- Если про Лихо спросить, то я знать не знаю, где он… в монастырь ушел, - Велеслав сказал, чувствуя, как краснеют уши. В зеркале сие было особенно заметно, и главное, что он, как ни силится, не способен глаз от зеркала отвесть.
…а задница у него вовсе не прыщавая.
И живот не висит.
Да и шея без складок, а что ляжки белые, так оно и понятно, какими им еще быть, ежели ходит Велеслав в одежде? Небось, руки - шея загорают, а ляжкам тут сложней.
- В монастырь… - задумчиво протянул Себастьян. - И ты не знаешь в какой?
- Понятия не имею.
- А ведь удачно получилось, да? Он в монастырь… ты в князья… а Богуслава княгиней станет. Хорошая из нее княгиня выйдет, верно?
- Всяк лучше, чем из той… - Велеслав скривился и рукою махнул: тоже братец услужил… в клабе месяц шуточки ходили про невесту эту его… и не только шуточки, слушок один пополз, нехороший… а когда Велеслав сказал, по - родственному, упредить братца желая, тот разозлился.
До желтых волчьих глаз.
До клыков.
Нелюдь, как есть нелюдь… Велеслав‑то ничего дурного не желал, едино, упредить об опасности да сберечь честь родовую. За что бить‑то было?
И не извинился после.
- Экий ты… политически негибкий, - покачал головою Себастьян. - В нынешнем‑то мире, если хочешь знать, взят курс на демократизацию общества. И на борьбу со стереотипами.
И вновь палец поднял.
Правда, на сей раз без когтя, но с намеком.
- Скажи еще, что она тебе нравится…
- Почему нет? - Себастьян скатился с кровати, поднялся, медленно, плавно, и эти, напрочь нечеловеческие, текучие какие‑то движения заставили Велеслава попятится к двери. - Нравится.
- Раз нравится, то и женись.
- Может, и женюсь, - согласился Себастьян. Он наступал, неспешно, заставляя Велеслава вжиматься, правда, уже не в дверь - в красно - золотую стену. И затылком чувствовал княжич Вевельский узоры на обоях, а еще - острый край картины. - Раз уж Лихо в монастыре сгинул… нет, я, конечно, попробую его вернуть, но если вдруг не выйдет…
Черные у Себастьяна глаза.
Страшные.
Разве у человека бывают такие? И в горле пересохло, а сердце забилось быстро - быстро, и коленки вдруг затряслись. Велеслав не трус, конечно, не трус. Пускай на войне и не бывал, но доводилось дуэлировать… и кровь лил… и ранен был…
…и не причинит ему вреда родной братец.
Коготь уперся в шею, аккурат у натянутой, что струна, жилки.
- Сердечко пошаливает, - с укоризной произнес братец и клыки облизал. Выразительно так, отчего сердце упомянутое споткнулось, едва вовсе не стало. - Ну что ты, дорогой… выдумал себе страхов… разве ж я могу родного брата тронуть?
- Н - нет? - с надеждою произнес Велеслав.
- Конечно, нет. Я ж не изверг какой…
И коготь от горла убрал.
- Вот только, дорогой мой, хочу, чтобы ты понял… если вдруг с Лихо и вправду беда приключится… в монастыре ли, аль еще в каком интересном месте, куда вы его загнали, я костьми лягу, но сделаю все, чтобы вернуть себе право на наследство. Думаю, у меня получится.
- Ты же… ты же не хотел!
- И не хочу. Мне эта головная боль с титулом ни к чему… но видишь ли, я ж тварь такая… злопамятная, мстительная…
Знает.
Если не знает, то догадывается.
Но о чем?
- Я… я и вправду… я ничего ему не делал!
- Коня за что убил.
- Это не я! - убедительно солгал Велеслав. Во всяком случае, ему казалось, что убедительно, но растреклятое зеркало - сегодня же надо будет сказать распорядителю, пусть поснимает оные зеркала к Хельмовой матери - отразило его, дрожащего, бледного.
- Не умеешь врать, не берись, - Себастьян щелкнул по носу. - Что в выпивку подлил?
- Опий! Клянусь! Обыкновенный опий! Безвредный! Его и детям дают, чтоб спали лучше… я и влил‑то немного… чтоб голова закружилась.
- И как?
- Закружилась, - признался Велеслав. Идея, прежде самому ему представлявшаяся в высшей степени удачною, ныне казалась глупой.
- А ты на свежий воздух вывел?
Велеслав кивнул.
- Добрый какой! От это я бы сказал, по - братски! - Себастьян хлопнул по плечу, и вроде ж так легонько хлопнул, а колени Велеславовы подкосились самым позорным образом, и сам он по стеночке сполз.
- Я… я просто хотел… мы с отцом разговаривали…
- Надо же, он и говорить способный?
- Неправильно это, чтобы Лихо наследовал! Не по - человечески!
- Вот оно как даже…
- Он ведь волкодлак! А где это видано, чтобы волкодлак титул получил… и место в Совете… и вообще!
- Вообще - это да, - Себастьян присел рядышком и вполне серьезно так произнес: - Вот "вообще" волкодлакам отдавать никак неможно!
Глумится.
А ведь дело‑то серьезное! И Лихо сам должен был бы понимать… отказаться… его папенька просил, только вот Лихо к просьбе отнесся безо всякого понимания. Оно и ясно, нелюдь же ж. А и был бы человеком, тоже не отдал бы…
- Вдвоем придумали?
- Вдвоем. Папенька сказал, что он у нас совестливый очень… коняку увидит, решит, будто бы задрал… спужается. Сегодня коняку, а завтра, глядишь, и человека какого… и в газетах про волкодлака писали… нет, папенька не собирался его выдавать!
- Да ты что…
- Чтоб мне сдохнуть! - не очень убедительно поклялся Велеслав.
- Не хотелось бы тебя разочаровать, но рано или поздно это случится… - Себастьян похлопал брата по плечу. - Поэтому не могу сказать, что твоя клятва меня впечатлила… да и зная папеньку… ладно, сдавать не собирались. Рассчитывали в монастырь спровадить, верно? Кто должен был шум поднять?
- Я.
Велеслав ударил себя кулаком в грудь.
- Я раскаиваюсь!
- Что‑то слабо верится… ладно, план идиотский, так и у вас мозгов немного… но расскажи‑ка мне, братец, лучше о женушке твоей ненаглядной.
- Чего рассказать?
- Всего рассказать, - Себастьянов хвост хлопнул по мягкому ковру. - А то, знаешь, в последние дни, куда ни сунешься, всюду она… прям‑таки вездесущая.
Велеслав закусил губу: всего рассказывать было нельзя.
Рано.
И пускай бы ушел Лихо - Велеслав старательно твердил про себя, что как есть, в монастырь, ушел, куда ж еще ему податься - но купчиха осталась.
Себастьян опять же.
С него станется угрозу исполнить, написать кляузу… а королевич‑то, как поговаривают, братцу благоволит… нет, нельзя ему пока перечить.
- Она… она хорошая женщина. Набожная, - он говорил осторожно, еще и оттого, что знал: не удастся утаить от Богуславы эту беседу. И ошибись Велеслав, разозлится женушка его, отцовскою милостью навязанная.
- Набожная, значит…
- Каждый день в храме бывает. И благотворительностью ведает. Сиротам там вспомоществление оказывает…
- Просто святая.
- Почти, - сказал Велеслав, изо всех стараясь не покраснеть. Он и на брата смотреть опасался, устремив взгляд на картину, благо, была она большой, затейливой, с нимфами, сатирами и прочими мифическими личностями, занимавшимися делами куда более приятными, нежели нынешние Велеславовы. - Она… она радеет о семье.
- Того и гляди, совсем зарадеется.
Себастьян поднялся.
- Жаль. Знаешь, братец, я‑то понадеялся, что, может, чудо случится…
- Какое?
- Рождения совести в отдельно взятом организме.
Велеслав промолчал.
Совесть?
С совестью он сам разберется. После. И в конце‑то концов, он же ничего не делал… да, та задумка была нехорошей… шутка дурного пошибу.
Именно, что шутка.
Не более.
А остальное - это так… отмолится… и ставши князем, Велеслав самолично позаботится, чтоб братцу красивый памятник поставили.
Или еще чего придумает.
- Но видно зря надеялся, - Себастьян смотрел сверху вниз и было во взгляде его что‑то этакое, заставившее Велеслава вновь покраснеть. - Твое дело, конечно, только… знаешь, даже если меня не станет, то князем тебе не быть.
Кулаки стиснул.
Бить будет?
- А тебе, дорогой братец, советую все ж подумать хоть раз в жизни. Ей титул нужен, а не ты… и потому в живых тебя она точно не оставит. Наверное, в чем‑то это и справедливо.
Вышли вдвоем. И Себастьян, переступивши порог, преобразился. Улыбкой сверкнул. За руку схватил. И тряс ее, тряс… а после сказал да громко так, чтоб все слышали:
- Спасибо! Спасибо, братец! Ты очень нам помог.
Сверкнул черным глазом хитро и добавил:
- Родина тебя не забудет!
И сгинул.
А Велеслав остался. Один на один с приятелями, которые смотрели мрачно, со смыслом.
И подумалось: теперь точно будут бить. Абы не до смерти.
Глава 18. Все еще о родственниках старых и новых
Себастьян был в ярости. И лохматая караковая лошаденка, чуя эту ярость, без кнута извозчичьего резво перебирала коротенькими ногами, всхрапывала, вскидывала голову, жалуясь толстым познаньским голубям на судьбу свою, на жару, мошкару и хозяина, который намедни вновь перебрал сивухи, а ныне дремал на козлах, только и способный, что поводья из рук не выпустить.
Голуби кланялись, спеша убраться из‑под копыт, ворковали, успокаивая: не все так уж плохо.
Может, и не все.
Но лошаденка косила лиловым глазом на человека, который в коляске сидел прямо, и только хвост - эка невидаль! - подергивался… и внушал ей этот хвост превеликое подозрение.
- Тут останови, - тихо произнес человек, и лошаденка встала, а извозчик, очнувшись лишь затем, чтоб руку протянуть - в нее упала пара монет, сипло произнес:
- Благодарствую, господине… благодарствую…
Монеты были серебряными, и значит, вновь загуляет, отмечая этакую нежданную удачу. Глядишь, с нее и лошаденке перепадет овсу торба да хорошего сена, мягкого, клеверного… за это она готова была простить человеку многое.
Вот только он уже скрылся в парадной.
Дом нынешний был выстроен лет этак десять тому. О семи этажах, мраморной лестнице да выводке химер, что водились под самою крышей и ныне выползли, расправили куцые крылья, греясь на жарком летнем солнце, был он роскошен.
Себастьян походя отметил и роскошный алый палас с зеленою каймой, и кадки с пальмами, и клетки с канарейками, и лоснящегося, чем‑то неуловимо схожего с толстым зеркальным карпом, швейцара. Оный, завидев гостя, поспешил навстречу.
- Пан Себастьян! Безмерно рады вашему визиту… - швейцар угодливо кланялся, однако взгляд его оставался цепким, холодным. От взгляда этого не укрылся ни некоторый беспорядок в одежде ненаследного князя, ни то, что пребывает Себастьян не в самом лучшем расположении духа. - Позвольте доложить?
- Нет.
- Простите, но без докладу никак не можно - с! Правила!
Швейцар продолжал кланяться, что цианьский болванчик, и вился вокруг, к счастью, за рукава не хватал. При доме пан Грубер состоял с самого первого дня, до того служивши распорядителем в клабе, о былых временах вспоминал с превеликой неохотой, хотя и оделили они его не только сединою, но и бесценным опытом, что позволял управляться и с прислугою, и с капризными жильцами, и с этакими вот неуступчивыми гостями.
Пан Грубер был неизменно вежлив, почтителен, порой чрезмерно, но при том - удивительно неуступчив. И Себастьян, осознав, что к белой лестнице, украшенной парочкою пальм и статуей, его не пустят, остановился.
- По служебной надобности…
- С судейским предписанием? - осведомился пан Грубер и лорнет из кармашка извлек. - Позволите взглянуть?
- Нет.
- Пан Себастьян, - швейцар сбросил маску угодливости. - Не знаю, что произошло, но всяко вам сочувствую… однако прошу понять меня верно. Я поставлен тут следить за тем, чтобы жильцам нашим не чинили пустого беспокойства… чтобы блюсти их интересы… но и с полицией мне ссориться резону нет…
Он говорил тихо, проникновенно, и ярость отступала.
В конце концов, не виновен этот человек в том, что родной Себастьянов братец оказался изрядною сволочью… в батюшку пошел, не иначе… и злость надобно вымещать на тех, кто и вправду виновен.
- Вы ведь к панне Богуславе…
- Дома?
- А как же… как заявились с вечера, так более не выходили… обычно‑то иначе, или до театру, или на вечер какой. Медикуса велели звать - с. Мигрень у них.
- А вы все знаете?
- Работа такая - с… и хоть я не имею права рассказывать о жильцах, но, ежели, кто из родственников озаботится хрупким здоровьем…
- Считайте, что я озаботился, - оскалился Себастьян. - Очень озаботился. И стою тут, с ног до головы озабоченный.
И злотень протянул, который пан Грубер принял с достоинством. Нет, он не вымогал деньги, благо, постояльцы и гости их были людьми опытными, с пониманием неких древних традиций, каковые велели людей любезных благодарить. Однако нынешнюю беседу швейцар завел вовсе не из‑за злотня, но из‑за самой жилицы, пусть себе дамы состоятельной и пригожей, но беспокойной и весьма. И в последние дни, беспокойство, ею чинимое, стало ощущаться не только швейцаром.
Горничные жаловались.
И не только они…
Сам дом, который пан Грубер уже наловчился слышать, порой догадываясь о потребностях того прежде, чем сам он подаст явный знак, относился к жиличке из третьей квартиры с преогромной неприязнью. И чувство это пан Грубер, старавшийся со всеми постояльцами, пусть бы и весьма капризными, а порой и вовсе невыносимыми, быть одинаково любезным, разделял вполне.
Было в панне Богуславе нечто этакое… недоброе, заставлявшее отступать, отводить взгляд, хотя ж бы на панночку ее возраста и достоинств, казалось бы, только и глазеть.
Но этого пан Грубер вслух не скажет.
Опытен слишком.
Осторожен.
И ежели о чем и заговорит, то исключительно о фактах.
- Медикус частенько к ней заходит… мигрени - с… бедняжечке б здоровье поправить - с… на море - с.
- Разве что на Северном, - задумчиво произнес Себастьян. - Частенько, значит… а что прописал‑то? Не знаете, случайно?
Естественно, пан Грубер знал.
Рецепт медикус оставлял горничной, а та, подчиняясь негласным традициям, докладывала пану Груберу и о рецепте, и о том, что лекарство панна Богуслава потребляет втрое против прописанного.
Оно, конечно, какой спрос с барышни, да вот… мелочишка к мелочишке, глядишь, и соберется чего важного.
- Валиум - с… и радиоактивную воду.
- Даже так?
- Давече доставили кувшин - с из особое глины. Говорят, зело пользительная вещица. С ночи воду наливаешь, а утречком она уже и готова, с радиацией - с… два стакана в день и проживешь до двухсот лет безо всяких ведьмаков!
Честно говоря, швейцар и сам подумывал над тем, чтобы приобресть себе подобный кувшин. Стоил он двести злотней, зато в рекламной прокламации, которую оставили вместе с десятком флакончиков уже заряженной воды, очень уж убедительно расписывалось и про эксперименты, и про ученых, и про мыша, что живет уже пятый десяток лет… мышь был на снимке, седой, толстый и важный. Он ныне снился пану Груберу по ночам, шевелил усами и хихикал, что, дескать, жадность до добра не доводит. И он, мыш, пана Грубера переживет, на радиоактивной‑то воде.
Была, конечно, подлая мыслишка пользоваться тем, что стоял в комнате панны Богуславы, да только не привычен был Грубер постояльцев обворовывать, хоть бы и на воду…
- Валиум - с потребляет с вином. Красное. Крепленое. Три бокала ежедневно… к вину берет - с сыр. Завтракать не завтракает, полдничает скудно, зато на ужин берет - с стейк с кровью. Барышни‑то все больше рыбку жалуют - с… семгу у нас на диво до чего готовят… или вот перепелов. А панна Богуслава уж третий месяц кряду все стейки и стейки… как ей не приелось‑то?
- Всенепременно спрошу, - пообещал Себастьян, которого этакие кулинарные пристрастия дорогой родственницы несколько удивили.
- Значит, докладывать? - со вздохом поинтересовался пан Грубер.
- Если без доклада никак…
Никак.
- И зарегистрировать вас надобно… правила - с, - он развел руками, извиняясь еще и за этакое неудобство. Но веско добавил: - Правила, они для всех.
Себастьян мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал.
Успеется.
И пан Грубер, мысленно перекрестившись - все ж таки надеялся он, что нынешний день минет без скандалу, каковой дому был вовсе ненадобен - снял телефонный рожок.
- Панна Богуслава готова принять вас, - сказал он… и обнаружил, что гость уже исчез.
Нетерпеливый какой.
Богуслава встречала в неглиже.
Черный халат из цианьского шелка. Рыжие волосы россыпью по плечам. Кожа бледная, болезненно - бледная. И губы Богуславины - вишня давленая.
Она их прикусывает, то верхнюю, то нижнюю.
Дышит глубоко, часто, будто после бега. И пахнет от нее… тягучий сладкий аромат, от которого голова кружится.
- И что ты встал? - Богуслава полулежала, выставив точеную ножку. - Входи.
Повторять приглашение не пришлось.
Себастьян вошел.
И дверь притворил, на всякий случай.
- Ты одна?
- А что, разве похоже, чтобы я была не одна? - она запрокинула голову и провела пальцем по шее.
Тонкой такой шее.
Перечеркнутой алой ленточкой.
И бантик сбоку.
Крошечный бантик с розовой жемчужиной, которую так и тянет потрогать.
- Не боишься, - поинтересовался Себастьян.
Богуслава рассмеялась.
- Тебя?
- Меня.
Комната в темноте.
И пара свечей в канделябре - диво в доме, где стоят новейшие лампы - не справляются с темнотой. Эти свечи не для того поставлены.
Оставлены.
Они нужны, чтобы отсветы огня легли на кожу, согрели ее, такую нежную…
- С чего мне тебя бояться?
Богуслава облизывает губы, и тянется, томно, по - кошачьи…
- Разве ты обидишь женщину?
- А ты женщина?
- Разве нет?
Столик.
Статуэтки. Множество самых разных, поставленных в попытке придать этому месту хоть какое‑то подобие жизни. Но статуэтки чужды Богуславе.
И разновеликие подушки, что лежат на ковре. Путаются под ногами. А одна, жесткая, золотом шитая, и вовсе в руках оказывается, Себастьян же не помнит, как…
- Колдовка…
- Неправда.
- Колдовка, - Себастьян стискивает подушку, и тонкие нити рвутся под его пальцами. - Я пока не доказал… но докажу, непременно.
- Какой ты злой…
Она качнула ножкой, и полы халатика разъехались.
Немного.
- Какой есть.
Подушка в руках.
На лицо если… и придавить, чтоб не дергалась, ведь будет выворачиваться… и змеи хотят жить, только она - хуже змеи. Те хоть не трогают, если их не тревожить.
- Страстный…
- Лихо где?
Глаза огромные, черные из‑за расплывшихся зрачков. И губу закусила… так закусила, что губа эта лопнула… и на ней темною ягодиной вспухла капля крови.
- Откуда ж мне знать… - она слизнула кровь и зажмурилась от удовольствия. - Или, может, я знала… но забыла… с женщинами случается забывать… ты же понимашь, Себастьянушка, что память наша хрупка…
Вялые белые руки касаются шеи, и как дотянулась только.