голосом произнесла она. - Обратно. Вдвое заплачу.
Извозчик лишь хекнул, дивясь этакой барское придури. Но спрашивать не стал… хорошо, что не стал. Евдокия не сумела бы ответить.
Она откинулась на жестком сиденье и прикусила палец.
Было муторно.
Глава 15. Где почти ничего не происходит, однако же становится тревожно
Панна Бжеслава Занятовская, четырежды вдова, обреталась в куда менее помпезном месте, нежели прелестная Розочка, при вспоминании о которой у Себастьяна нервически вздрагивал хвост. Улочка Забожская, хоть и считалась чистою, но примыкала к Разбойничей слободке. Была она приятно крива и несколько неопрятна, в чем походила на легкомысленную бабенку, которая рядилась то в одно, то в другое платье, не особо разбираясь, из атласу ли они или же из дешевенького ситца, каковой продавали по пяти медней за аршин. Бабенка эта, чумазая, расхристанная, обвешивала себя стеклянными бусами да позолоченными украшениями, каковые тут продавали прямо с лотков. И диковато скалясь, готовая зайтись не то смехом, не то слезами, но и тем и другим от самого сердца, глядела она на Себастьяна, приценивалась.
- Дай погадаю, добрый княже! - вылетела из переулочка цыганка, схватила за руку, залопотала про жизнь, которая покатится хитрою дорожкой, про недругов сглазливых, про то, что скоро, прямо‑таки за ближайшим поворотом, поджидает Себастьяна судьба его.
- Спокойно, красавица, - Себастьян руку забрал, и по другой, что рыбкою в карман пиджака нырнула, шлепнул. - Смотри, заарестую за воровство.
Хмыкнула, сплюнула под ноги, разом преобразившись. И появилось в чертах ее лица нечто этакое, диковатое, первозданное.
- А за что Зару заарестовывать? - заголосила она на всю улицу, так, чтобы услышал каждый из семейства ее многоликого, в котором хватало и воров, и попрошаек и ласковых черноглазых мошенников, что любят рядится в алые рубахи да скрипучие хромовые сапоги. - Ай, люди честные, поглядите, чего творится…
Она голосила, вилась вокруг Себастьяна, не трогая, однако же и не пуская дальше, пока не собрана карта крапленая, кости особые, покорные едино хозяйской руке, пока не исчезли чужие кошельки да перстни…
- Пусти, оглашенная, - Себастьян отступил и раздраженно хвостом дернул. - Уймись. Не по твою душу пришел.
Цыганка смолкла, хотя все одно провожали и взглядами настороженными, и вороньей стайкой пацанов. Благо, держались те поодаль, пересвистываясь друг с дружкою… у самого дома отстали, хотя навряд ли вовсе ушли.
Дожился, что называется, до почетного эскорту.
Но дверь открыли сразу, на сей раз не дворецкий в вызолоченном сюртуке, а квадратная бабища, на ходу отиравшая мокрые руки фартуком. И руки, и фартук особою чистотой не отличались.
- Чего? - поинтересовалась бабища и, не дав ответить, сказала: - Пылесосу нам не надыть. Утюху тож.
- Рад за вас.
- И на храму не дадим.
- Не надо. Панна Бжеслава дома?
- А тебе навошта?
- Будьте любезны, - Себастьян подал визитную карточку. - Скажите, что князь Вевельский мечтает о встрече…
- Князь? - карточку бабища взяла за уголок, осторожненько, не то не желая измазать, не то ожидая некоей пакости. - Взаправду, штоль?
- Взаправду, - заверил Себастьян.
- Ну тады заходь. Князь… - она отступила, позволяя Себастьяну войти. - Славка! Славка, хватит дрыхнуть! Туточки тебя цельный князь…
Она кашлянула, ударила себя кулаком по груди и сказала:
- Звиняйте. Туточки тебя князь испрошают. А ты ходь он туды, - она махнула рукой в темный коридор. - Першая дверь… только знай, князь ты аль так пришел, но я за тобой пригляжу!
В доме пахло… странный запах, какой бывает в больнице или, пожалуй, еще в мертвецкой. Формалин и канифоль. Воск. Бальзамический раствор.
И само местечко, стоило заметить, было жутковато. Темный пол. И темные стены. Черные рамки траурных портретов, с которых взирают на Себастьяна старики, до того схожие друг с другом, что поневоле возникает подозрение об их родстве между собой.
Дверь отворилась со зловещим скрипом.
Пахнуло тленом и свежей выпечкой.
- Булки! Кому булки с пылу, с жару… - голос торговки проникал через приоткрытое окно.
- Славка, чтоб тебя…
Второй голос доносился откуда‑то сверху.
- Вставай ужо!
И над головой поскрипывало, похрустывало, заставляя вспоминать, что дома сии были построены в незапамятные времена, и хоть бы горела Разбойничья слободка частенько, да, видать, пожары миловали Веселую улочку. И стоял дом, старел, пока вовсе не постарел, того и гляди рухнет под собственным немалым весом.
- Славка! - раздалось над самой головой.
И на плечо рухнул кусок серой штукатурки.
- Князь ждеть… да не знаю я, какой князь… но рожа, я тебе скажу, хитрая… так что иди давай, а то сопреть чего, опосля будешь плакаться… а что я? Чего пустила? Так, а может, взаправду князь… потом будешь плакаться, что проспала счастие этакое…
Себастьян отступил к окну и огляделся.
Гостиная была невелика и впечатление производила престранное: черные стены и мебель в черных же чехлах, украшенных многочисленными черными бантами. Огромная, пожалуй, чересчур уж тяжелая люстра, украшенная антрацитовыми подвесами. Столы и столики, расставленные вольно, отчего комната обретала некое неявное сходство с музеем.
Стеклянные колпаки.
И чучела под колпаками.
Черный ворон в жреческом облачении и пара кроликов - жених с невестой.
Серьезная ласка в черном фраке раскланивается перед парой котят, ряженых в кружево… десяток малиновок водят хоровод вокруг мертвого дрозда. Он уложен в махонький гроб, исполненный с величайшим искусством… рыжий разбойного вида кот, разодетый под цыгана, держит под руку толстую курицу, которая на этакого провожатого глядит с недоверием…
- Вижу, вас заинтересовала моя маленькая коллекция… - панна Бжеслава была хороша.
Чересчур уж хороша для безутешной вдовы.
Почему‑то Себастьяну она представлялась иначе.
Дамой? Пожалуй. Полноватой, неторопливой, медлительной, какой и подобает быть четырежды вдове. И возраста почтенного, седины, которую подчеркивала бы черная кружевная мантилья…
Волосы панны Бжеславы были цвета золота, того самого, высшей пробы, на которое едино позволено ставить клеймо королевского казначейства. Кожа - бела, что фарфор. Очи голубые взирали кротко, трепетно…
Себастьян моргнул, отгоняя наваждение.
- Панна Бжеслава? Прошу прощения, мы не были представлены друг другу, - эту ручку Себастьян поцеловал с превеликою охотой, пусть и пахло от ручки аптекарской лавкой. Он оценил и короткие кружевные перчатки с обрезанными пальчиками, и сами пальчики, нежные, гладенькие, и розовые острые ноготки. - Себастьян Вевельский… старший актор…
- И князь, - она говорила низким грудным голосом, и глядела с усмешкой, будто бы наперед знала обо всем, что случится - а случится оно всенепременно - и, невзирая на это знание, давала Себастьяну играть в его игру. - Наслышана…
- Если вы о тех слухах, которые…
Панна Бжеслава махнула рукой.
- Бросьте, князь…
- Себастьян… просто Себастьян.
Аккуратное личико, но не сказать, чтобы идеальной красоты, меж тем невероятно притягательное в своей неидеальности. И эти чуть раскосые глаза, и нос курносенький, и губы пухлые, пожалуй, чересчур уж пухлые. А уж эта очаровательная щербинка между передними зубами.
- Слава… просто Слава.
Ей идет и траурное платье из черного тяжелого бархата.
- Слава, - повторил Себастьян, не без сожаления отпуская ручку. - Это ваши… работы?
- Да.
- Несколько неожиданно для женщины… но вам такое, наверное, уже говорили.
Не могли не говорить.
- Полагаете, оно меня не красит?
- Отнюдь.
- Я их не убиваю. Мне приносят мертвых животных, а я делаю их немножечко живыми, - Слава провела пальчиками по стеклу и поморщилась. - Опять она забыла пыль протереть…
Раздражение ее портило, и Слава об этом знала, а потому не позволяла чувству столь низкому портить себя. С чувствами она управлялась на редкость легко.
И это настораживало.
- Марта вас не… смутила? Порой она ведет себя ужасно, но…
- Вы привыкли?
- Увы. Она сестра второго моего мужа… этот дом принадлежал ему. Не выгонять же бедняжку? - прозвучало фальшиво, и Слава, поняв, что фальшь эта чувствуется слишком явно, пояснила. - Я бы выгнала, но увы, по условиям завещания не имею на это права. Марта будет жить здесь до самой своей смерти. И полагаю, назло мне она постарается прожить подольше…
Она вздохнула и постучала пальчиком по стеклу.
- Мои зверушки весьма ее раздражают.
- И это доставляет вам удовольствие?
- Считаете меня ужасной?
- Нет. Почему вы просто не съедете?
Четверо мужей.
Четверо небедных мертвых мужей. И панна Бжеслава вполне способна позволить себе дом, если не на королевской площади, то всяко в месте более приличном, нежели Веселая улочка.
- И оставить ее в уверенности, что она победила? Увы, порой доводы разума - ничто перед самолюбием. Да и привыкла я к ней. Вносит, знаете ли, в жизнь некое разнообразие.
- Мне казалось, ваша жизнь и так довольно… разнообразна.
Она присела и юбки расправила.
Картинная поза, но не смотрится неестественной, скорее уж подчеркивает хрупкую красоту честной вдовы. И вид на грудь открывается преотменный.
- Ну что вы… какое разнообразие… свадьба - похороны…
Вздох.
И улыбка.
- И так четыре раза, - завершил Себастьян. - Позволите узнать, почему?
- Что конкретно вас интересует? Свадьбы или похороны?
- Пожалуй, мне кажется, что одно тесно связано с другим…
Она засмеялась, и смех был приятен.
- Надеюсь, вы не думаете, что это я виновата в их смерти… меня проверяли. Трижды… Марта постаралась. Она мечтает о том, что однажды меня посадят.
- Но вы не виновны?
- Никоим образом. Видите ли, Себастьян, - его имя она произносила нараспев, и в голосе проскальзывали мурлычущие ноты. - Но все мои дорогие супруги пребывали в том почтенном возрасте, когда смерть их - явление вполне естественное… о том у меня и заключение имеется.
Лукаво улыбнувшись, она добавила:
- Четыре заключения.
- Очень предусмотрительно с вашей стороны.
- Увы, положение обязывает… люди любят позлословить, а молодая вдова - существо уязвимое…
- И все‑таки… почему старики? Вы ведь могли бы составить партию куда более интересную… с вашей внешностью, с вашим очарованием…
- Вы мне льстите и безбожно…
- Нет, что вы, я вам льщу вполне по - божески… пока.
Ресницы Славы затрепетали, а на щеках появился румянец, фарфорово - нежный, притягательный. Она наклонилась и мягкий локон скользнул по шее, лаская.
- Князь… вы ведь не станете осуждать девушку за ее маленькие слабости…
- Вам нравятся старики?
- Не то, чтобы нравятся… но у меня с детства была мечта…
- Какая?
- Она покажется вам… немного странной…
- Ничего…
- …и быть может, совершенно неправильной…
Она говорила все тише и тише, заставляя Себастьяна наклоняться, чтобы расслышать:
- Многие женщины мечтают о странном…
Запах ее духов, густой и сладковатый, обволакивал. А на белой шее, притягивая взгляд, дрожала синяя жилка.
- Я мечтала… - Слава смотрела сквозь ресницы. - Я так мечтала… похоронить мужа…
Себастьян от неожиданности закашлялся, и Слава любезно похлопала по спине.
- С вами все хорошо?
- Замечательно, - соврал Себастьян и взгляд от белой шеи отвел, устремив на пухлого щеночка, выряженного шутом. В стеклянных глазах его почудилось сочувствие.
- Вы разочарованы.
- Скорее удивлен. Не подумайте, что я вас осуждаю… по роду своей деятельности я знаю, что многие женщины желают похоронить мужа. А некоторые и не отказывают себе в реализации оного желания… по разным причинам. Но вот все‑таки обычно уже после свадьбы… у вас же, так понимаю, наоборот.
Слава кивнула и замерла.
Воплощенная кротость.
- Чаю! - дверь распахнулась без стука, и давешняя бабища, которая успела переодеться в ярко - красное миткалевое платье, вкатила тележку. - С булками.
- Спасибо, Марта, - шепотом ответила Слава. - Ты очень заботлива.
По лицу Марты нельзя было понять, расстроила ее похвала, либо же наоборот.
- Можешь идти…
- Куда?
- На рынок, - с некоторым раздражением произнесла Слава.
- Так вчерась была.
- И сегодня сходи.
- А чего мне там сення делать‑то? - подивилась Марта.
- Яиц купи.
- Есть две дюжины.
- Тогда мяса.
- И свининка в леднике лежить - с, и говядинка… и баранья четвертушка… кролики, - она перечисляла старательно, загибая могучие заскорузлые пальцы, и с каждым словом панна Бжеслава бледнела все сильней. Кажется, в нынешней схватке победа грозила остаться за Мартой.
И та сжалилась.
- А вот меду нету. Прошлым разом порченый был.
- Хорошо… купи тогда меда…
- И пряников.
- И пряников, - согласилась Бжеслава, и когда Марта вытянула руку, вложила в нее черный, с изящною вышивкой, кошель. - Иди… погуляй… сделай себе подарок.
- Уж не сумлевайся. Сделаю.
Прозвучало почти угрозой.
Уходила Марта нарочито медленно, в дверях и вовсе замерла, косяк разглядывая, ворча что‑то о погоде, ремонте и больных костях… Бжеслава слушала молча, только фарфоровый румянец на ее щеках сделался чересчур уж ярким. И когда внизу хлопнула дверь, она выдохнула:
- Вот так и живем… а чай пить не советую.
- Отравит?
- Отравить - это вряд ли, Марта хорошо готовит, но приворотного подлить вполне способна. Все надеется, что я выгодно выйду замуж и съеду.
- А вы?
Она печально улыбнулась:
- Я привыкла и к дому… и к Марте… и наверное, мы с ней, как в сказке, умрем в один день. Что до моей мечты, которая показалась вам странной, то я сама много думала над всем этим…
Взмах рукой, и широкий рукав соскальзывает, обнажая белое хрупкое запястье, перечеркнутое черною лентой траурного браслета.
- И к каким же выводам пришли?
- Мне действительно нравится их хоронить… у моего отца была похоронная контора. Хорошая. И я с малых лет наблюдала за похоронами, - она склонила голову чуть набок, разглядывая Себастьяна уже откровенно, не чинясь. - Вдовы… они казались мне особенными… стоят в сторонке, все гости подходят, чтобы выразить им сочувствие, поддержать… говорят красивые слова… понимаете, для меня похороны - это почти как вторые именины! И даже лучше… хотите я покажу вам мою коллекцию траурных платьев?
- Не сомневаюсь, что она великолепна…
- Особенно одно хорошо… оно наверху…
…помимо платьев, траурными были и чулки, и подвязки, и даже шелковое белье, и странным образом это вовсе не отпугивало.
Хотя подумалось, что Евстафий Елисеевич этакое обращение со свидетельницей навряд ли одобрил бы… с другой стороны, Себастьян ныне не пре исполнении. И в этом, как выяснилось, были свои преимущества.
Старичок ловко орудовал крючком, выплетая кружево удивительной красоты.
- Все думают, что повесить человека просто… а это, я вам скажу, цельная наука! - он поднял сухонький пальчик, ткнув им в потолок.
- Неужели? - Гавриил на потолок глянул: серый. Скучный. Некогда был расписан фресками, однако со временем фрески поблекли, потрескались, а реставрация из, надо полагать, оказалась делом дорогим, куда дешевле стало потолок просто побелить. Но то ли побелка оказалась дрянной, то ли клали ее тонким слоем: сквозь белизну проступали контуры - пятна не то людей, не то зверей.
- А то… вот вспомнить Джона Хазера, аглицкий палач… большим специалистом был. Он‑то и придумал, как исчислять длину веревки через рост повешиваемого, - старичок расправил работу, вгляделся в переплетение тонких нитей и головой покачал. - Но и у него случались неприятные прецеденты. То воскреснет покойник, а значится, недодавленный… то помирает долго. А однажды и вовсе голову оторвало… неправильно вес измерили…
- Ужас какой.
Старичок покивал головой и добавил:
- И на репутации пятно. Всех судейских кровью забрызгало… кляузы потом писали… ему пришлось уехать из Лондону… хороший был человек.
Старичок выглядел на редкость благообразно. Махонький. Сухонький. С аккуратною лысиной и бороденкой, которую он стриг клинышком да подкрашивал.
- А то ж обыкновенное повешение, представьте, что было, когда головы секли!
Этакого ужасу Гавриил представлять не желал.