А ненаследный князь, стиснув пальцы Евдокии, пробормотал:
- Идем, пока я не сорвался… нервы, чтоб они…
- Он стал совершенно невозможен… - донеслось в спину. - Я слышала, что они были любовниками…
Уши вспыхнули.
И щеки.
И вся Евдокия, надо полагать, от макушки до самых пяток.
- Спокойно, - не очень спокойным тоном произнес князь, к слову, тоже покраснев. А Евдокия и не знала, что он в принципе краснеть способный. - Мои сестрицы в своем репертуаре…
Он шел быстрым шагом, не выпуская Евдокииной руки. И ей пришлось подхватить юбки, которых вдруг стало как‑то слишком уж много.
Слуги сторонились.
Провожали взглядами. И если так, то… сплетни пойдут…
Себастьян меж тем свернул в коридор боковой, темный и дверь открыл.
- Прошу вас, панна Евдокия…
И снова коридор.
Дверь.
И пустая комната с голыми стенами.
Темный пол. Белый потолок.
Узкие окна забраны решетками. Запах странный, тяжелый, какой бывает в нежилом помещении, то ли пыли, то ли плесени, а может, и того, и другого сразу.
Себастьян дверь прикрыл.
И засов изнутри задвинул.
Вот как это понимать? Будь Евдокия особой более мнительного складу, она всенепременно возомнила бы себе нечто в высшей степени непристойное.
…хотя куда уж непристойней‑то?
Наедине.
С мужчиной… пусть родственником, но не кровным… и с его‑то репутацией…
…и с собственной, Евдокии, напрочь отсутствующей.
- В заговор меня вовлечь решили? - поинтересовалась Евдокия, заставив себя успокоиться.
Лихо не поверит.
Он всегда смеялся над слухами… а уж о нем‑то самом после той статьи чего только не писали…
- Почему сразу в заговор? - Себастьян одернул белый свой пиджак.
Костюм на нем сидел, следовало сказать, отменно. Вот только выглядел Себастьян несколько… взъерошенным?
И бледен нехарактерно, даже не бледен - сероват.
Щеки запали.
Скулы заострились. И нос заострился тоже, сделавшись похожим на клюв.
- А потому как в этаких помещениях только заговоры и устраивать… и еще козни плести, - Евдокия успела оглядеться.
А ведь некогда мебель была… и ковер на полу лежал, на стенах висели картины… куда подевались? А известно куда, туда, куда и большая часть ценных вещей, каковые были в этом доме.
- Козни… козни строить - дело хорошее, - Себастьян подошел к двери на цыпочках и прижал к губам палец. Наклонился.
Прислушался.
Кончик носа у него дернулся, точно Себастьян не только прислушивался, но и принюхивался.
- Вот же… любопытные… идем, - он в два шага пересек комнату, взлетел на подоконник и что‑то нажал, отчего окно отворилось, вместе с кованой рамой. - Евдокиюшка… ну что ты мнешься? Можно подумать, в первый раз…
- Что в первый раз? - радость от этой встречи, а Евдокия вынуждена была признаться себе самой, что ненаследного князя она рада видеть, куда‑то исчезла, сменившись глухим раздражением.
И главное, ни одного канделябра под рукой…
- Через окно лазить, - шепотом ответил Себастьян, который на подоконнике устроился вольготно и этак еще ручку протянул, приглашая присоединиться.
А главное, что отказать не выйдет.
Нет, конечно, можно потребовать… чего‑нибудь этакого потребовать… скажем, дверь открыть, убраться из этой странной комнаты в иную, более подходящую для беседы.
Вот только чуяла Евдокия, что эти фокусы - неспроста. И как знать, о чем разговор пойдет. А потому вздохнула, сунула веер в подмышку и юбки подобрала.
- Отвернись, - буркнула.
- Увы, это выше моих сил!
На подоконник он Евдокию втянул, а после помог спуститься.
- Лихо так из дому сбегал… мне вот и рассказал…
- А зачем нам сбегать?
Сад.
И кусты роз, которые разрослись густо, переплелись колючими ветвями, сотворив непреодолимую стену. Во всяком случае, у Евдокии не появилось ни малейшего желания ее преодолевать. А Себастьян знай, шагал себе по узенькой дорожке, которую выискивал, верно, наугад, и заговаривать не спешил.
Остановился он у крохотного прудика, темную поверхность которого затянуло ряской.
- Может, конечно, и незачем… а может… - замолчал, вздохнул, и хвост змеей скользнул по нестриженной траве. - Евдокиюшка… друг ты мой сердешный… скажи, будь добра, что вчерашнюю ночь мой драгоценный братец провел в твоих объятьях. И желательно, что объятий этих ты не размыкала ни на секунду.
- Скажу.
- От и ладно… а на самом деле?
Вот что он за человек такой?
Почему бы ему не удовлетвориться этаким ответом?
- Что произошло?
Замялся, прикусил мизинец, но ответил:
- Убийство.
- И Лихо…
- Волкодлак в городе.
Сердце ухнуло в пятки, а может и ниже, на зеленую влажную траву, в которой виднелись голубые звездочки незабудок.
- И на Лихо подумают, - Евдокия слышала себя словно бы со стороны. Глухой некрасивый голос, встревоженный, если не сказать - изломанный.
- Подумают… но наше дело, доказать, что он не убивал… то есть, что убивал не он. А потому, Евдокия, я должен знать правду. Где он был?
- Не знаю.
- Дуся…
- Я и вправду не знаю, - как ему объяснить то, что Евдокия не могла объяснить самой себе?
Себастьян не торопит.
Стал, руки скрестил, и только кончик хвоста подергивается, аккурат, как у кошака, за воробьями следящего… нет, себя Евдокия воробьем не чувствовала, скорее уж курицей, которая погрязла во всех женских проблемах сразу…
- Он… в поместье остался… реорганизация… и дел много… - Боги всемилостивейшие, что она лепечет? Вернее, почему лепечет, будто провинившаяся гимназисточка перед классною дамой.
Вот уж на кого Себастьян не похож совершенно.
И правду ведь сказала!
Себастьян склонил голову.
- И… часто он остается в поместье ночевать?
Осторожный такой вопрос.
Не из пустого любопытства задан, и потому ответить придется честно:
- В последние месяцы часто…
- В полнолуние?
- Нет… не только… - Евдокия обняла себя, приказывая успокоиться.
Глубоко вдохнула.
Настолько глубоко, насколько корсет позволил.
И подумалось, что зря Евдокия его купила. Как‑то ведь прожила двадцать семь лет без корсета, и даже двадцать восемь, а тут вдруг… мода, понимаешь ли. И очередная ее неуклюжая попытка стать кем‑то, кем она, Евдокия Парфеновна, не является.
- Все началось с весны… не с ранней, с месяца кветня где‑то… с середины… он беспокойный сделался… я спрашивала, а он говорит, что за сестер переживает… и за отца, который опять играть начал… к Лихо пошли кредиторы… еще и с поместьем… много забот по весне. У меня же магазины и производство… за ним тоже приглядывать надобно…
Тяжело рассказывать, верно, оттого, что сама Евдокия не понимает, когда и, главное, как случилось, что ее Лихо вдруг переменился.
Разом.
- Ясно, - задумчиво протянул Себастьян и ущипнул себя за подбородок. - Ясно, что ничего не ясно…
- Чего тут не ясно‑то? - Евдокия выдохнула и мазнула ладонью по сухим щекам. - Он понял, что я не та женщина, из которой получится хорошая жена…
- Евдокиюшка, солнце ты мое ненаглядное, - Себастьян вновь оказался рядом, и хвост его раздраженно щелкнул по атласным юбкам. - Не разочаровывай меня. С чего тебе в голову этакая престранная мысль пришла?
- А разве нет?
От Себастьяна пахло касторкой.
И еще чистецом, который Евдокиина нянюшка заваривала, когда животом маялась, и запах травы, резкий, едкий, пробивался через аромат дорогой кельнской воды, причудливым образом его дополняя.
- Как по мне, Евдокиюшка, - Себастьян приобнял ее и наклонился к самому уху, - то твоя беда в том, что ты сейчас пытаешься влезть в чужую шкуру… а оно тебе надо?
Шкура была атласной.
Из дорогой лоснящейся ткани.
И тесной до невозможности. В ней и дышалось‑то с трудом, а любое, самого простого свойства движение и вовсе превращалось в подвиг. Впрочем, благородной даме, на чье чело давит княжеский венец, двигаться надлежало мало, в каждом малом жесте выражая собственное величие…
- Не надо, - сам себе ответил Себастьян. - Я так понимаю, мои сестрицы на тебя дурно повлияли… вот скажи мне, звезда очей моих, сколь часто ты здесь бываешь?
- Раз в неделю…
- Раз в неделю, - Себастьян укоризненно покачал головой. - Я от силы раз в полгода, а то и реже… а теперь скажи, доставляют ли тебе сии визиты удовольствие?
Евдокия фыркнула.
- Значит, нет… тогда, быть может, тебе больше заняться нечем?
Дел у нее имелось сполна…
- Вот, - Себастьян руку убрал и отстранился. - Итого, что мы имеем? А имеем некую, с позволения сказать, престранную тягу к общению с людьми неприятными, которым в радость сделать тебе больно… и вот ответь мне, Евдокиюшка, чего ради?
- Ты знаешь.
- Не знаю, - ненаследный князь перекинул хвост через руку и кисточку погладил. - Ради Лихослава? А он тебя о том просил?
- Нет.
- Или быть может, упоминал, что тебе следует подружиться с нашими сестрицами?
- Н - нет…
- Итак, не просил, не упоминал даже… а знаешь, почему, Евдокиюшка? А потому как он распрекрасно понимает, что этакая дружба невозможна.
- Я недостаточно хороша?
- Они недостаточно хороши… а если серьезно, то вы слишком разные. И да, происхождение играет свою роль… а также воспитание. Характер. Привычки. Мечты и желания…
- Ты сегодня на редкость красноречив.
- Стараюсь.
Он не улыбнулся, и глядел серьезно, так, что от этого взгляда стало не по себе.
- Евдокия, скажи, тебе и вправду так хочется стать похожей на них? Целыми днями сидеть и перебирать, что бисер, что сплетни… кто и с кем встречается, кто и с кем рассорился… кто на ком вот - вот женится или не женится… это интересно?
- Нет.
- И шляпки с веерами тоже, надеюсь, душу не греют?
- Нет такой женской души, которую не согрела бы шляпка. Не говоря уже про веер…
Себастьян рассмеялся.
- Я ведь не о том!
- Не о том, - Евдокия вынуждена была согласиться. А соглашаться с сим высокомерным типом ей не позволяла гордость, вернее, те ее остатки, которые еще были живы. - Ты… возможно… и прав, но… теперь я - часть этой семьи…
- Как и я…
- Да, но… я должна…
- Кому и что? - вкрадчиво поинтересовался Себастьян. - Евдокиюшка, единственное, чего они от тебя ждут, это деньги. И я подозреваю, что об этом ты уже догадалась. А остальное… ты хоть всю подборку "Салона" наизусть вызубри, одной из них не станешь. К счастью.
- Они родичи!
- Не твои. Мои. Лихослава. И да, у него чувство долга по отношению к родне переходит все разумные пределы, но… ты‑то здесь не при чем?! Не мучь себя. Не мучь его.
- Я его…
- Не мучишь? Разве? Ты старательно прячешь себя прежнюю, потому как тебе, вроде бы неглупой женщине, вбили в голову, что та Евдокия Парфеновна нехороша для высшего света… если тебе нужен высший свет, тогда да, меняйся. А если мой бестолковый братец, то вернись. Он ведь полюбил девицу с тяжелой рукой и револьвером…
- Револьвер и сейчас при мне.
- Замечательно! - Себастьян расплылся в улыбке. - И держи его под рукой… а эту дурость брось. И сестриц моих не слушай… у них головы кисеей набиты… а сердца, подозреваю, и вовсе плюшевые.
- Почему?
- Потому, - ненаследный князь сложил руки за спину и отвернулся. - Ты ведь матушке моей писала…
- Д - да… не надо было?
- Спасибо… а вот они - нет… репутацию им, видите ли, испортила… знать больше не хотят… не становись на них похожей, Евдокия. Ладно?
- Постараюсь.
Почему‑то после этого разговора на душе стало легко - легко… плюшевое сердце? Евдокия прижала ладонь к груди. Не плюшевое - живое еще, и знать, поэтому болело, беспокоилось. А ныне стучит быстро - быстро, тревожно.
- Лихо…
- Я с ним сам поговорю… - Себастьян развернулся было, но Евдокия его остановила.
- Стой. Погоди. То убийство… быть может, нам стоит пока уехать?
Он задумался, но покачал головой:
- Поздно. Теперь если исчезнет, то скажут - сбежал. А что есть побег, как не признание вины? Нет, Евдокиюшка, надо искать настоящего убийцу.
- И ты…
- Найду, только сначала выясню, где мой дорогой братец по ночам пропадает. Но идем… и не приезжай больше сюда. Не надо оно, увидишь, сами к тебе придут. А в своем доме - ты хозяйка.
…ее дом.
…славный старый дом на Чистяковой улочке, купленный у вдовицы… от нее в доме остался запах мурмеладу, который вдовица варила из крупных красных яблок, щедро сдабривая корицей. И разливая по склянкам, аккуратно подписывала каждую. В подвале выстроились целые ряды склянок.
А на чердаке - короба с кружевными салфетками.
Окна дома выходили на Старую площадь, в народе именуемую Кутузкиной, не из‑за тюрьмы, но из‑за памятника графу Кутузкину… он стоял, окруженный старыми тополями, покрытый благородною патиной, и печально гляделся в мутные воды фонтана…
О доме стоило вспомнить.
И Евдокия улыбнулась, что воспоминаниям, что собственным мыслям. Она ведь была счастлива… и будет… конечно, будет, ведь счастье - стоит того, чтобы за него повоевать.
Войны же Евдокия не боится.
У нее вот револьвер есть.
- Погоди, - она не позволила Себастьяну уйти. - Богуслава… с ней что‑то неладно.
Помрачнел.
- Я не могу сказать, что именно, но… рядом с нею плохо. И мигрень начинается… и ее слушают… я не уверена, что это чародейство… и быть может, злословлю, но она говорила о приюте, и…
Евдокия замолчала, не умея объяснить собственное смутное беспокойство.
- Приют проверяли трижды, - вынужден был признать Себастьян. - Ничего. Там все чисто и благостно, как на свежем погосте… то есть, никаких правонарушений. Есть девицы. Есть наставницы. Сидят, крестиком скатерочки вышивают, рубахи сиротам чинят, молятся хором…
- А те, которые… уехали?
Себастьян развел руками:
- Проверяли по спискам… отсюда уехали, а там, куда уезжали, то и прибыли… Евдокия, я ж тоже не дурак, мыслю. И не нравится мне ни она, ни приют ее. Но повода, такого, чтоб настоящий, закрыть это богоугодное заведение, я не имею. Я беседовал с девицами… сам, по своей инициативе, так сказать… все в голос ее славят. Этак, впору и поверить, что на нее и вправду милость Богов снизошла.
- Но ты не веришь?
- Как и ты?
- Так заметно?
- Теперь - да… и пускай будет. Тебе не обязательно дружить с Богуславой. Более того, скажу так, этаких друзей поболее, нежели врагов, опасаться надобно. В лицо будут улыбаться, в спину нож воткнут, а после скажут, что так оно и было…
Об этих словах Себастьяна Евдокия вспомнит позже, когда столкнется с Богуславой в холле старого особняка. Та будет одна, без свиты из княжон Вевельских, но и одиночество ей пойдет к лицу. Евдокия поразиться тому, сколь чудесно вписывается Богуслава Вевельская в интерьеры старого дома. И песцовый палантин на плечах ее будет донельзя походить на княжескую мантию, а диадема в рыжих волосах почти неотличима от венца…
И князья с родовых портретов будут взирать на Богуславу весьма благосклонно.
- Вижу, прогулка удалась, - скажет она низким голосом, в котором Евдокии послышится рычание.
Эхо.
Всего‑то эхо, рожденное пустотой.
В старом особняке ныне множество пустот, и звуков он рождает тоже немало.
- Вы так стремительно исчезли… - Богуслава коснется губ сложенным веером. - И так долго отсутствовали… мы, признаться, даже начали беспокоиться.
- Не следовало.
Богуслава не услышала.
Она улыбалась собственным мыслям, в которые Евдокия не отказалась бы заглянуть, хотя и подозревала, что ничего‑то для себя лестного в них не увидит.
- Позвольте дать вам совет, - Богуслава почти позволила ей дойти до лестницы. - Будьте осторожны… женщина вашего положения должна иметь безупречную репутацию…
Евдокия оперлась на перила, широкие и гладкие, украшенные традиционными завитушками и бронзовыми пластинами, которые, правда, нуждались в чистке.
Промолчать?
Не сейчас.
- На что вы намекаете?
- Я не имею привычки намекать, - Богуслава провела пальчикам по палантину, оставляя на белом мехе белый след. - Я говорю прямо. Ночная прогулка в компании мужчины… столь сомнительных моральных качеств… если об этом происшествии узнают, то дадут ему весьма однозначную трактовку… а добавить, что вернулись вы в платье измятом… грязном… и прическа в некотором беспорядке…
Евдокия коснулась было волос, но тут же одернула себя: хватит.
В беспорядке? Пускай.
Платье измято? Есть немного… и на подоле влажные пятна, поскольку вел Себастьян окольными тропами, по нестриженным лужайкам, а то и вовсе прямиком через кусты…
- Узнают? - переспросила Евдокия, прижимая локтем ридикюль, сквозь тонкие стенки которого явственно ощущалась холодная сталь револьвера.
А ведь смешно… в гости к родственникам да при оружии… матушка бы не одобрила.
Или наоборот?
Наверное, сказала бы, что, значит, родственники такие… а Евдокия дура, ежели старалась в дружбу играть.
- И откуда, простите, узнают?
- Мало ли, - Богуслава ответила безмятежной улыбкой. - Слуги расскажут…
- Или вы…
- Намекаете, что я…
- Говорю прямо, раз вы уж намеки не любите, - Евдокия усмехнулась. - Я вам не по вкусу, верно?
Богуслава повела плечиком, и меховой палантин соскользнул, обнажая его, острое, мраморно - белое.
- Вы сами желали выйти замуж за Лихо…
- Отнюдь, Дусенька. Я желала выйти замуж за князя, а кто уж этим князем будет - дело третье… или четвертое… не важно. Но в остальном… да, вы мне глубоко не симпатичны. Видите ли, я испытываю глубокую антипатию к женщинам, вам подобным…
- Это каким же?
- Наглым. Бесцеремонным. Полагающим, будто бы деньги дают им какие‑то права… делают равными…
Она поправила съехавший палантин.
- Вы и подобные вам рветесь к власти, пытаетесь зацепиться на вершине, не замечая, до чего смешны…
- Лучше смеяться, чем плакать, - пробормотала Евдокия, но не была услышана.
- Ты купила себе мужа… и платье купила… и драгоценностями можешь обвеситься с головы до ног. Но правда в том, что никакие драгоценности не исправят тебя. Ты как была купчихой, так ею и осталась. Твое место - в лавке, среди унитазов. И потому, дорогая Дусенька, я даже не могу винить твоего мужа за то, что он завел себе любовницу.
Прав был Себастьян.
Нож.
Слово тоже может быть ножом, и путь не в спину, в лицо, но в самое сердце.
- Ложь, - Евдокия заставила себя выдержать взгляд Богуславы, и колдовкина зелень ее глаз в кои‑то веки показалась отвратительной.
Болотной.
Богуслава хотела сказать что‑то еще, но губы дрогнули.
Сложились в улыбку.
И захотелось стереть ее, вцепиться ногтями в лицо, разукрасить его царапинами, выдрать клочья рыжих волос, и катать по полу с визгом, с руганью…
…не по - княжески.
Зато действенно…
- Что ж, - Евдокия поднялась на ступеньку. - Я рада, что мы, наконец, все выяснили.