Богуслава ответила величественным кивком. Верно, слова, каковые можно было бы потратить на никчемную купчиху, у нее закончились.
И к лучшему оно.
Глава 5. Где случается разное, но явно недоброго толку
Отец Себастьяну не обрадовался. Тадеуш Вевельский на приветствие ответил взмахом руки, и, отломив столбик пепла с сигары, вяло произнес:
- Мог бы и предупредить о своем визите…
- Ну что ты, батюшка, и узнать, что ты или болен, или в отъезде? - Себастьян вдохнул горький дым. В курительной комнате ничего‑то не изменилось.
Кофейного колера обои.
И старая мебель с бронзовыми вставками.
Низкий столик, карты россыпью и стопка фишек перед отцовским местом. Выиграл? Пусть не на деньги игра, но и этот малый успех весьма радовал Тадеуша Вевельского, приводя его в преблагостное расположение духа.
Правда, появление старшего отпрыска благости поубавило, но…
- Мне кажется, дорогой мой папа, - Себастьян произнес слово с ударом на последнем слоге, - что вы меня избегаете.
- Кажется, - не моргнув глазом, ответил Тадеуш.
И с радостью немалой продолжил бы избегать.
- Я рад это слышать! - воскликнул Себастьян и пнул низкое кресло, в котором устроился Велеслав. - Уступи место старшим…
Велеслав побагровел, но поднялся.
- Вы же представить себе не можете, как я мучился!
Он вытянул тощие ноги, и треклятый хвост, от самого вида которого князя Вевельского передергивало, устроил на коленях. При том, что кисточку пышную, несколько растрепанную, Себастьян поглаживал.
Извращенец.
- Как? - высунулся со своего угла Яцек. И темные глаза блеснули.
- Страшно, Яцек. Страшно! Я даже начал подозревать, что папа меня не любит!
Князь Вевельский почувствовал, что краснеет.
- Но теперь я уже склоняюсь к мысли, что ошибся…
- Ошибся, - подтвердил князь, пытаясь сообразить, что именно привело Себастьяна в отчий дом. Он надеялся, что дело вовсе не в клубных делах… и не в той певичке, которая одарила его своей благосклонностью… не даром, естественно…
Следовало признать, что чем старше он становился, тем дороже эта самая женская благосклонность обходилась… и ведь пришлось занимать…
…а все почему?
Потому что Лихо, бестолочь, контракт подписал… честный он больно.
И что с этой честностью делать?
На векселя ее не изведешь.
- Я несказанно рад, дорогой мой папа! - Себастьян сидел вальяжно, и ногой покачивал, и выглядел до отвращения довольным собой. - Раскол в семье - дело дурное… а скажи‑ка, будь так ласкав, где же братец мой разлюбимый…
- Который? - Тадеуш с трудом сдерживал внезапно нахлынувшее раздражение. Он и сам не мог бы сказать, что же именно было истинной его причиной. То ли, что сын его старший не спешил подчиняться родительской воле, но глядел на отца сверху вниз, с этакой насмешечкой, а то и вовсе - презрением, то ли, что он не поспешил отречься от Ангелины, которая в своем втором замужестве посмела быть счастливой, о чем и писала пространные письма, верно, из желания позлить бывшего супруга, то ли просто сам по себе.
Чужой он.
Непонятный.
- Это который? - поинтересовался Велеслав.
Он успел выпить и оттого чувствовал себя престранно. С одной стороны старшего братца Велеслав не то, чтобы боялся - он не боялся никого и ничего, как и подобает королевскому улану - разумно опасался, с другой - Себастьянов наглый вид и, особенно, хвост его вызывали вполне естественное в Велеславовом понимании желание дать братцу в морду.
Может, конечно, хвост и не самый лучший повод для мордобития, но и не худший.
- Лихослав, - Себастьян развернулся к братцу, на круглой физии которого была написана вся палитра испытываемых им чувств.
И раздражение.
И отвращение.
И вовсе нехарактерная для Велеслава задумчивость.
- Так это… он ушел, - наконец, соизволил сказать он, и Тадеуш кивнул, подтверждая слова сына.
- И давно ушел?
Вопрос Себастьяна прозвучал тихо, но услышали его все, и Яцек из своего угла дернулся было, чтобы ответить, но был остановлен ленивым взмахом княжеской руки.
- Давно, - Тадеуш сгреб фишки.
- Ага, - подтвердил Велеслав. - Гордый он… и пить не захотел, и играть не захотел… сказал, что, мол, дела у него неотложные…
Врет.
- Вот так взял и ушел? Невежливо как… и жену свою оставил…
Яцек вновь открыл было рот, но Велеслав поспешил с ответом:
- Так… сказал, чтоб, мол, приглядели… он вернется…
- И ты не стал спрашивать, куда он ушел?
Не стал, потому как знал, но Себастьяну не скажет… или… Велеслав с отцом обменялись быстрыми взглядами. И Тадеуш, тасуя карты, лениво произнес:
- Мало ли куда надобно уйти мужчине так, чтобы жена о том не ведала?
- Мало.
Себастьян поднялся.
- Видите ли, дорогой папа, Лихослав, к счастью, не в вас пошел…
Тадеуш лишь плечами пожал.
Ему было все равно.
Или казалось, что ему было все равно?
Яцек вышел следом за Себастьяном и дверь придержал, прикрыл аккуратно. Выглядел младший братец донельзя виноватым.
- Ну? - Себастьян чувствовал, что вот - вот сорвется.
Он устал.
И голова болела.
И не только голова, но и желудок, который с утра ничего‑то, помимо овсянки на воде сваренной, не видел. А овсянка на воде еще никому хорошего настроения не прибавляла.
Дом злил.
Отец.
Велеслав, который что‑то задумал, и не сам, потому как сам он категорически думать не способен. Богуслава… она не колдовка, ведь проверяли и не единожды, но уже и не человек в полном на то смысле.
Еще и Яцек мнется, краснеет…
- Мне кажется, я знаю, где Лихослав…
Он покраснел еще сильней.
Уши и вовсе пунцовыми сделались, а на щеках проступили белые пятна. И Яцек волнуется, потому как не привык до сих пор к этой скрытой семейной войне, и знать не знает, под чьи стяги становится.
Ему хочется мира.
Только и он уже понимает, что мир невозможен.
А Себастьяну надо бы мягче… брат все‑таки…
- Я… я видел его у конюшен… подошел спросить… думал, что может ему плохо… а он зарычал и… и велел убираться.
Яцек вздохнул.
- Я бы не ушел. Только там Велеслав появился… и сказал, что приглядит, что… Лихо… он на порошок счастья подсел… еще там, на Серых землях… он борется, только не выходит. Об этом никто не знает и знать не должен… и мне тоже молчать надо. Велеслав посидит рядом, пока ему… пока лучше не станет. А меня отец заждался уже…
- А он заждался?
- Не знаю… ругался, что я поздно… а так больше ничего…
…если бы Яцек не появился вовсе, его отсутствие вряд ли бы заметили. Но его беда в том, что он появился весьма не вовремя.
- Мне не надо было уходить?
- Идем, - решился Себастьян. - Покажешь, где…
И Яцек коротко кивнул. Он чувствовал себя виноватым, пусть и внятно не мог бы сказать, в чем же именно его вина состоит.
В том что ушел?
Или в том, что не сохранил чужую тайну?
Но Себастьяну было не до размышлений.
Порошок, значит… в том, что Лихо порошок сей пробовал, Себастьян не сомневался. Но пробовать - одно, а сидеть - другое. Он бы заметил… точно заметил.
Или не он, но Евдокия… те, которые на порошке сидят, меняются… а она сказала, что за последние месяцы Лихо крепко переменился…
…или он не сам, но его подсадили? Подсыпали раз, другой, а потом…
Нет, с выводами спешить не следовало.
Яцек вел окольной тропой, тоже спешил.
Тощий.
И высокий, едва ли не выше Себастьяна. И уланский мундир на нем висит, а штаны и вовсе мешком, пусть и затягивает Яцек ремень до последней дырочки.
Ничего, пройдет.
Себастьян себя таким вот помнит, только, пожалуй, наглости в нем было куда побольше, и самоуверенности…
- Тебя надолго отпустили? - молчание сделалось невыносимым.
- К утреннему построению должен вернуться.
- Вернешься.
Яцек вздохнул.
- Тебе вообще служба нравится?
Он покачал головой и признался:
- Не особо.
- Тогда зачем пошел?
Конюшни были старыми, построенными еще в те далекие времена, когда и сам Познаньск, и Княжий посад только - только появились. И если дом не единожды перестраивали, то конюшни так и остались - длинными приземистыми строениями из серого булыжника. Помнится, в прежние времена Себастьяну казалось, что строения эти достоят до самой гибели мира, а может, и после останутся, уж больно надежны.
Правда, коней здесь ныне держали не сотню, а всего‑то с дюжину. Оттого и переделали левое здание под хранилище. Держали в нем, что сено, что тюки золотой соломы для лошадок простых, что опилки, которые сыпали в денники господским жеребцам. Нашлось местечко и для старое упряжи.
А под крышей, вместе с голубями, поселились мальчишки - конюхи.
- Да… отец сказал. Я в университет поступить хотел, - признался Яцек, остановившись. - На правоведа… а он сказал, что среди князей Вевельских никогда крючкотворов не было и не будет… я все равно хотел, но как без содержания? Мне стипендия не положена… и жилье тоже не положено… и вот…
- А ко мне почему не пришел?
Яцек вздохнул.
Понятно.
Потому и не пришел, что стыдился этакого своего выбора. И денег, в отличие от Велеслава, просить не умел.
- Послушай, - Себастьян редко испытывал угрызения совести, - если не передумаешь, то я помогу…
- Но…
- Если действительно хочешь. Отца не особо слушай, он много о княжеской чести говорит, да только мало делает. Уже взрослый, сам понимать должен.
Яцек тяжко вздохнул.
Понимает.
Небось, доходили сплетни всякие да разные, и злили, и обижали… сам‑то Себастьян к батюшке завсегда с немалым подозрением относился и ничего‑то хорошего от него не ждал, но Яцек - дело иное.
- Так вот, жизнь твоя и тебе решать, какой она будет. А как решишь, то скажи… с деньгами я вопрос решу. И Лихо, думаю, не откажется… да и Евдокия против не будет. Семейный законник - человек в высшей степени пользительный…
- Он тут сидел, - Яцек указал на старую бочку у дверей конюшни.
Над бочкой висел старый же масляный фонарь. Под закопченным колпаком трепетало пламя, и отсветы его ложились, что на бугристую стену, что на жухлую траву.
Пахло сладко, но не розами.
Себастьян присел.
Трава жесткая, будто бы одревесневшая, и ломается под пальцами, а острое былье так и норовит впиться в кожу.
А земля мягкая, что пирог непропеченный.
И больная словно бы, цепляется за когти белесыми корнями, а может и не корнями вовсе, но паутиной… откуда паутина под землею?
Себастьян аккуратно вытер пальцы платочком, который сложил и убрал в карман. Аврелий Яковлевич разберется… хотелось бы верить, что Аврелий Яковлевич во всем разберется.
Пальцы жгло.
Себастьян поднес их к фонарю: красные, точно опаленные, и мелкая чешуя пробивается, спешит защитить… от чего?
- Ты что? - Яцек посторонился, когда Себастьян вскочил на бочку.
- Ничего…
Керосина в фонаре оставалось на две трети.
Себастьян плескал его щедро, горстями. Яцек не спешил помогать, но и не мешал, верно, рассудив, что ежели старший брат вдруг обезумел, то это исключительно его личное дело. Этакую позицию Себастьян всецело одобрял.
- А теперь отойди…
Полыхнуло знатно.
И пламя поползло по керосиновому пятну, изначально рыжее, оно как‑то быстро сменило окрас, сделавшись темным, черным почти. И спешило, растекалось, грозя добраться до Себастьяна.
- Что это…
- Понятия не имею, - Себастьян на всякий случай снял ботинки, в отличие от прошлых, эти ему нравились, однако обстоятельства требовали жертв.
Платок с остатками странной паутины он вытащил двумя пальцами и сунул в ботинок.
Меж тем пламя отыграло, и побелело, и белым, оно гляделось ненастоящим. Не пламя - марево. Но стоило поднести руку, и жар ощущался, да такой, что того и гляди - вспыхнет не только попорченная паутиной трава, земля больная, но и камень конюшен.
- Лошади волнуются, - Яцек на огонь смотрел вполглаза.
- Что?
- Лошади, - повторил Яцек, отступая. - Волнуются. Слышишь?
Слышит.
И нервное надсадное ржание, в котором слышится не то крик, не то плач. И грохот копыт по дощатым стенам денника. И сдавленный хрип…
В конюшне пахло кровью.
Остро.
И запах этот тягучий обволакивал.
- Стой, - велел Себастьян, но Яцек мотнул головой: не останется он на пороге, следом пойдет. И руку на палаш положил, с которым он, конечно, управляться умеет, да только не знает, что дуэли - это одно, а жизнь - совсем иное…
Темно.
Окна тут маленькие, круглые, под самой крышей.
И луна в них не заглядывает. А фонарь в руке Себастьяновой еле - еле дышит, керосину в нем капля осталась.
- Яцек…
- Я тебя одного не оставлю.
Вот же холера… упертый…
- Не оставляй. Сходи за керосином. Должен быть где‑то там…
- А ты?
- А я тут постою.
- И не полезешь?
Дите дитём… такому и врать стыдно.
Немного.
- Что я, дурень, в темень этакую лезть?
Дурень. Как есть дурень, потому что темнота живая… она прячет… кого?
Кого‑то, кто пролил кровь.
…пусть это будет животное…
…кошка…
…или даже лошадь… лошадь, конечно, жаль, но… лошадь - все ж не человек… пусть это будет всего лишь животное…
Яцек сопел.
И значит, не отступит…
- Тут свечи есть, - сказал он, наконец. - У дверей лежат.
- Неси.
Принес. Толстые сальные, перевязанные черной ниткой, с острыми фитилями и оплавленными боками. Свечи хранились в холстине, которую Яцек держал во второй руке, явно не зная, что с ней сделать: выкинуть или погодить.
- Дай сюда, - Себастьян нить разрезал когтем. - Держи в руке. Да оставь ты палаш в покое, тоже мне, грозный воитель выискался…
…и не поможет палаш.
…если вдруг Лихо, то не поможет… напротив, только хуже будет.
- Оставь его здесь, - попросил Себастьян.
- Но…
- Или оставь, или убирайся!
Все ж таки сорвался, не со зла, единственно - от страха, и за него, молодого, не способного поверить, что и молодые умирают. Небось, кажется, вся жизнь впереди и ничего‑то плохого с ним, с Яцеком Вевельским произойти не может… и за Лихо, с которым плохое уже произошло, а Себастьян сие пропустил.
Решил, что будто бы прошлогодние игры закончились.
Яцек прислонил палаш к деннику.
А лошади‑то успокоились, не то устали бояться, не то почуяли людей. Груцают копытами по настилу, всхрапывают тревожно… и вздыхает кто‑то совсем рядом, да так, что волосы на затылке шевелятся.
- Яцек, - Себастьян переложил свечу в левую руку, - ежели ты мне этак в шею дышать будешь, то вскоре одним братом у тебя меньше станет.
- Почему?
- Потому что сердце у меня не железное… а нервы и подавно.
Узкий проход.
Темные двери с латунными табличками.
И отцовский Вулкан пытается просунуть морду сквозь прутья. В темноте глаза его влажно поблескивают, будто бы жеребец то ли плакал, то ли вот - вот заплачет…
…тяжеловоз Каштан бьет копытом по настилу. Мерно. Глухо.
И вновь звук искажается, мерещится, будто бы не Каштан это, но некто идет по Себастьяновому следу, переступает коваными ногами.
Догоняет.
Нервишки шалят.
Этак и сомлеть недолго, как оно нервической барышне подобает, а ведь говорил Евстафий Елисеевич, любимый начальник, что следует Себастьяну отпуск взять. И не только он…
А все работа - работа… как ее оставишь, когда кажется, что никто‑то другой с этою работой и не управится… тщеславие все, тщеславие… боком выходит.
Запах крови сделался резким, на него желудок Себастьянов отозвался ноющей болью, а рот слюной переполнился. Пришлось сплевывать.
Некрасиво‑то как…
- Чем это пахнет так? - поинтересовался Яцек и свечу поднял.
Бледное его лицо выглядело совсем уж детским, и пушок над верхней губой лишь подчеркивал эту самую детскость.
- Ничем, - Себастьян вытер рот рукавом. - Может, все‑таки уйдешь?
- Хватит. Ушел уже один раз.
Вот ты ж…
Дверь в предпоследний денник была распахнута. И Себастьян вдруг вспомнил, что некогда в этом самом деннике держали толстого мерина, ленивого и благодушного…
…давно это было…
…тот мерин, соловый, вечно пребывающий в какой‑то полудреме, давно уже помер, небось…
- Не ори, ладно, - сказал Себастьян, и Яцек обиженно ответил:
- Я и не собирался.
- Вот и ладно…
Не было мерина, но была толстая коротконогая лошадка вороной масти. Лежала на боку, на соломе некогда золотистой, а ныне - побуревшей.
- Лихо… - тихонько позвал Себастьян.
Разодранное горло.
И на боку глубокие раны, их не сразу получается разглядеть, черное на черном… но Себастьян смотреть умеет, а потому подмечает и кровь спекшуюся, и толстых мясных мух, которые над лужей вились.
И сгорбленную тень в дальнем углу.
- Лишек, это я… Бес…
Он переступает порог, и под ногою влажно чавкает… кровь?
Не только…
Стоит наклониться, поднести свечу, и огонь отражается в глянцевом зеркале кровяной лужи…
Яцека стошнило.
Себастьян отметил это походя, с сожалением - теперь станет думать… всякое.
- Лишек, ты давно тут сидишь?
Над кровью поднимался белый пушок паутины. Легкие волоконца ее оплели мертвую лошадь, затянули глаза ее, будто третье веко.
- Лишек, я за тобой пришел, искал… а мне сказали, что ты исчез куда‑то.
Тень вздрогнула.
- Н - не… н - не подходи…
- Как это не подойти? А обняться?
Он бы сбежал, если бы было куда бежать.
- Я ж за тобой пришел.
- Ар - р–рестовать? - глухой голос, и рычащие ноты перекатываются на Лихославовом языке. Вот только рычание это Себастьяна не пугает, молчание - оно куда как страшней.
А раз заговорил, то и думать способен.
- За что тебя арестовывать?
Хорошо, Яцек не лезет, сообразил держаться по ту сторону порога.
- Я… не помню, - тень покачнулась и поднялась. - Я ничего не помню…
- Случается. Перебрал?
- Н - нет…
- Принимал что?
- Нет! - резкий злой ответ, и тут же виноватое: - Извини… запах этот… мне от него дурно…
- Тогда выйдем.
Предложение это Лихославу не понравилось. Он стоял, покачиваясь, переваливаясь с ноги на ногу, не способный все ж решиться.
- Выйдем, выйдем, - Себастьян взял брата за руку.
Влажная.
И липкая… в крови… да он весь, с головы до ног в крови…
- Я… - лицо искаженное, а пальцы вцепились в серебряную ленту ошейника, не то пытаясь избавиться от этакого украшения, не то, напротив, боясь, что оно вдруг исчезнет. - Я здесь… и лошадь… я ее?
И сам себе ответил:
- Я… кто еще… лошадь… хорошо, что лошадь, правда?
- Замечательно, - Себастьян старался дышать ртом.
Запах дурманил.