- Конечно… неужели я могла доверить свой дом кому‑то?
Платье на панне Эугении тоже было золотым, чрезмерно тяжелым для лета, но явно недешевым.
- Столько труда… столько труда… вы представить не можете…
Себастьян такое действительно представлять не мог и, главное, не желал.
- Вы присаживайтесь, а Розочка сейчас спустится… ей надобно туалету обновить, - панна Эугения присела на самый краешек кресла и, проведя по обивке ладонью, пожаловалась. - Цены в Познаньске несусветные! Приличную ткань дешевле, чем по двадцать сребней за аршин не сыскать… эта и вовсе сорок стоила…
- Скажите, вы были знакомы с Зузанной Вышковец? - Себастьян разглядывал собеседницу.
Недавно в Познаньске… насколько недавно? Впрочем, явно не месяц и не два… но ежели она волкодлак, то знает об этом, и способ нашла, как проклятье усмирить.
Или выход нашла…
- Зузанна… - панна Эугения нахмурилась, была она худа, однако эта худоба не придавала фигуре ни легкости, ни изящества, напротив, она словно подчеркивала недостатки - чрезмерно широкие плечи, коротковатую шею, перехваченную золотой лентой фермуара, и плоскую грудь. - Ах, та Зузанна… конечно… сваха… мы читали об этом ужасе…
Дверь отворилась, и давешний лакей вкатил столик, на котором громоздилась посуда, к счастью, серебряная.
- Уж извините, - панна Эугения, отпустив Лутека взмахом руки, сама взялась за сервировку стола. - Но пристойного сервизу я до сих пор не нашла… чтобы и проба хорошая, и исполнение… все норовят подсунуть какую‑то ерунду дешевую. Я так и сказала пану ювелиру, мол, сделайте, как я прошу, а Жоржик не поскупится. В конце концов, тут же ж столица! Небось, генерал - губернатор из серебра не пьет.
Себастьян охотно подтвердил, сказав при том чистую правду: чай генерал - губернатор предпочитал потреблять из высокого стеклянного стакана, который повсюду возил с собой. Ну, или же, на худой конец, из фарфоровой посуды.
Чай в серебре выглядел преподозрительно.
- Но я право не знаю, чем могу помочь… - панна Эугения держала чашечку двумя пальчиками и при том манерно оттопыривала мизинчик.
- Расскажите о ней.
- Обыкновенная женщина… средний класс, если вы понимаете, о чем я… изо всех сил стремилась казаться богаче, чем есть… но происхождение чувствовалось. Не было в ней… лоска не было.
Панна Эугения пригубила чай и зажмурилась.
- Превосходно… удивительно тонкий вкус… а уж аромат…
Себастьян осторожненько понюхал: от чая отчетливо пахло сеном. И оттенок он имел бледно - желтый, какой бывает, когда кипятком заливают спитую заварку.
- Удивительно, - согласился он. - Никогда подобного не пробовал!
- Это Жоржику по особому заказу… я говорила, да?
- Говорили. Так, значит, Зузанна вам не нравилась?
- Не нравилась? - панна Эугения отставила чашечку. - Ну что вы! Не могу сказать, что она мне не нравилась… или нравилась… я не имею обыкновения испытывать симпатию к прислуге. Или тем, кто вроде прислуги… это некоторые вольнодумцы полагают, что ежели вырядить горничную в дорогое платье, то из нее мигом принцесса выйдет.
- Не выйдет?
Панна Эугения носик сморщила.
- А воспитание как же? Манеры? Вкус утонченный… я сама два года уроки брала.
- Вкуса?
- Естественно. Я ведь должна соответствовать столице…
- У вас получается.
- Вот видите! - воскликнула панна Эугения. - А Зузанна… она была простенькой. Всю жизнь в Познаньске провела, а в результате что?
- Что? - послушно спросил Себастьян и покосился на массивный фикус с вызолоченной листвой.
- Ни - че - го! - панна Эугения произнесла это по слогам. - Совершенно ничего! Обыкновенная женщина, которых в любом городе множество… когда нам порекомендовали сваху, я, признаться, ожидала кого‑то более… более яркого… вдохновенного… она меня совершенно разочаровала…
- Чем?
Фикус был близко, достаточно близко, чтобы поделиться с ним чаем. Себастьян крепко подозревал, что этакая его щедрость не найдет понимания у несчастного фикуса, однако же сам пробовать изысканный напиток он тем более не желал.
Оставалось надеяться, что панна Эугения, увлеченная рассказом, отвернется.
- Категорической неспособностью понять наши желания…
- Это какие же?
- Розочка… вы скоро увидите ее… моя маленькая девочка… мы переехали в Познаньск отчасти для того, чтобы устроить Розочкину судьбу наилучшим образом. В провинции какие женихи? Баронет там… или вовсе купец средней руки… нет, Розочка - достойна самого лучшего! Мы с Жоржиком так считаем.
Панна Эугения, точно чувствуя, что Себастьян задумал недоброе, отворачиваться не спешила, напротив, она устремила на него столь внимательный взгляд, что ненаследный князь испытал некую неловкость. В его жизни, конечно, случалось встречать дам, которые, что называется, раздевали взглядом… а порой и не взглядом, но обыкновенно делали сие под влиянием страсти. В панне Эугении страсти не ощущалось вовсе, скорее уж некая деловитая сосредоточенность, которая и заставляла Себастьяна нервничать. Он старался сидеть смирно, чувствуя себя не то шкапом, не то очередным подносом, присмотренным панной Эугенией для украшения дома. Того и гляди протянет костлявую свою ручку, поскребет ноготочком, дабы убедиться, что не подсовывают ей золоченую медь под видом литья…
- Нам сказали, что Зузанна - лучшая сваха в Познаньске… и что в результате? Мы рассчитывали минимум на графа… но лучше - князя. А она нам все тех же баронетов сватала… да у нас в Клятчине баронетов, что собак бродячих… тьфу.
Сплюнула она изящно, на блюдечко, и после губки отерла платочком.
Себастьян кивнул.
- Еще посмела говорить, будто бы у нас чрезмерные запросы… да мы за Розочкой знаете, что даем?
- Что?
Это был неправильный вопрос, судя по тому, как блеснули глаза панны Эугении. Она подалась вперед, и Себастьян отпрянул настолько, насколько позволила высокая спинка дивана.
- Три дюжины простыней шелковых, качества найвысочайшего. Одна - десять злотней стоила! Подушки, гусиным пухом набитые. Двадцать две… пододеяльники, наволочки, естественно… дюжина перин…
Голос ее звенел и звенел, а Себастьян с тоскою думал, что приданое неведомой ему Розочки и вправду было обильно…
…пожалуй, как и сама Розочка.
Она вплыла в гостиную, прерывав поток матушкиного красноречия, и уже за одно это Себастьян воспылал к ней невероятною симпатией.
- Ах, дорогая… - панна Эугения поднялась навстречу и руки протянула, желая обнять дочь. - Мы тут как раз о твоем приданом говорили… князь Вевельский так внимательно слушал!
Себастьян кивнул.
Слушать он умел, не важно, шла ли речь о шелковых простынях с монограммами, о соленой селедке аль о новом увлечении пана Бжузека, о котором он имел обыкновение повествовать пространно и занудно.
- Это Розочка…
Розочка присела в неловком книксене и юбки кружевные, золоченые, приподняла.
- Бесконечно рад видеть, - Себастьян поспешно поднялся и ручку поцеловал. - Ваша матушка много лестного рассказала о вас…
Розочка зарделась.
И веер раскрыла в неловкой попытке спрятаться.
- Она у нас такая скромница… Розочка, милая, присядь… вы видите? Чистое дитя! Юное! Невинное!
- Мама!
- Мама правду говорит… воспитание отменное. Мы гувернантке десять злотней в месяц платили и еще премию… а потом наняли учителя танцев. И этикету… учителя ныне дорогие. По семь сребней за урок! Но для Розочки ничего не жаль.
- Мама… - прогудела Розочка и веерочек приопустила. Теперь по - над пушистым краем крашеных страусовых перьев виднелись огромные, преисполненные какой‑то неизбывной тоски, Розочкины глаза.
Глаза были огромными, впрочем, как и сама Розочка.
Пудов десять неописуемой красоты.
Волосы темно - морковного колеру щедро были смазаны воском и уложены ровненькими кудельками, в каждый из которых вставили шпилечку с матерчатою розой. И оттого сама Розочкина голова гляделась похожею на клумбу. И без того бледная кожа была присыпана белилами в попытке скрыть явно неблагородные веснушки. Розочкины щеки были пухлы, аки подушки из ея приданого. Вереница Розочкиных подбородков скрывала шею. А грудь ее, подпертая корсетом, который не столько подчеркивал талию, сколько в целом придавал Розочкиному необъятному телу форму, норовила выпрыгнуть из тесноватого декольте. И на оной припудренной груди гордо возлежало золотое ожерелье с каменьями столь крупными, что Себастьян, пусть и не был ювелиром, но разом заподозрил подделку.
- Разве она не прелестна? - всплеснула руками панна Эугения. И Себастьян кивнул: слов, чтобы описать всю прелесть Розочки, у него не нашлось.
- И вот представьте, эта женщина… она заявляет, будто бы Розочке надобно работать над собой!
Розочка вздохнула, и колючее золотое кружево, что топорщилось над декольте, шелохнулась.
- Мама… - теперь в голосе ее звучал упрек.
- Молчи. Мать лучше знает! Розочка так расстроилась… так расстроилась… - панна Эугения подала дочери поднос с пирожными. - Она и теперь переживает.
Розочка величественно качнула головой и отправила пирожное в рот.
Проглотила, не жуя.
И потянулась за следующим.
- Видите, как переживает? Розочка всегда, когда волнуется, ест…
Судя по объемам, Розочкина жизнь была полна волнений и тревог.
- И мы, если хотите знать, вовсе собирались расторгнуть договор… я не сомневаюсь, что Розочка и без помощи этой женщины составит чье‑нибудь счастье. Вот вы, сколь я понимаю, не женаты…
Розочка прекратила жевать и повернулась к Себастьяну. Поворот она совершала всем телом, медленно, и Себастьяну почудилось, что слышит он и натужный скрип корсета, и хруст золотой ткани, готовой вот - вот расползтись по шву.
- Не женат, - вынужден был признать он.
- Какое замечательное совпадение!
- Это не совпадение, - Себастьян покосился на дверь, которая была заманчиво близка. - Это жизненный принцип…
- Хочу, - произнесла Розочка и, вытянув руку, ткнула в Себастьяна пальцем.
- Роза!
- Прости, мама, - она опомнилась, но руку не убрала, а лишь мизинчик оттопырила. - Купи…
- Что ж, - Себастьян поднялся, - если ничего больше о панне Вышковец вы сказать не можете…
- Купи! - Розочка топнула ножкой, и креслице под нею опасно захрустело.
- Роза! Многоуважаемый Себастьян… вы к нам не иначе, как чудом попали…
- Да нет, извозчик довез…
- …и мы просто обязаны использовать этот шанс! Поверьте, мы можем быть полезны друг другу…
- Верю, - Себастьян осторожно отступил к двери, но панна Эугения с неожиданной прытью заступила дорогу.
- Вы ведь князь…
- Ненаследный, - уже без особой надежды на спасение, уточнил Себастьян.
- Это мелочи… главное, что князь… а права наследования Жоржик купит… поймите, - на локоть Себастьяна легла сухонькая ручка. - Розочка - нежное дитя, которое не привыкло к отказам… и если вы сейчас просто уйдете, это нанесет ей огромную рану…
Розочка следила за матушкой, но и о пирожных не забывала.
Волновалась, надо полагать.
- Простите, но…
Слушать панна Эугения не стала. Она заговорила быстро, но громким шепотом:
- Сами посудите, когда вам еще подвернется подобная невеста! Вы в полиции служите, верно? Небось, не от хорошей жизни? Сколько получаете?
- Десять злотней в месяц, - честно ответил Себастьян. - И еще премия бывает. До пяти.
- Пятнадцать злотней?! Боги милосердные… как вы живете?
- С трудом…
- Очень вам сочувствую… я сразу поняла, что вы в затруднительном положении пребываете… где это видано, чтобы князь в этаком, уж не обижайтесь, бедненьком костюмчике ходил. Небось, шерстяной?
Себастьян кивнул: как есть шерстяной, из аглицкого сукна, шитый, естественно, не за акторскую зарплату.
- Вот! А женитесь на Розочке, в атласах ходить будете!
- Золотых?
- Золотых, - подтвердила панна Эугения. - И цепочку на шею вам купим. Золотую. Толстую.
- Чтоб не сбег?
- Простите?
- Ничего… это я так… вслух думаю.
- Думайте, - милостиво позволила панна Эугения. - Только не слишком долго. Небось, Розочка с ее приданым, долго ждать не станет.
И Себастьяна, наконец, отпустили.
- Мама! - в очах Розочки появились крупные слезы.
- Он вернется, дорогая…
…к золотой цепи и наморднику, который всенепременно всучат вместе с цепью, выбрав тот, который подороже…
Нет уж, в ближайшие пару лет Себастьян сию улочку будет обходить стороной.
В собственном кабинете Евдокии царил беспорядок, устроенный ею же. Вот что‑то не ладилось с расходными книгами. Нет, сходилось все до мелочей, но… не давала покоя некая несуразица, не позволявшая Евдокии с чистой совестью убрать книги в сейф.
И она вновь и вновь перелистывала плотные страницы, хмурилась, выписывала то одни цифры, то другие, сравнивала… складывала… делила… и отвлекаясь, гоняла серебряные бусины по нити счетов.
Не складывалось.
Ничего не складывалось… и не только в книгах.
Вчерашний вечер. И мигрень. Шпильки, которые Лихо вытягивал из волос, и каждую - с болью. Сон глухой.
Письмо.
Сегодняшнее утро, которое не утро вовсе, а полдень…
Письмо.
Грач и револьвер.
Собственное престранное состояние, когда буквально все из рук сыплется.
И снова письмо.
Почему он утра не дождался? Уехал именно сейчас… однако же почерк Лихославов, в том сомнений нет.
Евдокия с раздражением захлопнула книгу и листки мятые на пол смахнула: с деньгами она после разберется, есть дела и поважней.
Она достала пистолет и конверт, от которого пахло порохом и… и еще чем‑то, Лихо точно сказал бы чем именно, а у Евдокии нос человеческий, слабый. Она и так, и этак поворачивает конверт, бумагу ноготком царапает, хотя в том толку никакого.
Перечитывает.
И почти понимает, в чем дело. Мысль скользкая, что угорь, но Евдокия поймала бы ее… еще немного и поймала бы.
Но скрипнула дверь, протяжно так, резанув по ушам. И счетная доска выпала из онемевших вдруг пальцев.
- Вижу, вы все работаете, - Богуслава вошла без приглашения. - Вы слишком много работаете, дорогая.
Лиловое платье с высоким воротником, с тремя рядами аметистовых пуговиц, с рукавами узкими, присобранными. На них тоже пуговки поблескивают вороньими внимательными глазами.
Шляпка.
Вуаль густая, по‑за которой не разглядеть Богуславиного лица. Только губы и видны, вишнево - красные, яркие.
- Что вы здесь делаете?
Евдокии стало стыдно и за невзрачное свое платьице, и за косу, что в конец растрепалась, и за чернильные пятна на пальцах… и вовсе за кабинет этот, сделанный под ее вкус, оттого лишенный женственности.
Слишком тяжелая мебель. Ни виньеток, ни резьбы, одни шкапы во всю стену чего стоят. Или вот секретер этот, на котором громоздились, что книги, что папки с текущими счетами. Кассовый тяжелый аппарат, приткнувшийся у окна заместо фикусу, каковому в подобных кабинетах самое место. Да вот беда, фикусы рядом с Евдокией не уживались.
- Была рядом, решила заглянуть… - на руках Богуславы черные перчатки. Под горлом единственным светлым пятном во всем наряде - брошь - камея. - Вчера вы мне показались нездоровой. Слишком… возбужденной. Агрессивной, я бы сказала.
- Извините, если испугала.
- Ну что вы, - Богуслава, не дождавшись приглашения, присела. - Я понимаю… на вас столько всего навалилось в последнее время… да и сама я, признаться, повела себя не лучшим образом.
Она приподняла вуаль и повернулась.
Белая кожа. Фарфоровая. Оттого и синяк на скуле видится ярким, нарисованным будто. И тянет прикоснуться, проверить, существует ли он на самом деле.
- Вы…
- Будем считать, что неудачно упала… мы, женщины, порой бываем столь неловкими… - ее пальчики дрожали. - Велеслав был очень недоволен мной…
- И часто он бывает… недоволен?
- Случается. Как правило, мы неплохо ладим… не надо думать, что он жесток.
Именно так Евдокия и подумала.
- Не более чем другие мужчины… при том, что его тоже понять можно.
Вуаль опустилась, скрывая позорное свидетельство чужого разлада.
- После того… происшествия… со мной иногда происходят вещи… - Богуслава поднялась. - Мне сложно рассказывать о подобном… и медикус советует больше отдыхать, хотя я и так ничем не занята… но вчера… в доме что‑то такое произошло… признаться, я совсем не помню, как получилось, что я… что мы с вами…
Пальчики коснулись виска, и вуаль не способна оказалась скрыть болезненной гримасы.
- Я даже не помню, что именно говорила вам… наверняка, что‑то неприятное… и мне очень стыдно…
- Мне тоже, - была вынуждена признать Евдокия. - Что бы вы ни сказали, это еще не повод, чтобы в вас стрелять.
- Да? Вы стреляли? - удивление и тут же взмах рукой, точно Богуслава сим жестом желала перечеркнуть все, что было. - Надо же… совершенно ничего не помню!
Какое совпадение.
Случайное?
- Но… но я не только за тем приехала, чтобы извиниться перед вами. И это тоже, конечно… я совершенно не умею извиняться, не было в жизни повода, - она вернулась к креслу и присела, на самый краешек, и поза ее, сдержанная, скованная даже, говорила о том, что чувствует себя Богуслава на редкость неловко. И надо было бы утешить ее…
Или хотя бы чаю предложить.
Но Евдокия молчала. Она тяготилась как и этим внезапным визитом, так и извинениями, которым не верила.
- В любом ином случае я бы промолчала, - ладонь Богуславы обвили аметистовые четки, слишком красивые, чтобы служить лишь четками. - Но вчерашнее происшествие обязывает меня… считайте это извинением.
Пальцы перебирали граненые бусины да столь ловко, что Евдокия лишь подивилась.
- Дело в том, что мне по чистой случайности стало известно кое‑что, о чем я считаю необходимым вас предупредить… и конечно, вы скорее всего откажетесь мне верить, но… я всегда считала, что лучше знать наверняка, чем гадать… или же вовсе закрывать глаза. Вы, как мне представляется, не из тех женщин, которые слишком глупы… или слишком умны, чтобы притворяться дурами.
И не понять, то ли похвалила, то ли в лицо плюнула, но ядом, как есть ядом.
- Говорите уже, - не выдержала Евдокия, испытывая преогромное желание выставить незваную гостью за дверь.
Грубо… и скажут, что Богуслава первой мириться пришла, а Евдокия повела себя аккурат как торговка, которою и является… вспомнят все, что только вспомнить можно, чего нельзя - придумают.
- О таком говорить непросто, - Богуслава улыбнулась, и розовый язычок скользнул по губе. - У вашего мужа есть любовница…
Ложь.
- Ложь, - Евдокия поднялась.
- Ваша воля… но выслушайте хотя бы, после будете решать. Я понимаю, что вы вышли замуж по любви… но любовь имеет обыкновение изживать себя. Особенно часто это приключается с мужчинами… мужчины вообще не склонны хранить ревность. Велеслав вот…
- Прекратите!
Богуслава замолчала.
Поправила вуаль. Коснулась губ.
- Мне жаль, что я причиняю вам боль, но… вы знаете, где сейчас ваш муж?
- Да.