В неведомую Игнатовку? В Крюковку?
К старому римскому колодцу! Разлететься о камень, долбануть головой холодную твердь: пусти обратно, под удар бампера.
- Вернуться как? - едва выговорил Илья онемевшими губами.
- На площадь?
- Нет. Туда, откуда пришел.
- Не получится. Камень-то, на котором человек проявляется, даже своротить пытались. Ничего за ним нет. Раньше водяная жила была, да высохла. Не раз его ворочали. Городской совет так приговорил: к камню стражу приставить, чтобы, значит, не допускать разора. То есть, не городской совет, конечно, а нашей слободы.
- Игнатовка, Крюковка. А ваша, как называется?
- Название, эва, много раз менялось. Борисовкой, Пучиной, помню звали, Скуратовкой, потом Томазовкой, Симоновкой, потом много еще как. Однова Ленскими горами нарекли.
- Может Ленинскими?
- Ага, ага. Дитлаг был. Еще Эль…не выговорю. Это, когда ромеи да арабцы один за одним пошли.
- Сейчас-то как зовется?
- Решили по имени слободского головы название давать. Стало быт сейчас - Алмазовка.
За разговором жуть и темная душная пелена немного отпустили. Слегка понужаемый стражем, Илья поднялся. Они двинулись в сторону площади, с которой началась жизнь Ильи Николаевича Донковича /если оно - жизнь/ в городе Дите.
Площадь, по трезвом рассмотрении, оказалась совсем маленькой. Посередине пыльным монументом торчал колодец, в плиты которого стучи, не стучи - бестолку. Оттуда они свернули в широкий пролом между домами, за которым начались щели и повороты.
Улочки петляли и загибались до ощущения, что топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку.
Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди.
Илья остановился. За ним встал страж:
- Осмотрись маленько, только близко не подходи.
- Нельзя?
- В карантине, - слово "байкер" выговорил тщательно как иностранное, непонятное и опасное, - отсидишь, тогда - да. Тогда - пожалуйста И путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.
Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало.
Озираясь и одновременно отдыхая, - устал таки за короткий путь, - он спросил:
- Карантин для чего?
- Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал, - а и все бегают, - пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур старый сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.
- Сам-то ты не заболел?
- Заболел. Отлежался. Нас таких по пальцами перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.
- Жалование получаешь? - Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.
- Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.
Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных нравов.
Держась ближе к домам, они обогнули невеликое пространство площади. По середине раскорячилось толстостенное каменное сооружение: нечто среднее между запущенным городским фонтаном и поилкой для скота. Неопределенного возраста и социального положения женщина, - и женщина ли? - перевесившись через бортик, стирала белье.
Рядом сидел мужчина в невероятных обносках, по виду - типичный бомж. Он опустил до невозможности грязные ноги в воду и прижмурился, подставив морщинистое лицо, невидимому солнцу. На женщину бич не обращал никакого внимания, впрочем, как и она на него. Напротив, молчаливой парочки, с уханьем и приговорками плескался восточного вида мужчина весь курчавый как женский лобок. К пробиравшимся под стеной Илье и стражнику группа не проявила никакого интереса.
- А почему у сухого колодца, ну там где я… проявился, людей не видно?
- Не селются. Не хочут. Зараза, которая инхфекция, там сильно погуляла. Дома выжигать пришлось. Да и Сытый Туман рядом. Ушли оттуда люди.
За разговором они миновали открытое пространство и опять углубились в лабиринт переулков, где уже явно и по нарастающей присутствовали следы человеческой жизнедеятельности. Через улочку от дома к дому протянулись веревки, а то и перильца, с висевшими на них, неопрятного вида тряпками, циновками, похожими на водоросли лентами. На одной из веревок болталась целая рубаха. Илья присмотрелся - материал незнакомый: на вид рогожа, но белая как снег. Нечто похожее он видел в турпоездке по Египту, в Каирском институте папируса. Но там лист, изготовленный по всем правилам древнего папирусопроизводства, звенел от сухой жесткости и по цвету напоминал свежую солому. Балахон же тряпично шевелился под ветерком. Илья хотел потрогать. Остановил стражник:
- Нельзя.
- Прости, забыл. Не пойму, что это такое.
- Осока местная. В верховьях речки растет. Вернулся оттуда кто-то. Только там такую одежу выделывают. - И себе под нос, в задумчивости, - Надо же, вернулся.
Или посылку передал?
Дальше некоторое время пробирались молчком, пока Илью не начали распирать новые, вполне законные вопросы:
- Сколько ты тут живешь?
- Кто ж знает? В возраст здесь уже вошел.
- А какой год у вас на дворе?
- Не считают тута годов.
Примолкни. Помолчи. Не распускай язык. Дай равнодушию, пропитавшему все кругом, захватить и тебя. Успокойся. Так как, по большому счету, находишься ты, Илюша, на ТОМ СВЕТЕ. И переваривай себе, пожалуйста, полученную полезную информацию особо не вдаваясь. Желательно, конечно, не рехнуться в самом начале, ум сохранить и душевные силы. И то и другое ой как еще пригодится. Взять, хотя бы, состояние некоторой отрешенности в окружающих. Сколько Илья ни крутил головой по сторонам, ответного интереса, да просто любопытства не заметил.
А в лагере щас макароны дают… Телевизор…
По виду местных палестин до техники тут еще не додумались. И страж костноязыкий попался, ничего от него толком не добьешься. Но вопрос Илья таки задал:
- У вас все по-русски говорят? Или есть другие языки? Лингва, мова, лэнгвидж…
- Да понял я. А на каком кому нравится, на том и разговаривает. Есть, которые так и не научатся по-людски. Тараторят по своему.
- А основной язык, государственный?
- У нас в слободе - как мы с тобой говорят. В Игнатовке шпанцев много. Там: донде, сьемпре, амиго, трабахо. В Крюковке же, тьфу - по фене.
- Как? - опешил Илья.
- Язык у них так называется. И понятно вроде, да уж больно срамно.
За разговором, как оказалось - пришли.
- Видишь притвор, где доски черные с клепками? - ткнул стражник в сторону боковой двери. - Не перепутай, в белый не сунься.
Илья взялся за тяжелое медное кольцо. Оно мягко провернулось, и дверь, не скрипнув, подалась. Из темного мрака пахнуло холодком, застоявшейся подвальной сыростью, и опять водорослями.
Проводник слегка подтолкнул в спину. Илья шагнул. Страж протиснулся следом, потянул притвор на себя; тот мягко чмокнув, встал на место.
- Стой тут. Я доложу. Не ходи никуда. Придут за тобой. Только… - Стражник замялся. - Не ерепенься, если что. Тута всяко бывает. Стерпи.
И канул в темноту.
Со света помещение показалось черной ямой. Только чуть погодя проступили контуры: углы, потолок, основание лестницы. Откуда-то сверху проникал, колеблющийся свет.
Илья потрогал дверь. Ручки или кольца с этой стороны не нашлось. Только короткая скоба. Подергал - не поддается. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, в темноте и в сутолоке мыслей.
Оно потом конечно накроет. Железный Илья потом еще согнется, скрутится в спазме отчаяния. Или здешняя жизнь / если оно - жизнь/ покажется нормальной, приемлемой, милой? Ни хрена! Это все равно, что оторвать кусок плоти, положить его на блюдо и смотреть: оживет, не оживет, зашевелится, не зашевелится. Философско-гастрономическа аллюзия показалась сейчас вполне уместной.
Чтобы переключиться Илья зажмурил глаза. Перед внутренним взором поплыли лица коллег. Завтра на работе хватятся… Поганкин, по паспорту Головин, - зло съехидничает по случаю. Не любит Ильи. И не надо. Но отсюда даже его противная во всех отношения физиономия показалась родной. Проплыла и канула. Так вот будешь потом собирать по крупицам разные мелочи. И то, что вызывало раздражение и неприятие, из твоего далека станет роднее родного.
За что? Прорвался пустой вопрос. У кого спрашивать? У ТОГО? Невидящий взгляд к темному потолку. А Он, скорее всего, непричем. Происшедшее не похоже на мистический акт, скорее на неведомый физический эффект.
Так и положим. На том и успокоимся. Смерть, в конце концов, тоже просто - физиологический акт. А за ним - как оказалось - Алмазовка. До нее были Ленинские Горы, - с ума сойти! Дитлаг - понятно каждому. Алмазовка, однако! Это кого же так обозвали? Или - фамилия?
Илья почувствовал, что темное ожидание задавило до истерики. Еще чуть и начнет на стены кидаться, рванет вверх по лестнице. Кто там его дожидается? Дракон-людоед?
Пес о семи головах? Да хоть черт с вилами!!!
Спасение процокало подкованными каблуками по лестнице и явилось с факелом в руках в момент крайнего отчаяния. Перед, готовым уже заметаться Ильей, встал молодец, удивив, настроившегося на дохристианскую эстетику человека, вполне современным прикидом: галифе, гимнастерочка. Скрипели ремни портупеи. Одежка, разве, чуть отдавала киношным реквизитом. Будто в подвале собрались снимать фильм из довоенной поры.
Темно и нервно, но легкую истеринку в лице молодца Илья таки углядел и тут же насторожился.
Парень сунул факел к самому его лицу, норовя опалить брови, и прокомандовал высоким резким голосом:
- Проявленец! Двигаться за мной на расстоянии пяти ступеней. Ближе - наказание от общественных до очистных. Попытаешься напасть, получишь пулю. Вестник вытащил из кобуры черный, внушительных размеров Смит и Вессон 38 калибра. Барабан ровненько посверкивал патронами. Илья отшатнулся. Явно довольный произведенным эффектом парень развернулся на каблуках и побежал вверх. Илья, не торопясь, главным образом, чтобы не оступиться, пошел следом. Что не спешил - правильно: шагай он быстрее, обязательно налетел бы на вестника. Тот притаился за поворотом лестничного марша. Илья встал, не доходя положенных пят ступеней. Вестник сильно, даже излишне сильно прищурившись, протянул: "Умный, да? Давай шевелись. Отстаешь!" Показалось или нет, что он подосадовал не случившемуся конфликту.
Совсем дико. И странно. И похоже. Как в ментовке: один - добрый, другой - злой.
Зачем? Илья внутренне подобрался: мало ли какие изыски местного правосудия ожидают впереди.
Шесть пролетов - третий этаж. Провожатый пропустил Илью в просторный, сводчатый зал, углы которого тонули в густой тени. Окон не видно. Толстая самокованная решетка делила помещение надвое. Илье предстояло пройти в узкую низенькую дверцу.
Пролез, сложившись почти пополам. Интересно, такая дверь - разумная предосторожность или издевательство? Пока размышлял, за спиной лязгнуло - заперли проявленца. Провожатый ушел куда-то и факел унес. Ни черта не разглядеть.
Ясно только что за решеткой он не один. Лихорадочно блеснули из угла чьи-то глаза. Но человек /если то человек/сидел смирно, даже не сидел - полулежал, привалившись к стене. Илья отвернулся и замер, напрягая слух: зашевелится тот или нет. В углу затаились. Донкович немного расслабился, отметив мимоходом, что стрессовый мысленный сумбур начал отпускать. Сознание переключилось на текущие проблемы. За спиной незнамо кто, а значит, вам, Илья Николаевич, не о чудовищных физических аберрациях надобно думать, не о провалах пространственно-временного континуума - хрен с ним с мирозданием, вывернувшимся наизнанку - а надобно вам быти начеку, чтобы никто сзади не подкрался и не саданул, к примеру, по затылку.
Город Дит все-таки.
Перед глазами оказалась решетка. Такую в американских фильмах любят представлять.
По сю сторону - стражи порядка и прочие положительные герои, по ту - людоед.
Можно сказать, провидческая сцена вспомнилась. В том смысле, что у нас тут, по эту сторону - я - нормальный, законопослушный гражданин, по ту - от доброго волшебника, до того же людоеда. Руки сами потянулись к прутьям. Герой, блин, вестерна.
- Отойди от решетки на три шага, - велел невидимый баритон с той стороны. Не зло прозвучало, но с некоторым хамским напором. Илья не шевельнулся.
- Счет знаешь? - тот же голос.
Узник, наконец, рассмотрел, что вдоль противоположной стены тянется длинный стол, и сидят за ним трое. Трибунал? Не иначе, генетическая память подсказала: тройка, особое совещание. И она же, - память, разумеется, - подтолкнула к совсем ненужному, иррациональному упрямству. Просто, чтобы не уступать чужому давлению.
- Молчание карается наказанием от общественных до очистных, - солидно пробасил другой голос. Его обладатель сидел справа от председателя Трибунала.
- Ты счет знаешь? - повторил свой вопрос председатель.
- Знаю, - нечего ерепениться, одернул себя Илья. В чужом монастыре…
Голоса забубнили, до Ильи доносились только обрывки слов, но через некоторое время о нем вспомнили:
- Отвечай: не разговаривал ли ты, не лобызался ли…и другие контакты… - человек запнулся, будто читал по бумажке, -…по дороге от места проявления; не заходил ли в жилища?
- Говорил со стражником, - покладисто ответил Илья.
- С ним - можно, - объявил бас.
- Имеешь ли болезни, увечья, недостачу руки или ноги? Имеешь ли при себе оружие?
- Нет.
- Отвечай по пунктам!
- Нет. Нет. Нет.
- Непочтение к трибуналу карается наказанием от общественных до очистных, - на всякий случай предупредил председатель.
- Позволю напомнить, коллега, - влез из темноты слева визгливый голос, - Я неоднократно вносил предложение, заменить очистные работы отправкой в отряды.
- Тебе дай волю, всю слободу за Кукуй загонишь, - отозвался председатель.
- Избавьте меня от вашей архаики! Кукуй!
Перебранка, на некоторое время отвлекла от допроса, но, в конце концов, выдохлась. Из темноты прохрипел бас:
- Уразумел, проявленец?
- Нет, - честно признался Илья.
- Ладно, потом растолкуем. Обзовись.
- Вам как, с должностью, титулами, званиями или имени достаточно?
- Иш ты, с титулом! - несколько оживился и даже чуть помягчал голос председателя, не понявшего Донковской шутки, - Титулы у нас не обязательны. Но упомянуть, стоит.
- Протестую! - влез левый заседатель. - Титулы были отменены к употреблению декретом народных комиссаров в одна тысяча девятьсот…
- Да уймись, ты! Комиссар недорезанный. Не знаю я никакого совета, и года такого не было! - председателев баритон звенел раздражением.
- Было! Было!
- НЕ БЫ ЛО!!!
Об Илье опять забыли. Но свару перекрыл бас:
- Прозвание пусть сообщит. ТАМ, - многозначительная пауза, - разберутся.
Спорщики враз притихли - Зовут как? - председатель придвинул к себе лист, умакнул перо в чернильницу.
Все честь по чести: опись, протокол…
- Донкович Илья Николаевич.
- Годов сколько?
- Сорок четыре - Что можешь?
- В каком смысле?
- Какой работой владеешь?
- Врач.
- Лекарь, что ли?
- Можно и так.
- Имеешь ли при себе разные инструменты: ножи, пилы, щипцы, корпию? Имеешь ли травы, коренья, и иные лекарские ингредиенты?
На Илью уже некоторое время, против воли и всякого здравого смысла, накатывала истерическая веселость. Кое-как сдерживаясь, он выдавил:
- Имею авторучку, чтобы записать диагноз и назначения.
- Пиши, - прогудел бас, - Лекарь из поздних. Ничего не умеет кроме как, слова писать.
Эпохальный, можно сказать, приговор. Или приговор эпохе? Как посмотреть.
- По истечении карантинного срока, предлагаю, направить проявленца санитаром в больничный барак, - визгнуло слева.
- Сколь раз повторять: не барак, а лекарня.
- У нас - демократия. Каждый имеет право голоса и право, называть вещи своими именами.
- Своими, а не твоими. Уймись, не то…
- Не имеешь права! Я - должность выборная!
- До-олжность! Вы-ыборная! - передразнил председатель.
- Гражданин Алмазов…
- Вот ему и пожалуюсь. Один ты, что ли, доносы строчить умеешь!
- Недонесение с моей стороны, должно караться по статье.
- Ну - все! Допек! Я те щас и язык твой поганый, и рученьки шаловливые повыдергаю!
- Предлагаю закончить совещанию. - Бас из всех оказался самой цельной натурой. - Вечерять пора.
- Ужинать, - поправил Визгливый.
- Чего? - взревел Бас. В темноте обозначилось могучее движение. Обладатель внушительного голоса, мало, стол не своротил. И быть бы расправе, но, поняв, что таки зарвался, левый заседатель метнулся к выходу. Тьма на миг озарилась дверным проемом. Остальная комиссия покинула зал заседаний чинно и неспешно. В помещении остались только узники-карантинники, да урковатый страж по ту сторону решетки.
Сон навалился сразу и беспросветно. Замотанное, изумленное до помешательства, сознание просто выключилось, милостиво отсекая Илью, от случившейся с ним действительности. Только сполз по стене на корточки и - мрак.
Но и проснулся мгновенно. Недалеко у стены, в самом углу взахлеб кашляли. В сторону Ильи пополз характерный запашок. И тут же сработал, въевшийся в подкорку, врачебный инстинкт. Еще толком не проснувшись, Донкович разобрался с диагнозом, да что там, и с прогнозом - тоже. Надо проработать двадцать лет легочным хирургом, чтобы так вот, по кашлю, определить: человек в углу не просто болен - умирает.
Кое-как разгибая конечности и нещадно царапая куртку о шершавую стену, Илья встал, прошел три шага, навис у решетки черным, коленчатым богомолом и позвал:
- Эй, кто тут есть!?
- Чего бакланишь? - отозвался гнусаво-заспанный молодой голос.
- Здесь больной. Ему необходима помощь.
- Вот и помоги, - нагло отшили с той стороны. Вертухаю, разумеется, было начхать на болящего, но уже проснулся и вник - такое развлечение случилось. Сам врачишка напросился, сам пускай и выпутывается.
Илья бессильно выругался. Достать бы тебя паскуду…
- Оскорбление комиссии влечет за собой наказание: от очистных, до отправки в отряды, - издевательски пропели с той стороны.
- Ты не комиссия. Ты шестерка.
Теперь заматерился стражник: зло, длинно, оскорбительно адресно.
В углу опять закашляли. Приступ перешел в рвотные спазмы. Илья представил, как больной давится кровью, плюхнувшей, из проеденных чахоткой легких.
- Факел хоть зажги, - прошипел, едва сдерживая ярость.
- Не положено. Спать мешает.
Бессилие! Ни помочь умирающему, ни докричаться до караульщика. И впервые с проявления царапнула мысль, что ЗДЕСЬ ему может не хватить сил. Ни душевных, ни физических, ни интеллектуальных. Никаких!
Стало страшно.
Темно. Волгло. Ночь.